Текст книги "Журнал «Юность» №05/2022"

Валерия Фролова

Студентка 4-го курса Литературного института (мастерская М. М. Попова). Публиковалась в журнале «Москва».

Я хочу в открытое квадратом ровное поле. Хочу обнять его руками, увести в раз-два-три, щелкнуть пальцем по желтому носику каждого его цветка. Спрыгнуть в грязную траву, выбежав из-под неба. Я хочу поцеловать природу. Я хочу, чтобы она ответила на мой поцелуй и я задохнулась ветром – губы ветра сухие.

Но где-то появился только что муравей. И лишь лягу я на траву, он кинется на меня и закопает в земле. Я знаю, он закопает меня в земле, – так, что я не смогу встать. Он кинет крошку чернозема мне на круглую спину. Сам он кругленький тоже, хороший. Но он появился, и он закопает меня в земле.

Но неважно.

Пока он закапывает, я расскажу.

В марте я купила бусы. Март месяц дикий. Мама говорила, что в марте выползают медведи. Сосущие лапы медведи, выползающие из февраля в хищный воздух весны, снились мне каждую зиму, чем больше я о них думала. Кто их пригласил в наш мир? Те же серые люди, что пригласили меня, нас. Приходящие ночью серые люди. Медведи засыпают на зиму, чтобы их не видеть, и серые люди, теряя лица, становятся стенами берлог. А весна разрушает берлоги, разрушает зиму. И так каждый год, получается, каждый год.

Я жила с медведицей, которая не заснула. Она ходила важная, но шерсть ее поседела. Трудно быть важной, когда ты старая и грустная. Всегда становишься немножечко смешной. Но ладно.

Бусы я купила в «Танцевальном кружке». Это такой центр арт-терапии у нас в районе, где рисуют, учатся лубку, лепят горшки или просто пластилином руки мажут. Вот открыли бисероплетение. Бесплатно можно прийти, если оставишь то, что сделал, и позволишь это выставить и продать. Мамина подруга там сплела бусы, не стала забирать, но сказала, что это мне точно. Я пришла, посмотрела. Я тогда в первый раз в «Танцевальный кружок» пришла. Ну, бусы как бусы, это все равно. Был понедельник. За стеклом на первом этаже танцевала моя мама. Серая-серая. Мне она очень понравилась. Я захотела себе такую ее.

Моя медведица в тот день варила щи. С нами обедал Андрей. Теперь он часто к нам заходил. Медведица шутила, что она по призванию одинока, и Андрею, одинокому по принуждению, полезно, конечно, стало у нее учиться. Я замечала, как прямо над тарелкой порой он закрывал глаза и задерживал дыхание. Так он пытался понять, как умерла его уставшая от кислорода жена. Я видела ее мертвое лицо. Я много видела уже таких лиц, пресытившихся, пьяных воздухом, синих и под масками. Мы все, кажется, стали носить такие лица.

Завтра я не пошла в школу, а пошла сразу туда. В «Кружке» было тихо и враждебно, слишком бело. И я ничего не умела и не хотела. Я спросила, танцуют ли здесь, и мне сказали, что занятий таких нет, но что «Танцевальный кружок» – место терапевтическое, направленное на развитие всех свобод в человеке, развеивание всех тревог, поэтому здесь можно и танцевать, и плакать, и бить принесенное из дома, если потом уберешь. В общем, мне они ничем не помогли. Я не знала, что делать, и села перед бумагой с красками. Расплакалась акварель, я ее слишком усердно разводила по листу водой, и лист порвался. Ничего художественнее этой бумажной дырки из меня не могло родиться. Я оставила ее на испачканном столе и ушла, когда не было и двух часов дня. Мне кажется, ее выкинули сразу после моего ухода. Я почти слышала, как замялась в комок бумага.

Медведица не заметила, что я рано вернулась, и волновалась дома о самолетах. В апреле мы должны были лететь к ее медведице-сестре в Сибирь, но теперь придется ехать трое суток поездом, потому что к самолетам доверия не осталось. И самолетов-то толком не осталось. Я спросила, что происходит в мире, и перестала слушать. Где-то сейчас танцевала мама, и мне хотелось только очень понять, когда существует это где-то.

Перед школой в среду мамина подруга привезла нам свою дочь, чтобы медведица с ней посидела. Мы вышли вдвоем, плыл только седьмой час утра. Я стрельнула у маминой подруги вишневую сигарету. Мне никогда не нравилась вишня, всегда как из витаминок «Алфавит». Мамина подруга загадочно пялилась:

– Видела?

– …

– …

– …Ты знаешь, а во сколько она приходит?

– Ой, ну сколько щас? Часов шесть? Обычно она вот так и приходит.

– Так рано?

– Ну а когда ей еще? Надо коробки разобрать, пока разложит все со вчера. Покурит разок. Схомячит чего-то. А там и смена.

Мы смотрели обе на какую-то торговку у местного продуктового, у нее падали, не поднимаясь, жалюзи на входной двери. Я только теперь ее увидела.

– Я про маму.

– А-а…

И мы попрощались.

– Бусы-то забрала?

Это она крикнула уже и уехала. Она не видела. Ничего она не видела.

И я опять осталась одна. От серого неба болели и слезились глаза. Щурясь, я шла до школы, а в школе потом сказали нам больше не приходить. Дома будем учиться. В «Кружке» в эту среду окна по-дурацки горели зеленым светом. Мама не придет сегодня: она не любит зеленый.

Дома я уснула. Кругом пахло абрикосовым чаем. Медведица не понимала, почему я дома, и чужая девочка лазила по диванам длинным антилопьими ногами. И мне снились сны.

Один сон кончался, и серые руки подхватывали меня, переносили в детскую кроватку, к другому сну, который кружился сначала пластмассовыми звездами и колокольчиками звенел, а потом утихал. В тишине мамины серые руки гладили меня по животу, я была толстая, маленькая, теплая, а руки мамы тонкие и холодные, потому что она прибежала с мороза, от которого успела отвыкнуть и в котором все мы жили тут. Мама меня любила. Мама меня звала. И сон кончался, звенел другой, плескалась речка и брызгало небо, все зеленело до тошноты, кругом оказывались другие, был какой-то июнь какого-то лета, что-то упало на меня, может, дерево или небо, и я проснулась. Чужая девочка свалилась со спинки дивана, смеялась кашлем. Я заставила ее есть помаду, пока медведица не видела. Я сказала, это полезно, так учат в школе тех, кто в старших классах. И мы промыли ей рот, чтобы не осталось красного, только зубы желтели еще розовым.

Вечером мамина подруга ее забрала. Я ненавидела их семью. И ее мама была плохой мамой.

Мы с медведицей сегодня долго сидели на кухне, пили чай. Мы редко были вдвоем. Мы синхронно вздыхали в минуты тишины, и это пугало. Мы были похожи. А мама с фотографий улыбалась непохоже на нас, мы не умели так улыбаться. Мы улыбались, чтобы заткнуть несчастье. Мама улыбалась счастливо. Мама улыбалась молодо. Она была моложе нас, моложе меня. С рождения моложе меня.

В четверг я унесла ноутбук и ушла в «Кружок». Шоркающий голос, почти незнакомый, искаженный помехами и срывающийся в синтетический визг, диктовал что-то из пройденного, и под него я слепила кривую пепельницу, два кольца и тарелку с трещиной. Тарелку я потом спрятала под куртку, чтобы унести и подарить медведице. Если бы я знала, что моя медведица курит, я бы пепельницу спрятала, но я не знала, она мне не сказала. Я только видела фотографию, где она выдыхает, а за дымом стоит черное существо. Может, это мой медведь. Может, она выдумала свое одиночество. А может, правда, у нее не было никого, кроме меня и мамы. И кроме меня одной.

Пепельница была косой. Я раскрасила ее в зеленый, потому что не хотела, чтобы мама курила. Она бы никогда ее такой не взяла, даже если бы пришла сюда снова.

Два кольца – это как два обручальных кольца, которые медведица хранила в платяном темном шкафу в порванном капроновом чулке. Я представляла, как она отбирала эти кольца у мамы, у него, чтобы хранилось лучше, чтобы не потерялось. Но я не могла представить. Я думаю, она просто купила похожие. Никто не отдал бы ей эти кольца, их скорее выкинули бы, закопали в земле. Носили бы дальше. А медведица всех раздражала своей старостью, и своей суеверностью, и своей тягой к накопительству, и своей любовью к золоту. Мои кольца вышли похожими, но как если бы их кольца были из печенья, и если бы вместо алмазов в их кольцах был бы изюм. И если бы руки их были гигантские, толстые.

А тарелка была с трещиной, и я сделала ее желтой, поджаренной, как будто хлебная лепешка треснула и распеклась мучным запахом. И я унесла ее медведице. И ей понравился запах глины. И мамы сегодня нигде не было, один Андрей и мамина подруга под столом нашим переплетались по-детски ногами, а медведица вылавливала дочке маминой подруги побольше фрикаделек и поменьше лука в тарелку. Девочка не любила лук. Вчера Андрей забрал белье из больницы, где умерла его жена. Потеряли, забыли отдать. Нашли, позвонили. Он принес медведице, попросил выстирать и пусть я ношу, и на батарее у нас ради приличия сушились мамины синие стринги. Никто их никогда не наденет.

Я что-то слышала. Мы ехали в темноте с Андреем, по радио болтали, плодородная земля, карты, выпущенные российскими банками, провокация, переночуешь сегодня у меня.

– Слышишь?

Я что-то слышала.

Комната была как в детстве. Кровать маленькая, торчат ноги и упираются в шкаф, шкаф покрыт лаком. Медведица сегодня кого-то поминала. Одна, устала со мной. Но всю ночь не поминают. Она выпьет, не опьянеет, выпьет, а такой перед внучкой нельзя, неприлично. И надо нам уехать, поставить прививки, видела, что с мамой, надо нам не выходить, вот куда поступать собралась, что, уедешь, бросишь семью, мы тебе денег посылать не будем, видела, как мама, все сама, а, филолог – назвали красиво, учительницей, что ли, книжки читать будешь, в школе мало получают, что эти буковки, надо физику знать, физика всему голова. Андрей-Андрей, покивала головой и уснула. Во сне руки болели, как растянутые.

Утром звонила медведица, девочку оставили, приходи попозже, мы пока играем, обед варим. Из ванной мамина подруга выходит, прощается, Андрей, пока, привет, чего не в школе, а, ну пока. Едем вдвоем в лифте. Я прошу вишневую сигарету. Она прикуривает у подъезда и садится в машину, похожую на холодильник для трупов, и уезжает. Я украла у нее зажигалку.

Я иду, и я уже знаю: моя медведица не моя – и я ее отпускаю. Я никогда не варю с ней обед. Я знаю: Андрей никогда не был моим, моими были только розовые обои в комнате в их квартире, я сама выбрала розовые обои. И когда-то, когда я открывала по утрам глаза, передо мной была розовая, покрытая солнцем стена, моя розовая стена.

В «Кружке» тихо, я привыкла, здесь тихо всегда. Я запрусь в туалете и на полу покрывалом постелю свою куртку. И, больше ничего не снимая, я стану жечь себе пальцы, жечь себе вещи, жечь себе губы. Я услышу, кто-то кричит. Крик превратится в сирену, сирена – в музыку, под нее захочется двигать руками, и комната посереет, чтобы мама пришла. Она будет танцевать, серая-серая, возьмет мои руки в свои, и мы будем гладить дымный воздух вокруг, пока она не попросит меня повернуться набок, пока она не сведет мне ноги, согнув в коленках, пока она не вернет мою ладонь моей ладони и не заведет мои кисти мне под голову, и пока она не скажет мне, она говорит мне – спи.

Я рождаюсь криком в траве. Меня купает солнце. Я еще слышу, как она шепчет, она целует меня сухими губами и шепчет, как это правильно, как естественно – родиться в поле и умереть на земле. И чтобы трава сама расплела материнскую косу и волосами от крови обтерла.

Я только думаю: пусть муравей, когда все оставят меня, очень быстро закопает очень маленькое тело в земле. И я вздохом засну. И сразу за весной будет начинаться осень.

Галина Калинкина

Родилась и живет в Москве. Окончила РГГУ. В настоящее время редактор журнала «Дегуста. ру», эксперт редакционного совета журнала «Новый Свет» и обозреватель российских академических журналов на Pechorin.net.

Член жюри Международной литературной премии «ДИАС-2021» имени Д. Валеева (Татарстан) и V Международной премии «Волга-Перископ – 2021».

Лауреат международных литературных конкурсов, в том числе имени Бунина, имени Катаева, «Русский Гофман» и «Волошинский сентябрь» («Критика»), номинант премии имени Эрнеста Хемингуэя (2021).

Ты сегодня мне принес

Не букет из пышных роз,

Не тюльпаны и не лилии…

Из песенки

Ныне Москва поблекшая, унылая и бесцветная. Слякотная. Торопливыми ботинками снег сбивается в масло и отсекается водою. До Рождества один день. Все ждут свежего снега, а его недели две как нет.

Нашу почту – одноэтажный домик послевоенной постройки – возводили, говорят, пленные немцы. Притулился домишко на окраине мира: приписаны мы к столице, а фактически находимся за городской чертой. Перед нами живая лава мегаполиса, за нами Лосиный остров пешком переходит в долгие леса – сперва Мытищинские, потом Посадские. И лоси тут вправду водятся.

Закрепленный за пятью точками водитель Паныч – на самом деле Ян Иваныч, из поляков, – видел три Рождества назад лосиху с лосенком. Заглядывали в окна под утро. Лосиха, может, и залегла бы в лежку, а этот херувимчик гнал ее за едой. Ох, и шуму они тогда наделали в нашем тупичке, прежде чем убрались восвояси.

Сегодня рабочий день, но мы словно отдыхаем. Посетителей нет. Все готовятся к Рождеству, и почтовый бум наконец-то схлынул. Он начался за три недели до Нового года и почти иссяк пару дней назад. Хотя прилетают еще письма Деду Морозу, и таким припозднившимся – особое внимание от нас, почтарей. Сейчас у нас топится печь, дым из кирпичной трубы стелется вкось по крыше. Снаружи почта – словно пряничный домик, потому что два оператора – Луиза и Алексанна Алексевна – разукрасили ее мишурой, гирляндами, искусственными елками где-то в конце ноября. Луиза – старинный работник, она на этой почте начинала карьеру еще в девушках. Кажется, помнит тех самых пленных немцев. Луиза от почтальона дошла до начальницы. Но даже ее опыт не выдержал конкуренции с новейшими почтовыми технологиями. Луиза вынуждена была пойти на понижение, чтобы только не оставаться в одиночестве дома. Так сложилось: не завела ни мужа, ни дитя – жизнь без реверса. Алексанна Алексевна с нами чуть меньше трех лет, она самый молодой сотрудник коллектива, но самый подкованный: любую новую программу осваивает в два счета. И мы вместо радости печалимся грядущему ее окончанию института. Зачем дипломированному психологу работать на почте? Уйдет, ох, уйдет.

Меня занесло на службу в почтовое отделение одно веское семейное обстоятельство, а то бы ни за что. Я три с лишним года назад стала называться пенсионеркой по возрасту. Могла бы, казалось, выйти на заслуженный отдых после трудовой деятельности повышенной вредности – двадцать лет отдала средней школе. Но единственная дочь посчитала, что мне станет скучно и некуда себя девать на пенсии, потому внезапно решила одарить меня внуком. Тут мои планы «поездить по миру» рухнули в одночасье. У дочери родились девочки-двойняшки, каждая по два пятьсот – вот и веское мое обстоятельство. Появление прекрасных внучек, которым теперь уже почти по три года, вынудило искать допдоход. Так я оказалась в начальниках почтового отделения на самом краю мира; перед нами мигающий праздничным неоном мегаполис, позади – оснеженный Лосиный остров с дикими зверями.

Неподалеку пролегла ветка железной дороги. Когда запираешь на ночь почту, видишь под крышей одинокую звездочку сигнализации и слышишь над головой, в верхах, надсадный рев семафора, всхлипы поездов дальнего следования, непостижимым образом ощущаешь себя ближе к таинствам Рождества. Кажется, вертеп был вовсе не в южной стране, а где-то здесь, поблизости, в лесных сугробах Лосинки, в чащобе, куда под светом Верхней звезды сходились волхвы, люди и звери, лоси, кабаны, лисицы. Стонущие паровозные гудки сообщают расстояние не только между станцией и почтой, но и между миром, Временем и тобой.

Утром ощущение сказочности и волшебства напрочь растворяется. Двухнедельной давности серое месиво расшвыривается торопливыми сапогами. Блекнет звезда сигнализации под крышей. Молчит остывшая за ночь кирпичная труба. С утра Паныч растапливает соляркой печь и отправляется на ржавом «каблучке» по маршруту, заезжает в центральное отделение и после «обмена почтой» развозит объем по точкам, к вечеру непременно возвращаясь к нам. Не то чтобы мы ему так симпатичны, а просто живет рядом. Помещение наше нагревается быстро, жар печи дразнит другие запахи. На почте, говорят, испокон веков так было: терпко в нос бил расплавленный сургуч, щекотал носоглотку столярный клей, деликатно пахла плотная почтовая бумага. Сейчас их не то чтобы в помине не было, но сильно сократилось применение. И все же на почте живет особый почтовый дух, обостряющий грезы о путешествиях. То конверт с маркой Ботсваны, то бандероль из Сеула или Ухани, то посылка из Сванетии обостряют твой приключенческий азарт и разжигают тягу к странствиям.

Сейчас мы, трое почтарей, вяло ходим от окна к окну, придумывая себе занятия и ожидая Паныча с остатками новогодней корреспонденции из международного узла связи. Уже готовы салат «Оливье», «Мимоза», и охлаждается в авоське за карнизом бутылка «Абрау Дюрсо». Луиза не хочет торопить события, одиночество дома – слишком мрачная перспектива под праздник. Алексанна Алексевна, напротив, не может дождаться часа, когда мы запрем наш «пряничный домик» на железный засов с навесным замком и повесим объявление про три выходных. Я же с некоторым трепетом ожидаю приезда «каблучка». Мне под Рождество вот уже третий год подряд приходит письмо с открыткой и бандероль из Хемница. Обычно заранее, даже до Нового года. На этот раз открытка задержалась, и нынешний день – последняя возможность традиции устоять в пошатнувшемся мире.

Хемницкие весточки я получаю с тех пор, когда особый почтовый дух выдразнил из моей памяти факт настолько давний и прочно забытый, что для его воскрешения понадобилось сойтись нескольким ощущениям разом. Сказочно-волшебная атмосфера предновогодней суеты, отсылающая ко дням детства, зимний почтовый аврал и вдобавок к авралу подзуживающее раздражение вдруг разбудили во мне неясное воспоминание. Раздражение вызывало мурлыканье одной незамысловатой мелодии под крючковатым носом Луизы.

Тогда, три года назад, мы еле-еле поднимали головы от вороха корреспонденции, от бумажной прорвы, валившей на нас с гораздо большей силой, чем снега над суетливо-деловитой зимней Москвою. Хор предпраздничных поздравлений разбавляли редкие претензии клиентов. Входная дверь то и дело стучала и лязгала засовом, выстужая тепло. Мысли о доводчике, о клейких лентах вместо бобин суровой нитки, о самоклеящихся конвертах вместо не вовремя застывающего сургуча перебивала дурацкая мелодия Луизы. Я не понимала, отчего та мелодия мне досаждает. Сперва мы между делом перекидывались насмешливыми взглядами с Алексанной Алексевной, но потом она вынужденно вступила в спор с педантичным клиентом, которого я тут же пожалела: он не знал привычки хорошенькой почтовой феи учить уму-разуму зануд. И я осталась в своей досаде один на один с перевирающей ноты Луизой, пока все ж таки не решилась, невзирая на очередь и не видя поющего седого пучка, задать вопрос.

– Что это, Луиза?

В ответ из-за стеллажа показалось пол-лица в золотой оправе, будто Луиза надела пенсне.

– Да, босс?

– Что ты там вымучиваешь?

– Это же «Ландыши»… В годы моей молодости популярная песня была. Знаете?

– Твоей молодости я точно не знаю.

– А можно там побыстрее? Очередь собрали…

Из десятка терпеливых непременно найдется один не наученный уважать чужой труд.

– Перейдите ко мне!

Алексанна Алексевна, избавившись от зануды, принялась за выскочку-торопыжку.

– «Ландыши, ландыши – светлого мая привет…» Неужели вы не помните, босс?

– Вроде бы припоминаю.

Я знала ту песенку, но беспокойство не оставляло меня. И только когда Луиза произнесла следующее слово, только тогда все встало на свои места.

– Это же «Карл-Маркс-Штадт».

Да, я припомнила ту историю. Разные варианты: немецкий и русский. Да-да, слухи о спорных авторских правах. Но меня-то мучила иная подоплека. И вот теперь эта песенка всколыхнула факт, прочно запрятанный моей памятью.

В пресловутые времена застоя приветствовалась переписка между советской пионерией и школьниками разных стран. Мы, «немцы» пятого «Б», в отличие от «англичан» пятого «А», переписывались с детьми из ГДР. Я наизусть знала адрес: Wolgograder Allee, 8а, Karl-Marx-Stadt. Моей корреспонденткой была Berta Gauss.

«Hallo, mein Name ist Berta».

«In welcher Klasse lernst du?»

«Ich studiere in der fünften Klasse».

«Ich wohne in Moskau».

«Und ich wohne in Karl-Marx-Stadt».

Даже когда школьная кампания прошла и учительница немецкого перестала просить нас приносить письма в класс, даже тогда мы продолжали дружить с Бертой.

«Только бы не было войны!»

«Nur wenn es keinen Krieg gäbe!»

Письма регулярно, раз в месяц, летели из Москвы в Карл-Маркс-Штадт и обратно. Переписывались мы несколько лет, пока, кажется, в восьмом, не сменились интересы и прежняя дружба не сошла на нет. Теперь даже не вспомнить, чье письмо осталось неотвеченным.

И вот три года назад, под Рождество, «Ландыши» Луизы всколыхнули во мне забытые, но приятные воспоминания. Вечером после смены я написала письмо по старому адресу: Frau В. Gauss, Wolgograder Allee, 8а, 09001–09247 Karl-Marx-Stadt, Deutschland.

Сперва мы бурно обсуждали этот факт, дойдет ли письмо или вернется недоставленным. Паныч ухмылялся в пилсудские усы и откровенно не верил, Луиза сомневалась, а Алексанна Алексевна горела идеей больше моего. Потом мы забыли о той авантюре. Прошло месяца три, и в один прозрачный весенний день компания почтарей ждала меня из главка с оглушительной новостью – пришел ответ от фрау Берты.

Из письма я поняла, что теперь она не Берта Гаусс, а Берта Дейс. И живет не в Карл-Маркс-Штадте, а в Хемнице, никуда не переезжая. Просто ее городу возвращено историческое название. Наша переписка возобновилась, стала бойкой и регулярной. Берта аккуратно раз в месяц присылала мне фотографии с видами городского района Kasberg, где сохранились еще здания в стиле эпохи грюндерства. Она немножко хвасталась своим мужем Юргеном, бывшим управляющим машиностроительной фабрикой, а позже преподавателем в хемницком техническом университете, поэтому в письма каждый раз вкладывалось фото Берты и Юргена на набережной реки Кемниц, у городского зоопарка, у музея Альбрехта. Оказалось, этот молодой человек завоевал внимание юной Берты тем, что неизменно, вне зависимости от времени года, дарил ей ландыши.

«Не красные розы положил я тебе в постель».

Они встретились еще в ГДР, а прожили всю жизнь в ФРГ.

Их взрослый сын обосновался в Швейцарии, в Берне. Их дача – Sommerhaus – в Италии, в деревушке долины Val d’Orcia, недалеко от городка Сиена. Берта звала в гости в Германию или на итальянскую дачу. Я благодарила за гостеприимство, соглашалась, непременно, непременно, и знала, что не приеду никогда. Ни в Валь-д’Орча, ни в Хемниц. Никогда. Что я могу себе позволить на свою пенсию и крошечную зарплату? Все мое время, как и деньги, уходят на помощь дочери. Воспитывать нынче детей, тем более двойнят, трудновато. Но я намеренно не огорчала Берту и Юргена. Да и мой внутренний дух странника не почил еще; он точил шипы скандинавских палок.

Оказалось, что Берта вспоминала о нашей детской дружбе и внезапности прекращения переписки, но со временем не сумела отыскать писем и восстановить адрес. С тех пор слишком много всего произошло с нашими странами и городами. Жизнь произошла. Теперь Берта редко видит своих внуков-подростков – не сложились отношения с невесткой. Теперь Берта не работает, хотя не так давно служила в краеведческом музее замка Шлоссберг, а прежде – на городском почтамте. И она на почте, только представить себе! Однако у нее наверняка жалованье не чета моему. Раз в месяц Берта подробно рассказывала, как течет их с Юргеном жизнь, и ландшафт за ее окном менялся в зависимости от передвижений на их «фольксвагене».

Как я поняла, и в Хемнице, и в Валь-д’Орча у Дейсов имелись примерно одинаковые дома, разве что садики при них разнились. Там и там дома были в шесть комнат: столовая, кабинет, две спальни, гостевая, библиотека. Садик в Хемнице в три сотки, где умещаются цветочные клумбы в виде альпийских горок, вишневые деревья и скамья под орешником. Тогда как на даче Дейсов разбит сад на площади в дюжину соток. И он настолько грандиозен, что его красотой восхищаются случайные прохожие и подолгу любуются соседи. Здесь высажены всевозможные фруктовые деревья; кстати, только из писем я узнала, что каштан и грецкий орех тоже фруктовые деревья. Дейсы брали дачу в основном для внуков, но, подрастая, те перестали приезжать. Однако старикам жаль оставлять возделанную землю. С возрастом появилось время, правда, убавились силы. Садом в основном занимался Юрген. Берта вела домашнее хозяйство. Муж не знал бытовых забот, не знал, что такое ездить за продуктами, не интересовался итальянской кухней, предпочитал национальные блюда. Тогда как Берта любила и французские бриоши, и итальянские соффиони, причем мастерски готовила их сама.

Предыдущим Рождеством Берта рассказала о своих соседях в Валь-д’Орча, где Дейсы проводили все больше времени в году. Справа от них жили итальянцы, а слева – семья русских. И те и другие оказались необыкновенно доброжелательны и открыты, одним словом, с соседями повезло, чего не скажешь о соседях-немцах; не со всеми соотечественниками находилось взаимопонимание, тем более в наступившую странную пору – разделяющую, в пору изоляции и пандемии.

Мы всем миром теперь живем в эпоху возведения и разрушения храмов. Храмы внешние возводят на тех местах, где прежде срыли их с земли, взорвали или просто пагубно дали разрушиться. Разрушают же внутренние храмы, не веря в добро, не сопротивляясь злу. Необъяснимое противоречие.

Берту тянуло к семье русских. И хотя у тех росли три девочки, все же русские дети напоминали ей о временах, когда ее мальчики-«швейцарцы» были такими же купидонами. Берта с подробностями перечисляла все презенты для соседских детей и с упоением рассказывала, как упаковывала каждый. Юрген не ходил на детскую елку, но безропотно вносил эту статью в расходы семейного бюджета и охотно финансировал «русское Рождество». Одним из поводов лишний раз зайти к русским теперь служили мои письма Берте. И хотя переписывались мы на немецком, с помощью электронного переводчика, что-то я все-таки писала по-русски, и тогда Берте требовался «живой» перевод.

«Ich freue mich über unsere Freundschaft».

«Я думала, только у русских есть дача».

«Komm im Sommer zu mir».

«Да нет, не знаю, посмотрим, как же достала эта пандемия».

В начале лета пришло письмо с невероятными новостями – швейцарская невестка предложила воссоединиться и жить со стариками в одном городе. Городом примирения оговорен Хемниц. Но чтобы туда попасть и встретиться с родными, придется по нынешним законам отсидеть две недели в изоляции, на домашнем карантине. Знать, что твои дети, которых ты не видел несколько лет, находятся совсем рядом, но ты не можешь их немедленно обнять из-за условностей, невыносимо. Берта возмущалась и проклинала пресловутый немецкий орднунг, который не давал ей перейти совершенно пустой перекресток, пока не зажжется зеленый свет, орднунг, который не позволял взбрыкивать и не подчиняться даже узаконенным глупостям.

Осенью пришло печальное письмо.

Оно не походило на прежние письма Берты, было скомкано по нижнему краю, куда съехал прежде четкий саксонский почерк. А финальные фразы приписаны незнакомым мужским почерком. В конце страницы Юрген писал, что у Берты пошатнулось здоровье. И даже очень хорошо, что они перебрались в зиму домой в Германию, преодолели все препоны в виде анализов, документов, вакцин. Здесь, в Хемнице, у них имеется домашний доктор. Herr Koch вел их семью уже около двадцати лет, грамотно диагностируя и консультируя их с Бертой, чем не раз помогал исцелению. Безусловно, я тогда забеспокоилась, но особо не придала значения недомоганию, им бы наши проблемы.

Но в конце ноября мне пришло письмо, полностью написанное рукой ее супруга. И тут уже впору не просто забеспокоиться, а угадать развязку. Юрген писал, что, окончательно перебравшись в Германию, они были в шаге от счастья: сын и внуки поселятся в Хемнице неподалеку от дома Дейсов. Многолетняя мечта наконец осуществится: произойдет воссоединение семьи. Теперь бы только и жить, зимами в Deutschland, а летом вывозить мальчиков в Италию. Но страшное происходит с Бертой. У нее прогрессирует слабоумие. Она уходит от него.

Все началось после переезда в Хемниц, как раз когда подоспело очередное известие из Швейцарии, и оно не обрадовало Дейсов. Сын сообщал, что препоны на границах не способствуют воссоединению, что существование внутри пандемии осложнило их жизнь и переезд в настоящее время неуместен. Проще выживать в одиночку.

Юрген в резком изменении планов упрекал вздорную невестку, а сына винил в малодушии. Берта замолчала, ушла в себя. Она слишком много ставила на эту встречу, слишком долго ждала прекращения бойкота. И когда ей в руки вложили добрую весть, а потом тут же ее отняли, эти руки стали все ронять, терять, мерзнуть.

Доктор Koch после полного обследования пациентки в своей клинике вынес вердикт: изменения необратимы. Юрген предположил причиной внезапной болезни некую вакцину, введенную Берте для получения аусвайса на беспрепятственное пересечение нескольких границ. Доктор Koch скептически отнесся к подобному предположению и утверждал, что всякое серьезное заболевание начинается задолго до явного проявления его симптомов. Юрген аргументировал: триггером стала прививка. Доктор пикировал, призывая в помощь генетику. Споры ни к чему не приводили.

Дейсы давно желали возвращения. Да, Берта вернулась домой. К себе. Это побег. Через границы.

 
Карл-Маркс-Штадт, Карл-Маркс-Штадт,
Ты город красных цветов.
Карл-Маркс-Штадт, Карл-Маркс-Штадт,
Но я люблю только белые.
 

В письмах Юрген сетовал на то, что теперь ему приходится осваивать русский язык, отвечать на весточки из России и самому отправлять соседским детям в Италию поздравительные открытки и бандероли на русское Рождество. Он не хотел нарушать традиции, а Берта, к сожалению, теперь не в состоянии выбрать и упаковать подарки. Юрген много на что сетовал. Ему приходится самому ездить за продуктами в супермаркет. Когда все только начиналось, он не верил в серьезность и необратимость происходящего. Временами он думал, Берта разыгрывает его. Когда наступало время обеда, он просил ее сварить суп, но Берта спрашивала: «Что такое варить?» Пятьдесят лет варила, а теперь забыла, как это делается?! Юрген принялся осваивать кулинарную энциклопедию. А, справившись с первым блюдом, довольный собой, в переднике жены и с фарфоровой супницей в руках шел в столовую, где заставал в слезах Берту. Та встревоженно смотрела на него и просила немедленно позвонить ее мужу в Карл-Маркс-Штадт. Юрген успокаивал ее, объясняя, что они и сейчас в Хемнице, а он ее муж. Берта отстранялась, плакала и снова умоляла позвонить мужу. Юрген делал вид, что звонит, но муж не отвечал.