Текст книги "Большое собрание мистических историй в одном томе"

Призраки жертв

Уильям Гилмор Симмс
(1806–1870)
Грейлинг, или Убийство обнаруживается

Пер. с англ. И. Бернштейн

Глава I

Мир в наши дни стал что-то уж очень прозаичен. Рассказа с привидениями теперь днем с огнем не найдешь. Всем заправляют материалисты, и даже мальчишка-постреленок восьми лет от роду нет чтобы слушать с приличествующей почтительностью, что рассказывает бабушка, обязательно выступает с собственным мнением. Он готов верить в любые – измы, но не в спиритизм. «Фауст» и «Старуха из Беркли» вызывают у него только насмешку, он бы и Волшебницу из Аэндора поднял на смех, если б посмел. На его стороне – весь арсенал новейших доводов, и хотя на словах он признает иногда, что вера непроизвольна, однако же не терпит никакого легковерия. Холоднокровный демон по имени Наука занял ныне место всех прочих демонов. Он, бесспорно, изгнал многих дьяволов, пусть даже главного среди них и пощадил; другой вопрос, пошло ли нам это на пользу. Есть основание полагать, что, подорвав нашу наивную веру в духов, нас лишили кое-каких здоровых моральных запретов, которые многих из нас могли бы удержать на стезе добродетели, когда законам это не под силу.

Но особенно серьезно пострадала литература. Наши беллетристы желают иметь дело только с реальностью, с подлинными фактами, их интересуют лишь те сюжеты, все подробности коих вульгарно достоверны и могут быть подтверждены доказательствами. С этой целью они даже героев себе обыкновенно подбирают прямо из осужденных преступников, чтобы употреблять в дело имеющиеся неопровержимые улики, и, выказывая свою горячую приверженность жизненной правде, изображают оную не только голой, но еще и, так сказать, неумытой. Боюсь, грубость современных вкусов проистекает отчасти из недостатка в нас благоговения, каковое было свойственно – и придавало достоинство – самым заблуждениям минувшего времени. Любовь к чудесному присуща, на мой взгляд, всем истинным поклонникам и служителям изящных искусств. В наши дни, как и прежде, едва ли, я думаю, найдется среди поэтов, живописцев, скульпторов и романистов один, не приверженный – или хотя бы не склонный – к признанию дивных чудес невидимого глазу мира. А уж поэты и живописцы высших степеней, сочинители и творцы – те непременно имеют в душе мистическую струну. Но, впрочем, все это – лишь отступление и уводит нас в сторону от цели.

О призраках у нас так давно не было ни слуху ни духу, что нынче всякое привидение показалось бы нам в новинку, и я намерен изложить здесь рассказ, слышанный мною когда-то в детстве из уст одной престарелой родственницы, которая умела заставить меня поверить в нем каждому слову – ибо умела убедить меня, что каждому слову в нем верит сама, и в этом, пожалуй, весь секрет. Моя бабушка была почтенная дама, жительница Каролины, где во время Революции находился театр почти непрестанных военных действий. Она благополучно пережила многие ужасы войны, коим поневоле оказалась свидетельницей, и, обладая острой наблюдательностью и отличной памятью, имела в запасе тысячу рассказов о тех волнующих временах и часто долгими зимними вечерами разгоняла ими мою сонливость. Из этих легенд и мой рассказ; если же я еще прибавлю, что не только она сама свято в него верила, но и другие ее сверстники, посвященные в ту часть событий, о которых могли знать посторонние, тоже разделяли с ней ее веру, – тогда неудивительным покажется серьезный тон моего повествования.

Революционная война тогда только завершилась. Англичане ушли; но заключенный мир не принес покоя. Общество находилось в состоянии брожения, естественного для той поры, когда не улеглись еще страсти, вызванные к жизни семью долгими годами кровопролития, через которые только что прошла нация. Штат наводнили авантюристы, бродяги, преступники и прочее отребье. Солдаты, отпущенные по домам, полуголодные, изверившиеся, хозяйничали на больших дорогах, всевозможные отщепенцы повыползали из укрытий и бродили вблизи жилищ, боясь и ненавидя; патриоты шумно требовали правосудия над тори – приверженцами британской короны – и подчас, опережая его, сами вершили расправу; а тори, если улики против них были красноречивы и неопровержимы, препоясывали чресла для дальнейшей борьбы. Легко понять, что в таких условиях жизнь и собственность не имели надлежащих гарантий. Отправляясь в путь, брали с собой обычно оружие, чуть что пускали его в ход и старались по возможности путешествовать под охраной.

Жила там в это тревожное время, рассказывала моя бабушка, семья по имени Грейлинг, их дом стоял на самой окраине «Девяносто Шестого». Старого Грейлинга, главы семейства, уже не было в живых, он погиб во время Бафордской резни. Осталась вдова, добрая, еще не старая женщина, и с нею их единственный сын Джеймс и пятилетняя крошка-дочь по имени Люси. Джеймсу было четырнадцать лет, когда погиб отец, и это несчастье сделало из него мужчину. Он взял ружье и вместе с Джоэлем Спаркменом, братом своей матери, вступил в бригаду Пикенса. Солдат из него получился отличный. Он не знал, что такое страх. Во всякое дело всегда вызывался первым, из ружья за добрую сотню шагов шутя попадал в пуговицу на вражеском мундире. Участвовал в нескольких сражениях с англичанами и их приспешниками, а перед самым концом войны – еще и в знаменитой стычке с индейцами-чероки, у которых Пикенс отнял земли. Но хотя он не ведал страха и устали в бою, был он юноша необыкновенно застенчивый, говорила бабушка, и такого кроткого нрава, прямо не верилось, что он может быть в сражении так свиреп, как рассказывали. И однако же это была правда.

Так вот, война кончилась, и Джоэль Спаркмен, который жил в доме своей сестры Грейлинг, уговорил ее переселиться вниз, на равнину. Не знаю, какие доводы он выставлял и чем они предполагали там заняться. Имущество их было очень невелико, но Спаркмен был человек знающий и на все руки мастер; не имея своей семьи, он любил сестру и ее детей как своих собственных, и ей вполне естественно было поступить в соответствии с его желанием. А тут еще и Джеймс – непоседливый по натуре и приобретший на войне вкус к бродячей жизни, он сразу загорелся мыслью о переезде. Потому в одно прекрасное апрельское утро их фургон двинулся по дороге в город. Фургон был небольшой, пароконный, немногим больше тех, в каких возят фрукты и птицу из пригородов на базар. На облучке сидел негр по имени Клайтус, а внутри ехали миссис Грейлинг и Люси. Джеймс и его дядюшка слишком любили верховую езду, чтобы запереться в фургоне, да и лошади под ними были отличные, добытые в бою у противника. У Джеймса еще и седло составляло предмет его гордости, военный трофей, завоеванный в сражении при Коупенсе у одного из поверженных им драгун Тарлтона. Проезд там в ту пору был хуже некуда, весь март шли обильные дожди, дороги развезло, всюду колдобины и разводья, с гор «Девяносто Шестого» намыло целые потоки красной глины, и по двадцать раз на дню приходилось, всем навалившись, на плечах вытаскивать застрявший в грязи фургон. Оттого и продвигались очень медленно, делая в день от силы по пятнадцати миль. Другая причина их медленного продвижения состояла в том, что требовалось соблюдать сугубую осторожность и постоянно быть начеку, высматривая врагов на дороге спереди и сзади. Джеймс с дядюшкой менялись по очереди, один ехал передовым, как разведчик в военном походе, а второй держался рядом с фургоном. Они провели в пути два дня, не встретив ничего внушающего тревогу или опасения. Проезжих на дороге попадалось мало, и все с одинаковой опаской сторонились друг друга. Но к вечеру второго дня, когда они только остановились и начали устраивать бивуак, кололи дрова, доставали котелки и сковороду, подъехал какой-то человек и без долгих церемоний к ним присоединился. Был он приземист и широкоплеч, с виду лет между сорока и пятьюдесятью, в грубой простой одежде, но на добром вороном коне редкой силы и стати. Изъяснялся очень вежливо, хотя и немногословно, но было ясно по его разговору, что хорошего воспитания и образования он не получил. Незнакомец попросился переночевать с ними и выразил свою просьбу почтительно, даже заискивающе, но в его лице было что-то хмурое, тяжелое, светло-серые глаза все время бегали, а вздернутый нос ярко рдел. Лоб у него был чересчур широк, брови, как и волосы, лохматые, кустистые, с сильной проседью. Миссис Грейлинг он сразу не понравился, и она шепнула об этом сыну, но Джеймс, который чувствовал себя ровней любому взрослому мужчине, только ответил:

– Что же из того, матушка? Не можем же мы вот так, за здорово живешь, прогнать человека. Ну а если он замыслил недоброе, так ведь нас двое, а он один.

Незнакомец был безоружен – по крайней мере, оружия при нем было не видно – и держался так смиренно, что первоначальное предубеждение против него если и не развеялось, то и не утвердилось. Молчаливый, слова лишнего не вымолвит, он никому не смотрел в глаза, даже женщинам, и одно лишь это обстоятельство подкрепляло, по мнению миссис Грейлинг, неприятное впечатление, которое он на нее произвел при первом знакомстве. Вскоре маленький лагерь был готов для мирных и военных нужд. Фургон откатили с дороги и поставили под сводами леса у опушки, лошадей привязали к задку, чтобы их не украли, даже если бы бдительность сторожа, которому предстояло их стеречь, и притупилась на какое-то время. В соломе на полу фургона спрятали запасные заряженные ружья. Вскоре у обочины, между фургоном и дорогой, запылал костер, бросая вокруг фантастические, но приветливые блики, и миссис Грейлинг, эта достойная леди, не тратя времени даром, принялась с помощью маленькой Люси прилаживать на угольях сковороду и нарезать окорок, который был взят с собою из дому. Джеймс Грейлинг между тем пошел в обход вокруг лагеря, а его дядя Джоэль Спаркмен, оставшись сидеть лицом к лицу с незнакомцем, казался воплощением той совершенной беззаботности, какая почитается в этом мире верхом земного блаженства. Однако же он вовсе не был столь безмятежен, как представлялся. Бывалый солдат, он просто предпринял маскировку и спрятал свои страхи за показным бесстрашием и спокойствием. Ему тоже, как и сестре, незнакомец с первого взгляда пришелся не по вкусу, и, подвергнув его расспросам, что в то опасное, сложное время вовсе не рассматривалось как нарушение учтивости, он только утвердился в своей неприязни.

– Ты ведь шотландец, верно? – ни с того ни с сего спросил Джоэль, подобрав ноги, вытянув шею и зорко сверкнув на того взглядом, словно ястреб на выводок куропаток. Трудно было этого не понять: у незнакомца был сильный шотландский выговор. Но Джоэль соображал медленно, понемногу. Ответ последовал не без колебаний, но утвердительный.

– Надо же, какая странность, – отозвался Джоэль, – что ты воевал на нашей стороне. Мало кто из шотландцев – я так ни одного не встречал, разве что вот ты, – чтобы не стоял горой за тори. Этот поселок Кросс-Крик у речной переправы был нам, вигам, хуже болячки в боку. Просто не люди, а змеи аспидные. Ты, незнакомец, надеюсь, не из тех мест?

– Нет, – отвечал его собеседник, – я вовсе не оттуда. Я жил выше в горах, в поселке Дункан.

– Слыхал про такой. Но не знал, что люди оттуда дрались на нашей стороне. Ты у какого генерала сражался? Из наших, каролинских, у кого?

– Я был при Смолистом болоте, когда генерал Гейтс потерпел поражение, – помявшись, ответил тот.

– М-да, слава богу, что меня там не было. Хотя им бы туда кого-нибудь из молодцов Самтера, Пикенса или Мариона, к этим двуногим тварям, что тогда задали стрекача. Небось другое дело было бы. Я слыхал, там некоторые полки кинулись наутек, не выпустив и по одному патрону. Надеюсь, ты, незнакомец, не из их числа?

– Нет, – последовал более решительный ответ.

– По-моему, нет худа, ежели солдат и поклонится пуле или увернется от штыка, коли сумеет, потому что, мое такое мнение, живой солдат лучше мертвого или, глядишь, еще станет когда-нибудь лучше; но побежать, не сделав по врагу ни единого выстрела, – это чистейшей воды трусость. Тут двух мнений быть не может, вот так, незнакомец.

Шотландец выразил свое согласие с этим суждением, произнесенным не без запальчивости, однако Джоэля Спаркмена даже собственное красноречие не способно было отвлечь от первоначального предмета. Он продолжал:

– Но ты не сказал мне, кто был твоим каролинским генералом. Гейтс ведь из Виргинии, да и воевал-то у нас совсем недолго. Ты, верно, из-под Кэмдена далеко не убежал и снова вернулся в армию, ну и поступил к Грину, так, что ли, дело было?

Это незнакомец подтвердил, но с явной неохотой.

– Ну тогда мы с тобой небось побывали в одних переделках. Я был при Коупенсе, и в «Девяносто Шестом», и еще кое в каких местах побывал, где драка шла не на шутку. В «Девяносто Шестом» и ты, наверно, был, и при Коупенсе, поди, тоже, раз ты шел с Морганом?

Незнакомец отвечал со все большей неохотой. Правда, он подтвердил, что был в «Девяносто Шестом», но, как вспоминал потом Спаркмен, ни тогда, ни когда речь шла о поражении Гейтса на Смоляном болоте, на чьей стороне он воевал, сказано не было. Видя, как неохотно он отвечает и при этом все темнеет лицом, Джоэль не стал его больше донимать, но про себя решил впредь не сводить с него глаз и следить за каждым его шагом.

В заключение он только осведомился о том, что простодушные обычаи Юга и Юго-Запада предписывают выяснять первым делом:

– А как же твое имя, незнакомец?

– Макнаб, – с готовностью отозвался тот. – Сэнди Макнаб.

– Ну что ж, мистер Макнаб, по-моему, у сестры уже готов ужин, так что самое время нам навалиться на бекон и кукурузные лепешки.

С этими словами Спаркмен поднялся и повел его к фургону, возле которого миссис Грейлинг собрала вечернюю трапезу.

– Мы здесь рядом с проезжей дорогой, но, сдается мне, большой опасности теперь уже нет. Притом еще Джим Грейлинг нас охраняет, а у него глаза зоркие – настоящий разведчик – и ружьецо, – кто имел с нашим Джимом дело, тот знает – любо-дорого послушать, как палит, если, конечно, не твое сердце служит ему мишенью. Он отличный стрелок и всегда рад ввязаться в драку и перестрелку, это у него, можно сказать, в крови.

– Будем ждать его с ужином? – опасливо поинтересовался Макнаб.

– Ни в коем разе, – ответил Спаркмен. – Он будет нас караулить, пока мы едим, а потом я вместо него заступлю. Так что давай, принимайся за дело и ни о чем не беспокойся.

Но только Спаркмен разломил лепешку, как послышался отдаленный свист.

– Ага! Парень знак подает! – воскликнул он, вскакивая. – Напал на след. Верно, увидел костер противника. Пожалуй, невредно будет, друг Макнаб, нам приготовить оружие к бою.

Сказав так, Спаркмен распорядился, чтобы сестра забралась в фургон, где уже сидела малютка Люси, а сам взял ружье, открыл полку и разворошил пальцем затравку. Тогда Макнаб пошел и из пристегнутых к своему седлу кобур, которых не было заметно, пока он сидел на коне, достал пару кавалерийских пистолетов, богато изукрашенных серебряной чеканкой. Они были большие, длинноствольные и, бесспорно, видали виды. Действовал он, в отличие от Спаркмена, не говоря ни слова и как бы заученно, машинально. Проверил затравку, положил пистолеты рядом с собою и снова обратился к половине лепешки, полученной из рук Спаркмена. А свист, который они сочли сигналом от Джеймса Грейлинга, повторился. За ним последовала недолгая тишина. Спаркмен обошел опушку, где они расположились. Но как раз, когда он вернулся к костру, послышался стук копыт, и короткий условный возглас Грейлинга оповестил дядю о том, что никакой опасности нет. А еще немного погодя из-за деревьев появился и он сам, и с ним – неизвестный всадник, красивый рослый молодой мужчина, чей взгляд был быстр и весел, а голос, когда стало слышно, как они разговаривают, звучал звонко и жизнерадостно, точно боевой горн победы. Джеймс Грейлинг шел у его стремени, непринужденно, весело о чем-то с ним болтая и смеясь, из чего Спаркмен даже на расстоянии смог заключить, что его племянник нежданно-негаданно повстречал если не друга, то доброго знакомца.

– Эгей, кто это с тобой, Джеймс? – крикнул Спаркмен, опуская ружье прикладом в землю.

– Кто бы ты думал, дядя? Да это сам майор Спенсер, наш командир!

– Что ты говоришь! Как? Неужто? Лайонел Спенсер собственной персоной! Благослови вас Бог, майор, вот уж не думал встретить вас в этих краях, да еще на добром коне, ни дать ни взять опять на войну собрались? Ну я рад, клянусь, я рад вас видеть!

– А я рад видеть вас, Спаркмен, – отозвался тот, слезая с коня и протягивая руку для сердечного рукопожатия.

– Верю, майор, я вам без слов верю. Однако вы подъехали как раз вовремя. Бекон жарится, а вот и хлеб. Сядем-ка на корточки, честь по чести, по-походному, и вкусим со смиренной душою, что Бог послал. Я так полагаю, вы нынче уже не думаете продолжать путь?

– Нет, – отвечал тот, – конечно, если получу позволение пристроиться на ночь у вашего костра. Но кто это там в фургоне? Мой добрый друг миссис Грейлинг, если не ошибаюсь?

– Вы угадали, майор, – ответствовала сама дама, с радушной поспешностью вылезая из фургона и приветливо протягивая ему руку.

– Право, миссис Грейлинг, как же я рад вас видеть!

И новоприбывший с галантностью истинного джентльмена и сердечностью старого соседа выразил свое удовольствие от встречи с добрыми друзьями.

Когда обмен приветствиями был окончен, майор Спенсер охотно подсел к костру, а Джеймс Грейлинг, поборов нежелание, снова углубился в лес, вернувшись на время ужина к обязанностям караульщика.

– А это кто с вами? – спросил Спенсер, разглядев при свете пламени темную приземистую фигуру шотландца. Спаркмен вполголоса передал ему все, что успел узнать о незнакомце, а затем представил их друг другу по всем правилам:

– Мистер Макнаб – майор Спенсер. Мистер Макнаб говорит, что он самый что ни на есть синий и дрался при Кэмдене, когда генерал Гейтс помчался со всех ног догонять ополченцев. И еще он дрался в «Девяносто Шестом» и при Коупенсе, так что, выходит, он, можно сказать, свой.

Майор Спенсер пристально посмотрел в лицо шотландцу – что явно пришлось тому не по вкусу, – задал было ему несколько вопросов в связи с теми эпизодами, в коих он не отрицал своего участия, но, видя, что тот отвечает с явной неохотой – столь неестественной для солдата, с честью прошедшего войну, – молодой офицер, не утративший душевной деликатности на грубых ухабах военных дорог, естественно, свои расспросы прекратил. Однако он продолжал разглядывать его хмурое лицо со все возраставшим любопытством и тревогой. Позднее, когда отужинали и вернулся Джеймс Грейлинг, он объяснил Спаркмену, собравшемуся в дозор на замену племяннику:

– Где-то я видел этого шотландца, Спаркмен, и наверняка при каких-то интересных обстоятельствах. Но где, когда, как – не могу вспомнить. С его лицом связано что-то для меня неприятное, тяжелое. Ну право, где я мог его видеть?

– Мне и самому его вид не по сердцу, – признался Спаркмен. – Не иначе как он был скорее тори, чем вигом. Да только теперь это уже все равно: он сидит у нашего огня, мы преломили с ним вместе кукурузную лепешку, и нечего ворошить старый пепел, только пыль подымать.

– Да-да, конечно, – согласился Спенсер. – Даже если бы он действительно оказался тори, это не должно нас ссорить теперь. А вот настороже быть надо. Я рад, что вы не забыли, как вести разведку на болотах.

– Такое разве забудешь, майор? – горячо, хотя и шепотом, отозвался Спаркмен, прикладываясь ухом к земле. – Я слышу, Джеймс уже поужинал, майор. Это его свист. Пойду условлюсь с ним, как будем сторожить нынче ночью.

– Рассчитывайте и на меня тоже, Спаркмен, раз уж мы ночуем вместе, – сказал майор.

– Ну уж это ни в коем разе, – последовал ответ. – Сторожим мы с Джеймсом по очереди. Конечно, ежели вам будет охота пополуночничать с одним из нас, то пожалуйста, это другое дело, поступайте, как вам нравится.

– Хорошо, не будем из-за этого ссориться, Джоэль, – миролюбиво проговорил молодой офицер, и они вместе вернулись в лагерь.

Глава II

У костра скоро обо всем договорились. Спенсер снова выразил готовность принять участие в ночном дежурстве, вызвался и шотландец Макнаб, но его предложение только послужило лишней причиной отказать и майору. Спаркмен решительно настоял на своем и, отправив Джеймса Грейлинга в одиночку обходить дозором окрестности, сам занялся тем, что нарубил веток и соорудил некое подобие шалаша для своего бывшего командира. Миссис Грейлинг и Люси спали в фургоне. Шотландец без долгих приготовлений растянулся возле костра, а сам Джоэль Спаркмен, закутавшись в плащ, устроился под фургоном полусидя, прислонясь спиной к колесу. Оттуда он время от времени вылезал, подбрасывал дров в огонь, задрав голову, смотрел в небо, оглядывал спящий маленький лагерь и, возвратившись на свое неудобное ложе, беспокойно, с перерывами, дремал. Так прошли первые два часа, и Джеймс Грейлинг сменился с дозора. Спать ему, однако, не хотелось, он уселся у костра, извлек из кармана книжицу под заглавием «Учитесь читать» и при свете колеблющегося смолистого пламени приступил прямо под открытым небом к этому естественному для юного возраста занятию, имея в виду наверстать понемногу те семь драгоценных лет, которые у него отняли волнующие события минувшей войны. За этим делом и застал его бывший командир, когда, так и не заснув, вышел из шалаша и сел с ним рядом у костра. Спенсеру всегда нравился этот мальчик. Они выросли в одной местности, первые военные успехи Джеймс сделал у него на глазах и при его одобрении. А разница в возрасте между ними была как раз такая, когда в сердце у младшего может родиться горячая привязанность к старшему другу, нисколько не противоречащая уважению, которое должен питать солдат к своему командиру. Грейлингу было от силы семнадцать, а Спенсеру лет тридцать пять – самый расцвет мужества. Сидя у костра, они толковали о прежних временах и вспоминали разные случаи, болтая весело и добродушно, как это свойственно молодости. Расспрашивали друг друга о том, куда и с какими намерениями они едут. У Джеймса Грейлинга своих намерений, строго говоря, не было. Были планы и виды его дяди, о которых нам здесь нет нужды знать больше, чем уже было рассказано выше. Однако Джеймс поделился ими со Спенсером во всех подробностях, будто с родным братом, и Спенсер с такой же готовностью открылся своему собеседнику. Оказалось, что он тоже едет в Чарлстон, а оттуда морем в Англию.

– Я тороплюсь в город, – заметил Спенсер, – так как оттуда через несколько дней в Англию отходит Фалмутский пакетбот и я должен плыть на нем.

– В Англию, майор? – с непритворным изумлением переспросил юноша.

– Да, Джеймс, в Англию. А почему тебя это так удивляет?

– Господи, ну как же! – простосердечно воскликнул его собеседник. – Да знай они, как знаю я, сколько вы перекроили у них красных мундиров, они бы вас на первом же ихнем пекане повесили!

– Да нет, едва ли, – улыбнулся майор.

– Но вы, конечно, перемените имя? – спросил юноша.

– Нет, – отвечал Спенсер. – Явись я туда под чужим именем, вся эта поездка оказалась бы ни к чему. Дело в том, Джеймс, что один старый родственник в Англии оставил мне изрядное наследство. И я смогу его получить, только если докажу, что Лайонел Спенсер – это я. Так что придется мне сохранить свое имя, как ни велик может быть риск.

– Вам виднее, майор. А только я все же думаю, догадайся они, как от вас досталось ихним солдатам при Хобкерке, при Коупенсе, в Юте и в других местах, уж они бы нашли способ вас повесить и не посмотрели бы, что мир. И потом, какая вам надобность ехать в эдакую даль за деньгами, когда у вас своих денег пропасть?

– Вовсе не такая уж пропасть, – возразил Спенсер, поневоле с опаской взглянув туда, где лежал шотландец и как будто спал крепким сном. – Да и вообще в деревне откуда быть деньгам? Даже на дорогу я должен буду достать в Чарлстоне. При мне сейчас только и хватит, чтобы туда добраться.

– Вот это уж чудеса так чудеса, майор. Я всегда думал, что в наших краях нет людей богаче вас; но если вы сейчас в таких стесненных обстоятельствах, майор… только не сочтите за дерзость, но, может, вы позволите мне одолжить вам пока что гинею-другую, у меня есть лишние, а вы потом из английских денег вернете.

И юноша извлек из-за пазухи полотняный кошелек и в следующее же мгновение представил глазам офицера его более чем скромное содержимое.

– Нет-нет, Джеймс! – воскликнул тот, отводя его руку с этим щедрым даром. – Мне вполне хватит доехать до Чарлстона, а там я легко достану, сколько понадобится, у купцов. Но все равно благодарю тебя, мой добрый друг, за предложение. Ты хороший человек, Джеймс, и я тебя не забуду.

Нет нужды передавать их разговор до конца. Ночь прошла без тревог, и на рассвете следующего дня маленький отряд стал готовиться к продолжению пути. Миссис Грейлинг занялась стряпней. Майора Спенсера уговорили задержаться и вместе позавтракать, а вот шотландец, вежливо поблагодарив за оказанное ему гостеприимство, собрался ехать дальше не мешкая. Путь его, похоже, тоже лежал вниз, но он не сказал, куда едет, и не поинтересовался, не по дороге ли ему со Спенсером. Последний не имел охоты возобновлять расспросы, так не понравившиеся тому накануне, но лишь без дальних слов с ним простился, пожелав ему счастливого пути, – и все остальные присоединились к этому дружественному напутствию. Когда же шотландец скрылся из виду, Спенсер сказал Спаркмену:

– Если бы этот человек был немного более приятным, вернее, немного менее неприятным, я бы поехал вместе с ним. А так пусть себе скачет, я же задержусь и позавтракаю с вами.

По окончании трапезы двинулись дальше; но Спенсер, проехав милю вместе со всеми, тоже попрощался. Бравому кавалеристу трудно было двигаться с той скоростью, с какой катился фургон милого семейства, к тому же, пояснил он, дела настоятельно требуют, чтобы он достиг города не позже чем через две ночи. Расставаясь, обе стороны выразили сожаление, столь же искренне прочувствованное, сколь и горячо высказанное; и Джеймсу Грейлингу никогда еще не был так в тягость медлительный ход их каравана, как в этот день, когда из-за него он оказался разлучен с любимым командиром. Однако он крепился и не произнес ни слова жалобы; недовольство его сказалось лишь в том, что он, против обыкновения, весь день ехал шагом молча, хотя его так и подмывало пришпорить коня, да и конь разделял это его тайное желание. Так прошел еще один день; с рассвета до заката они успели проделать не больше двадцати миль. Опять устроились на ночлег, приняв те же, что и накануне, меры предосторожности, а наутро поднялись уже веселее навстречу алой заре нового, бодрого и сулящего радости дня. Проехали еще двадцать миль, и снова с заходом солнца выбрали место для бивуака, и, как обычно, позаботились об ужине и о безопасности. На этот раз остановились на краю очень густого леса – там росли сосны вперемежку с низкорослыми дубками, а часть леса занимала болотистая низина, сплошь заросшая туей, лавром, миртом, карликовой ивой и тростником, так что от дерева к дереву стояла стена подлеска, под прикрытием которой ничего не стоило незаметно подойти со стороны леса к самому лагерю. Путники откатили фургон с обочины на всхолмленную опушку, уютно затененную дубами и пеканами, над которыми там и сям возвышались одинокие стройные сосны. Выпрягли лошадей, Джеймс Грейлинг собрался было развести костер, но хватился топора; искал целых полчаса – все без толку, и тогда решили, что топор забыт на месте вчерашней стоянки. Это было истинное бедствие; но пока ломали голову, как выйти из положения, внизу под ними показался негр-пастушонок, гнавший по дороге небольшое стадо. От него они узнали, что всего лишь в миле или двух оттуда находится ферма, где можно позаимствовать топор, и Джеймс, вскочив на лошадь, поскакал туда. Топор он раздобыл без затруднений и, поблагодарив фермера, который заодно содержал постоялый двор, осведомился между прочим, не ночевал ли у них накануне майор Спенсер. К его удивлению, оказалось, что нет.

– Ночевал у меня давеча один джентльмен, – сказал фермер, – но только майором он не назвался, да и видом на майора не походил.

– Еще конь у него гнедой, такой ладный, стройный, огненной масти и одна нога в белом чулке? – настаивал Джеймс.

– Вовсе нет. Конь вороной, могучий, черный как смоль, а белого ни крапинки.

– Шотландец! Но отчего же это, интересно, у вас не остановился майор? Верно, проехал мимо. Нет ли поблизости другого дома ниже по дороге?

– Нет. Здесь ни вниз, ни вверх на пятнадцать миль ни единого жилья. Я один живу у дороги, один на всю эту местность. И не мог ваш знакомец проехать мимо меня, уж я бы его заметил. Я с утра дотемна проработал вот на этой поляне, кусты корчевал.

Глава III

Вчуже подивившись, зачем было майору съезжать с большой дороги, но не придав еще этому особого значения, Джеймс Грейлинг взял одолженный ему топор и поспешил обратно в свой лагерь, где заботы о заготовке дров для нужд надвигающейся ночи так поглотили его, что совершенно вытеснили из головы всякую мысль об этом странном обстоятельстве. Однако стоило ему сесть за ужин у разведенного им же костра, как досужие мысли сразу обступили его и у него возникло неприятное смутное чувство, будто бы вот-вот что-то должно случиться. И непривычно тяжело, тоскливо стало у него на сердце, а отчего, он не смог бы выразить словами, хотя чувствовал, знал – что-то не так. Иначе говоря, он испытывал то подавленное состояние души, то смутное предчувствие недоброго, которое заставляет нас ждать беды, даже когда небеса над нами безоблачно ясны и легкий зефир струит лишь музыку да ароматы. Спутники не разделяли его дурного настроения. Джоэль Спаркмен находился в отличнейшем расположении духа, а мать Джеймса была так бодра и весела, что, уходя в дозор, юноша слышал, как она напевает деревенскую песенку, которую пронесла в своей памяти через все мрачные события минувшей войны.

– Как странно, – говорил сам себе юноша, идя краем болотистой низины, о которой мы упоминали выше. – Что бы это могло меня так встревожить? Мне даже боязно стало, а ведь я не из боязливых, да и чего мне бояться в здешних лесах? Непонятно, почему майор не проехал этой дорогой? Может быть, выше свернул на другую? Жаль, я не спросил у фермера, есть ли в этих местах другая дорога. Должна быть, иначе куда же было подеваться майору?

И дальше этих посылок Джеймс Грейлинг, сколько ни ломал свой неискушенный ум, продвинуться не сумел. Так, повторяя снова и снова свой краткий монолог, он брел по лесу краем болота, покуда не вышел туда, где оно соприкасалось с дорогой. Юноша выбрался на дорогу и через несколько шагов, сам не заметив как, очутился на другой стороне болотистой впадины. И опять побрел по ее краю, все больше и больше удаляясь от дороги, как он потом рассказывал, не чуя времени и не имея силы остановиться. Вместо условленных двух он провел в дозоре, как оказалось, целых четыре часа и наконец, сломленный усталостью, присел под деревом передохнуть. Что он заснул, он впоследствии решительно отрицал. До конца жизни он утверждал, что сон в ту ночь даже не коснулся его век – что он испытывал усталость, ломоту, но не сонливость, – что у него все тело ныло и болело, тут и хотел бы спать, да не уснешь. И вот, когда он так сидел под деревом, оцепеневший телом, но неизвестно почему возбужденный духом, весь настороженный, охваченный каким-то ожиданием, он вдруг услышал знакомый голос друга, майора Спенсера, который произнес его имя. Трижды позвал его голос: «Джеймс Грейлинг! Джеймс! Джеймс Грейлинг!» – прежде чем он собрался с силой ответить. Не по малодушию он промедлил, в этом он мог бы поклясться, он понимал, что случилось что-то дурное, и был готов, по его словам, немедля вступить в бой; но беда в том, что он совершенно не владел своими физическими способностями: горло пересохло от удушья, губы спеклись, словно запечатанные воском, и голос, когда он все-таки, превозмогши слабость, откликнулся, прошелестел неслышно, как лепет новорожденного младенца: