Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (14) 2023 г."

Дмитрий Филиппенко

Родился в 1983 году в Ленинске-Кузнецком Кемеровской области. Окончил Сибирский государственный индустриальный университет. Работает горным мастером на шахте.

Публиковался в журналах «Огни Кузбасса», «Наш современник», «Юность», «Дальний Восток», «Родная Ладога», «Берега», «Плавучий мост», «Нева», «Алтай», «Енисей», «Бельские просторы», «Сура», в «Литературной газете» и других изданиях.

Главный редактор литературных альманахов «Образ» и «Кольчугинская осень». Организатор Всероссийского литературного фестиваля имени Алексея Бельмасова. Автор пяти книг стихотворений. Лауреат Межрегиональной премии им. В. А. Макарова (Омск), ежегодной премии «Слово» (Москва).

Живет в Ленинске-Кузнецком.

 
Я вглядываюсь снова в темноту.
И солнцем не напьюсь… Судьба шахтера.
Когда-нибудь на пенсию уйду.
И станет шахта для меня Матерой.
 
 
Семнадцать лет бреду в своей тени
По штреку жизни и без остановок.
И на-гора меня выводит нить.
Глубокий сон. А утром все по новой.
 
 
Остановите шахту, я сойду.
И пересяду в мир с другою былью.
Но разрезаю светом темноту,
Размешивая штыб с инертной пылью.
 

 
В Сибири дождик пахнет черемшой,
Немного сеном, вредною крапивой.
И на душе свежо и хорошо.
Не запретишь в Кузбассе жить красиво.
 
 
Шахтерской лампы негасимый свет
Щекочет нежно пятки небосвода.
Хохочет дождь, его смешнее нет,
В Сибири дождь теплей и слаще меда.
 
 
Дождь спрятался, проснулась тишина.
И заиграли радужные рыбки.
На солнышке родная сторона,
И светятся шахтерские улыбки.
 

 
Идет по шахте человек,
Как будто в ней живет.
И путь его длиною в штрек
Закончится вот-вот.
 
 
Свернет на путевой уклон
И выйдет на-гора.
Стране свой первый миллион
Он выдал в шесть утра.
 
 
Идет герой по ламповой —
Счастливый человек.
Он бригадир, он деловой,
Но жизнь длиною в штрек.
 

 
А в шахте зреет виноград —
Он черный, крупный и блестящий.
Стремится к солнцу на-гора
Кормиться светом настоящим.
 
 
Легла инертная мука.
Зима на шахтном континенте,
Но виноградная река
Бежит по скороходной ленте.
 
 
Бежит во власти куража
И пахнет угольной ванилью.
И благодатный урожай
Плывет под виноградной пылью.
 

 
Подземный космос тоже по плечу,
Светильники мерцают, словно звезды.
Начальник по фамилии Ткачук
Во всей вселенной сотрясает воздух.
 
 
Бурление космической реки,
Но не бывает здесь погоды хмурой.
Шахтеры – это значит мужики
Без пафоса, без шоу и гламура.
А дома жены держат кулачки,
Подземных космонавтов ждут с работы.
И в космосе летают светлячки,
Роскосмос им не запретит полеты.
 

 
Сегодня в шахте выпал снег
На штрековую мостовую.
И моторист обнял во сне
Конвейерную хвостовую.
 
 
Сопит стареющий насос,
Откашливая снег и воду.
Сердитый босс-молокосос
Кричит на всех и на погоду.
 
 
Стихи висят на венттрубе.
Их горный мастер вытирает.
Шахтер рифмует о судьбе.
Судьбу шахтер не выбирает.
 

 
Гнется к воде загорелый рассвет,
Словно небесный теленок.
Тянется времени прожитый след
Из васильковых пеленок.
 
 
Тает в реке облепиховый свет,
Переливается с вишней,
Йети меж сосен ползет силуэт,
Ежики снежные вышли.
 
 
Ели уснули в зеленой нуге,
Пахнет травой земляничной.
Как же уютно в сибирской тайге,
Сказочно и гармонично.
 

 
А в шахте звезды не шумят
И не шумят березы тоже.
Зато есть подвиги ребят —
От подвигов мороз по коже.
 
 
А в шахте не растет трава,
Но пахнет осенью и мятой.
И после смены все «в дрова» —
Другого не дано ребятам.
 
 
В забой вгрызается комбайн,
И нет проблем и «геморроев».
Мужик работает оффлайн —
Онлайны все не для героев.
 

 
В шахте время идет по-другому,
От звонка до звонка и опять.
Подземелье впадает в кому
В пересменок минут на пять.
 
 
Дальше время ползет по почве,
Превращаясь в подземный туман,
Оставляя на каждом почерк
В виде стажа и прожитых ран.
 
 
Время плотно впиталось в уголь,
Бригадира седые усы.
И не сходятся друг на друге
Биоритмы и биочасы.
 

 
Место смерти изменить нельзя,
Место жизни может поменяться.
По маршруту старого ферзя
Горняки идут и не боятся.
 
 
Не боятся адского труда
И дорог, что вьются под землею.
А в финале белая вода —
Снег по венам и похмелье злое.
 
 
У шахтеров в горнице темно.
Место встречи русских поколений.
И бывает грустно и смешно,
Только смерть не ставит на колени.
 

 
На седьмом подземном этаже
Радуги переливались крылья.
На горизонтальном рубеже
Годы жизни лучшие зарыл я
 
 
В яме, или в шахте, – все равно.
Здесь у каждого похожий счетчик
Времени. И больно, и смешно,
Но шахтер и впрямь подземный летчик.
 
 
Купол неба перевернут, и
На плечах гнездятся парашюты,
И следит подземная ГАИ,
Чтоб в порядке были все маршруты.
 

 
Как тяжело женой шахтера быть.
Или не быть! Досель вопрос не ясен.
И на краю потусторонних басен
Стекают жизни в спящие гробы.
 
 
Жена шахтера верит в черный снег,
Но в черную судьбу она не верит.
Растут цветы в душе, и акварели
У женщины рифмуются во сне.
 
 
Жена хранит в своих ладонях свет,
Им тормозок с надеждой наполняя.
Она шахтеру и любовь, и няня,
И мужика счастливей в мире нет.
 

 
А Новый год ползет по шахте,
Ложится на кудрявый шнек.
И колбасой копченой пахнет,
И тает цитрусовый снег.
 
 
Фонарик долькою лимонной
Наполнил вкусом темноту.
Шахтерик бедный, полусонный,
Но с карамелькою во рту.
 
 
Идиллия с зеленым чаем
И новогодней тишиной.
Но по жене шахтер скучает.
Куда приятнее с женой!..
 
 
А Новый год шуршит по шахте,
И дремлет кучерявый шнек.
Грудинкою копченой пахнет,
И тает цитрусовый снег.
 

 
На поверхности мороз.
Ледовитый запах шахты.
По штрекам летают шаттлы,
Так похожи на стрекоз.
 
 
Кто-то точит тормозок.
В шахте тихо, нет метана.
Кетчуп есть, и есть сметана,
Мяса жареный кусок.
 
 
Пообедав, все в забой,
Обводненный, ледовитый.
Бригадир кричит сердитый.
В шахте весело зимой.
 

 
Шахтерское сердце проблем не боится,
Встречает невзгоды с кувалдой в руках,
Верстает упряжки, как будто страницы,
И в карты играет, но не в дураках.
 
 
Шахтерское слово покрепче закона,
Суровые перлы сильней кулаков.
Растут города и созвездья уклонов
Долины шахтеров, края мужиков.
 
 
Глядят горняки будто лавные звезды,
В грязи от макушек до бронзовых пят.
Уходят мужчины в подземные гнезда,
Шахтерские мамы ночами не спят.
 

Александр Самойленко

Родился в 1975 году в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург), где живет и работает поныне. По специальности системный администратор.

Писать рассказы и повести начал в двадцать два года. К своему творчеству относился не очень серьезно, поэтому писал «в стол». Некоторые рассказы выкладывал на портале «Проза. ру», но потом все оттуда удалил. Есть три законченные повести, пара десятков рассказов-это то, что писал ради своего удовольствия, нигде не публикуя, только для близких и друзей. Потом долгое время был творческий ступор. Сейчас ситуация изменилась – почти завершил большую повесть, состоящую, на первый взгляд, из разрозненных рассказов. Но эти рассказы сложным образом переплетаются друг с другом, в конце концов выявляя общий сюжет повести. Некоторые рассказы посылал на конкурсы. Два из них прошли отбор и напечатаны в сборнике новелл «Свободная энергия» издательства «Перископ-Волга» и в альманахе «Царицын» того же издательства.

Очень долго я не приступал к этим записям. Просто не знал, с чего начать. В голову лезло одно: «Жил да был…» Идиотизм, согласен. Разве захватывающая история должна начинаться с избитого клише? А рассказ обещает быть весьма интересным. Правда, и этот штамп слабо характеризует все, что случилось со мной… или с нами. Скажу так: это просто полный пи… ну, вы понимаете. В такую дичь вы однозначно не поверите. Ваш цепкий разум усомнится и спросит: «А где доказательства? Нету? Тогда сие невозможно, батенька!» Могу лишь слабо возразить: «Доказательство одно есть-я сам как результат эксперимента». Но это хиленький довод, потому что меня «как бы нет»-я не выставляю напоказ свое существование. А раз так, то какая разница, как начать эти писульки? Допустим, жил да был… ну, к примеру, сумасшедший ученый.

* * *

Все-таки вышло по сказочному сценарию: жил да был. Ну да ладно, не в этом суть. Разумеется, ученый был не по-настоящему «с ума сшедший», а так, любил иногда пофантазировать. Однажды он рассказал, как пришел к нашему эксперименту, как вообще додумался до такого. По его словам, первые цветочки начали распускаться еще в начале двухтысячных. Доктор случайно увидел отрывок из фильма о Ганнибале Лектере, ну, о том, которого играл Энтони Хопкинс. Причем сцена, вдохновившая ученого, была не из первой, классической части эпопеи, а из второй, где злодей оказывается на свободе и начинает потакать людоедским инстинктам. В общем, Лектер поймал полицейского, который сидел у него на хвосте, и вскрыл преследователю череп. Сделал так называемую трепанацию. При этом жертва благодаря действию наркотиков оставалась в сознании. Затем Лектер стал отрезать бедолаге части мозга, жарить их на сковородке и скармливать самому подопытному.

Круто! Но для нашего ученого, опытнейшего нейрохирурга, был интересен вовсе не процесс трепанации. Он таких операций понаделал множество за свою практику. Увлек доктора иной вопрос: что ощущал подопытный?

Вот что происходило: пациент под скальпелем грамотного хирурга терял определенные участки мозга последовательно и быстро. По сути, он сходил с ума подобно тем, кто страдает Альцгеймером. Но больные лишаются рассудка годами и наверняка не замечают изменений в своем сознании. А этот пленник Лектера – совсем другое дело! Что он чувствовал? Что понимал в эти предсмертные минуты? Где была та грань, когда он перестал быть человеком, существом мыслящим и помнящим? Как выглядела черта, за которой его уже нельзя было назвать созданием Божьим с душой? И какую область мозга уничтожил Лектер в тот момент, когда душа исчезла?

О, сколько вопросов породила та сцена в голове нашего ученого! Именно тогда он начал сходить с ума, по-своему, хоть и незаметно. И венцом этого сумасшествия стал наш эксперимент. А в результате возник я – квантовый человек. Попробую объяснить, что это такое.

* * *

Начнем со второго определения: человек. Многие считают, что это понятие целиком изучено и не стоит о нем рассуждать. И авторы тематических книг, и их читатели задумываются о том, что есть «я». Чем является человек? Кого можно наградить этим званием, а кого не стоит? «Ты не человек!» – частое обвинение, звучащее из уст… Кого? Другого человека? Я не хочу заострять внимание на этом моменте. Уверен, вы и так хорошо разбираетесь в данном вопросе. Просто я хотел подчеркнуть, что «человек» – не такое уж четкое, а скорее, размытое понятие. И это понятие-один из ингредиентов квантового человека.

Да, пусть будет так – ингредиент. А теперь добавим ингредиент номер два – квантовость – и получим самый настоящий рецепт. Я его вам распишу, мне не жалко. Но сперва о «квантовости». На этом понятии строится самая непонятная физическая теория. В ней есть два утверждения, которые очень схожи с компонентами моего рецепта. Одно утверждение – о неопределенности. Представьте, что вы наблюдаете за неким субъектом и не можете точно описать, как он выглядит. На примере человека: усердно вспоминая цвет его глаз, вы начисто забываете форму носа. Ну, или наоборот. А в результате вы не можете составить точный фоторобот. Те, кто занимался этим делом, помогая сыщикам найти преступника, меня поймут. Ну а второе утверждение гласит, что субъект может находиться одновременно в двух состояниях. И тут возникает знаменитый кот, запертый в ящике. Из-за того, что мы не знаем, жив кот или мертв, мы просто-напросто говорим: кот и жив, и мертв одновременно. А у людей зачастую бывает так: можно одновременно и любить, и ненавидеть. Знакомо, не так ли?

Хорошо, вот рецепт квантового человека. Ингредиенты: просто человек, тяга к чему-то большему, разочарование, депрессия, еще один человек.

* * *

Сложнее всего оказалось найти Второго. Первым стал я, и, как сказал док, никто другой им быть не мог. Я уже существовал, а вот Второго требовалось создать. Сотворить из газетных обрезков, фрагментов объявлений о вакансиях, кусков новостных лент и еще из чего-то, известного только нашему сумасшедшему ученому.

Это было невозможно – склеить ленту из кусков, собрать человека из разрозненных резюме, скрепить из обрезков газет полноценную статью. Но у дока получилось. И явился Второй.

Закатился в наш кабинет на инвалидной коляске. А что? Ему терять нечего. Он все равно поздоровается со Всевышним через год-другой. А послужить науке для великих целей – дело святое.

Ну круто. А он знает, что рисковать придется последним, что осталось не тронутым болезнью? Это чем? А это – головой! Тут он задумался на какое-то время, начал бормотать: мол, доктор сказал, что эксперимент требует неподвижности в лежачем положении по крайней мере полгода, и это вполне его устраивает. Так что он махнул рукой – ай, была не была – поехали! У дока в глазах сверкнули молнии, и Эксперимент начался.

* * *

Генетически мы оказались совершенно идентичны. Могли без риска обмениваться кровью, почками, сердцами и роговицами. Мы словно были однояйцевыми близнецами, просто не похожими друг на друга внешне. Как наш ученый подобрал такую совместимость? Он ушлый докторишка, во врачебной ловкости ему не откажешь. Несколько знакомств в разных отделениях больницы сыграли немаловажную роль. Информацию о потенциальных донорах ему сливали в трансплантологии. Девочка из отдела кадров была тайно влюблена в дока, и он этим ловко пользовался, чтобы получать разные данные о кандидатах. Ну и так далее, и тому подобное. За три года док отобрал четырех претендентов. А потом появился пятый, и его инвалидность мгновенно все решила. Через месяц он стал Вторым.

* * *

Что есть великий научный эксперимент? Во-первых, это безумие экспериментатора. Но это лишь кажущееся безумие, каким его видим мы, простые обыватели. А для ученого это хоть и сложнейший, но поддающийся научному анализу расчет.

Во-вторых, это риск. Каким бы точным ни был расчет, всегда может пойти что-то не так. Почитайте хотя бы о законах Мёрфи. А когда что-то идет не так в экспериментах над людьми, то уж будьте уверены – риск тут неимоверный.

Ну, и в-третьих, великий эксперимент – это мужество признать свою неправоту, если полученные результаты пойдут вразрез с ожиданиями. Мужество принять крах того, на что положена вся жизнь.

Все эти три аспекта так или иначе возникли в нашем Эксперименте. Был ли он поэтому великим, судите сами. Вот как Музевич (это фамилия нашего ученого) описывал преамбулу:

– На первый взгляд, все очень просто. Берем двух совместимых доноров. Делаем каждому трепанацию верхней части черепной коробки с открытием головного мозга, затем укладываем подопытных горизонтально, головами друг к дружке и осторожно стыкуем их головы. Аккуратненько! Смешиваем! Их! Мозги! Далее соединяем их черепные коробки, которые со временем срастаются в единую костную систему, и мы получаем один организм с удвоенным количеством всех, я подчеркиваю: ВСЕХ органов. Замечательно? Конечно! В случае выживания пациентов возникают очень интересные вопросы.

* * *

Сложно было найти Второго, зато первого искать не пришлось. Бывают такие периоды в жизни, когда согласен на что угодно. И не потому что в чем-то остро нуждаешься, нет. Просто тобой владеет безразличие ко всему на свете. Когда я познакомился с Музевичем, моя депрессия измерялась годами. Ей шел уже второй десяток. Я успешно презирал не только весь окружающий мир, но и себя самого, единственного и неповторимого. Хорошо хоть, не появилось желание покончить с собой, а то гнил бы давно в земле. Кто бы тогда строчил эти записки? А так вышла вполне пристойная история. Фантастическая история. Дикая.

Для меня она началась в далекой глубинке Кольского полуострова. Маленький городок, а точнее, поселок городского типа размером в несколько кварталов. Рудная шахта и перерабатывающий комбинат держали на плаву этот осколок могучей индустрии умершей страны. Но я родился и вырос там еще в те времена, когда на новеньких пятиэтажках развешивали красные плакаты с лозунгами, а на лицах поселян энтузиазм вырисовывал скуластые черты веры в светлое будущее. Это было хорошее и незамысловатое время. Возможно, культ труда кого-то и не устраивал, но я был мелким пацаненком и не считал нужным думать о великом завтра, меня оно совершенно не волновало. Однако, прожив в этом городке и вообще на белом свете какое-то время, я начал замечать не только белый цвет, но и серые стены бетонных домов, окрас которых с годами безвозвратно линял и обнажал безутешную тоску оттенка цинковой ржавчины.

Отец пил много и по расписанию. Он возвращался из шахты после блока смен, молча садился за стол в маленькой кухне-клетушке, протягивал руку и доставал из шкафчика бутылку самогона неопределенного происхождения. Залпом выпивал граненый стакан этой мутной жидкости, запивал пивом из трехлитровой банки, лакая жадными глотками прямо из емкости. Потом съедал тарелку борща, порцию картошки с котлетами и повторял ритуал с граненым стаканом, с тем только отличием, что вместо полировки пивом закуривалась папироса. Отец дотягивал ее до самого конца, бросал окурок в пепельницу, тушил бычок густой светло-коричневой слюной, сплевывая ее смачно и зачастую с кашлем. Потом сгребал в охапку мать и тащил ее в спальню. Та молча сопротивлялась, но лишь слегка, для вида. Из-за двери доносился скрип матраса, кряхтение отца, его нарастающие проклятия, глухие удары в стену и дикий рык пьяного мужика, раздраженного чем-то мне, ребенку, непонятным. Я очень боялся: а вдруг этот зверь сейчас выскочит, накинется и станет душить меня огромными ручищами, сверкая безумными глазами и свирепо крича что-то нечленораздельное? Но всю ярость упившегося подонка принимала на себя мама, слабая, худенькая женщина со впалыми от усталости и разочарования глазами. После того как этот гад наносил ей последний удар, он возвращался на кухню уже удовлетворенный и неопасный. Мама покидала спальню позже, когда, проплакавшись от обиды и унижения, она вновь становилась покладистой и тихой домохозяйкой.

Я ненавидел отца, но все-таки сильно расстроился, когда узнал, что его не стало. Тем летом он поехал к родне на Псковщину. Пил там неделю без остановки. В последний день этот кретин на спор прыгнул в наполненный зерном элеватор. На кону стоял ящик водки. Легкая добыча, подумал отец, и это была его прощальная мысль. Зерно, как зыбучий песок, приняло его в себя, приласкало и убаюкало, а потом перекрыло доступ кислорода. Фактически мой родитель утонул в хлебе.

Той же осенью у меня впервые случился так называемый сдвиг парадигмы. Это когда вдруг ни с того ни с сего мир со скрипом поворачивается вокруг оси и являет еще одну, ранее невидимую сторону. Не лучшую, не худшую, просто другую. А та, прежняя, становится ненужной, исчезает и стирается из памяти. Нас, третьеклашек, повезли на экскурсию в шахту. Она располагалась в нескольких километрах от поселка, на возвышенности, в то время как сам городок лежал в низине, рядом с большим озером. Поездка была интересной, но не это отложилось в памяти. Когда нас вывели из шахты, перед посадкой в автобус разрешили погулять на свежем воздухе. Я бродил по плато, пинал маленькие камушки и случайно вышел к небольшому склону, под которым тянулось шоссе. А под этим шоссе начинался еще более крутой и высокий обрыв, под которым лежал наш поселок. Дальше виднелись озеро и лес. Вид разворачивался очень живописный, и впервые меня ошарашила красота природы. А еще меня поразил тот факт, что это вдохновение настигло меня здесь, вблизи скучного и унылого поселения, где я провел такую серую жизнь. И вот же он – мой тоскливый городок, но с высоты он почему-то не кажется таким уж безотрадным. Скорее он напоминал кукольные декорации, обрамленные сказочным озером и таинственным лесом.

Да, лицезрение просторов меня здорово воодушевило, но сам сдвиг парадигмы случился получасом позже, когда мы ехали в автобусе домой. Я сидел у окошка, смотрел вниз, на родной городок, к тому времени до чертиков опостылевший, и вдруг подумал: «Ведь не обязательно подниматься в горы, чтобы снова испытать то чувство возвышенности! Можно подняться гораздо выше, и тогда это место останется в памяти маленьким кукольным городишкой, куда я уже не вернусь. И хандра пройдет, и откроются новые горизонты! Кто сказал, что я должен провести всю жизнь именно здесь?» Серые улицы, помноженные на ненависть к отцу, привели меня к осознанному решению: покинуть родное гнездо. Это был первый шаг на пути к квантовому человеку.

* * *

Ну, что там еще было в рецепте? Депрессия? А как же! Я прожил шестнадцать миллионов минут, каждая из которых имела единственную цель-уничтожить меня! Любая могла это сделать. Пусть я еще жив, но когда-нибудь одна прекрасная минутка-выскочка станет последней. И я не успею с ней договориться – хлоп, минутка пройдет, а меня уже нет! Разве это не грустно? Разве не вводит в депрессию? Классический вариант с пониманием бессмысленности существования.

Но тут лодочка под названием «жизнь» дала крен, зачерпнула воды и поплыла немного по-другому. Я вычитал объявление об испытаниях нового лекарства от чего-то такого страшного. Нужны были деньги, и я пошел на собеседование. Мне не было страшно, не было безнадежно, не было даже интересно, что это за снадобье и какие у него могут возникнуть побочные эффекты и осложнения. Мне было все равно, наверное, поэтому я прошел отбор и попал в кабинет с табличкой «Музевич А. /1.».

Антон Леонидович оказался весьма изобретательной личностью. Что-то он увидел во мне и снял с испытаний того препарата. Предложил участвовать в другом исследовании. Я далек от науки, поэтому не смогу описать все стадии Эксперимента с технической и медицинской стороны. Незадолго до того, как приступить к этим запискам, я получил доступ к компьютеру дока. Но все данные оказались зашифрованными, а подобрать пароль не получилось. Бумажных заметок ученый не вел. Все держал в голове и в файлах. Тогда это показалось весьма удобным в контексте сложившейся ситуации, и я бросил попытки вскрыть подробности Эксперимента. Зачем мне это, если я был центром событий?

* * *

Первые видения начались через неделю после главной операции. Мы со Вторым отошли от наркоза, и Музевич вводил нам дозы сильного обезболивающего. Можно было списать это явление на действие препарата, но что-то подсказывало: все не так просто.

Видения. Как сон наяву. Нет, не галлюцинации, сознание четко отделяло мои мысли от этого. Я видел чужие образы, но страха, который зачастую сопровождает глюки, не было и в помине. Поначалу я сравнивал это с миражом или с туманом, такой дымкой, заволакивающей пейзаж. Иногда легкий порыв ветра как бы приоткрывал картину, совсем немного, но достаточно для того, чтобы понять, насколько изображение на ней отличалось от привычного, земного. Простыми словами все равно не описать те ощущения, да так, чтобы они стали однозначно поняты, чтобы вы смогли влезть в мою шкуру. Поэтому я и прибегаю к пейзажной аналогии. То, что мне приоткрывалось в видениях, было словно инопланетным пейзажем. Я понимал суть Эксперимента и поэтому догадывался, что видения были не чем иным, как эхом чужих мыслей. Мыслей Второго. Интересно, а он испытывал то же самое? Но пока что, под действием седативных средств, выяснять это было ох как лень. Тем более день на третий после начала видений я вдруг понял, что гораздо интереснее выяснить суть, не прибегая к словам. Непосредственно у Второго.

* * *

Вернемся к прошлому. Как могла женщина прокормить семью в шахтерском городке без мужа-шахтера? Конечно, она да я – невеликая тьма ртов, и мы не умирали от голода. Мать устроилась в продуктовый магазинчик, я прилежно учился в школе. Через какое-то время мама отошла от кошмаров замужества, начала дышать полной грудью, и в ее душе зародилась тяга к чему-то большему. Разумеется, это «большее» в основном затрагивало меня. В конце концов мама решила переехать в Ленинград, благо там жила ее двоюродная сестра, которая и помогла нам с первыми шагами в большом городе.

Поселились мы в большой коммуналке на Рубинштейна, спасибо тете Тате за подспорье. Меня устроили в хорошую школу на Фонтанке, у моста с башенками. Все было в новинку: город, школа, новые люди, мамин смех. И даже воздух тут был другим, не лучше, не хуже – просто дышалось на иной лад. Перспектива вырисовывалась очень интересная.

Однажды, вскоре после переезда, мы с мамой гуляли по центру. Остановились на стрелке Васильевского, спустились к воде и наслаждались фантастическим видом. Я вдруг вспомнил родной поселок. Нет, вовсе не ностальгия меня тогда одолела. Я совсем не скучал по ушедшей жизни. Я подумал: «А где этот мой городок? Можно ли его отсюда увидеть? Будет ли он тут к месту?» Вспомнился день, когда нас повезли на экскурсию и я увидел поселок свысока. Тогда он показался мне таким маленьким и игрушечным. А сейчас, находясь у истоков великого, я понял, что малой родине тут совсем нет места. И даже если я попытаюсь целенаправленно вспомнить старую жизнь, то просто не увижу ее, даже в игрушечном виде. Вот насколько я стоял высоко! Намного выше, чем тогда, после экскурсии в шахту. Я как бы снова пережил озарение и сдвиг парадигмы и понял, что нужно двигаться только вперед и вверх. И кто знает, может, когда-нибудь даже это величие дворцов и набережных я увижу в игрушечном облике.

Через какое-то время мы со Вторым полностью пришли в себя. Нас сняли с обезболивающего, антибиотиков и прочей послеоперационной атрибутики. Хотя мы были облеплены кучей датчиков и прикованы к специальной кушетке, обеспечивающей нашу неподвижность, особого дискомфорта мы не чувствовали. Зудела макушка, а когда Второй говорил что-либо вслух, то начинала болеть голова. Прямо как у обычного человека, когда рука тянется к таблеткам, а опыт шепчет, что боль пройдет лишь после сна. Но когда Второй переставал говорить, боль чудом исчезала. Так же чувствовал себя и Второй.

Говорить приходилось много, потому как Музевич беспрерывно задавал вопросы, в основном о наших ощущениях. Ответы он тут же вносил в компьютер, быстро стуча по клавишам методом слепой печати. Интересный навык для человека его возраста, но наш ученый, как я уже говорил, был фигурой неординарной.

Я даже не знаю, как лучше описать момент, начиная с которого мы со Вторым «почувствовали» друг друга. Сначала я не обратил внимания, но потом услышал вдалеке чей-то голос, декламирующий стихи:

 
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин…
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
 

«Ну вот, – подумал я, – Музевич кого-то позвал и хвастается своим экспериментом. Кретин!»

– Эй, Первый, – услышал я голос Второго. – Музевич привел кого-то похвастаться? Он что, сбрендил?

– Ну да, реально сбрендил, – ответил я, – раз поэта привел. Или такого же сбрендившего ученого.

– Почему поэта? – спросил Второй.

– Ну ты же слышал, там кто-то читал стишки.

– Нет, я слышал, как кто-то говорил, будто Музевич кого-то позвал и хвастается своим экспериментом, – медленно произнес Второй.

– Вьются тучи, мчатся тучи… – начал я воспроизводить по памяти. – Не слышал, что ли? Дальше про невидимку и луну…

– Э, стоп! – прервал меня Второй. – Это Пушкин. «Невидимкою луна освещает снег летучий». Я свою память тренирую, перечитываю про себя стихи.

– Ну да, которые в коридоре кто-то только что декламировал.

Мы замолчали. За дверью палаты стояла такая тишина, будто там никого и не было. Через минуту я снова услышал:

 
«Эй, пошел, ямщик!..» – «Нет мочи:
Коням, барин, тяжело».
 

– Ну вот, онопятьначал! – сказаля Второму. – Слышал?

– А что он сказал?

– Про ямщика что-то. Тот же стих.

– Слушай, Первый. Я только что мысленно прочитал две строчки. Из стиха «Бесы». А чуть раньше, пока ты меня не перебил, я начал читать его с начала, про себя.

Мы замолчали, никто не произнес больше ни слова. В коридоре не слышно было и шороха. И вдруг снова этот голос:

«Первый! Это я, Второй! Я мысленно… Первый! Это я, Второй! Я…»

«Замолчи! – так же мысленно заорал я. – Заткнись! Уйди! Это моя голова!»

В тот момент я дико испугался, словно увидел, а точнее, услышал привидение. Это было то, чего не могло быть, то, во что я не верил. На какое-то мгновение меня охватил первородный цепной ужас! Хотя разумом я понимал, что такой результат нашего Эксперимента и был, в сущности, его целью. Мы оба – и я, и Второй – ждали чего-то подобного.

«Это не твоя голова, – передал мне Второй. – Теперь это наша голова. Нужно привыкать».

Вот так мы и осознали, что Эксперимент удался. Наши нейроны постепенно начали смешиваться и выстраивать общие цепочки. На первых порах было непросто отличить мысли Второго от внешних голосов, тем более что «голосил» он в моей голове не своим привычным тембром, к которому привык я, а тем, который он считал своим. Ведь понятно, что человек собственный голос воспринимает далеко не таким, каким его слышат окружающие. А Второй «вещал» в меня именно тем голосом, который он слышал сам. Тот же эффект возникал и у Второго, когда он «слушал» меня. То был ранний, примитивный канал общения. Мы, словно младенцы, обучались новому языку. Но впереди было множество еще более впечатляющих открытий.

* * *

Хочу отметить важный момент. Как только у нас со Вторым возникла безмолвная связь, мы решили повременить и не рассказывать о ней Музевичу. Мы оба согласились с тем, что береженого бог бережет. Доктор и так мучил нас бесконечными расспросами, анкетами, картами самочувствия и прочими врачебными протоколами. Скажи мы ему, что начали общаться мысленно, ученый, конечно же, пришел бы в восторг, но завалил бы нас работой выше крыши. Док не осознавал того, что мы дико устали. Я уже не говорю о физиологических последствиях самой операции, пусть она и прошла с невероятным успехом. Тем не менее мы испытывали определенные, хоть и ожидаемые неудобства. Нам предстояло неподвижно лежать целых полгода, а то и больше. Чудо-кушетка, которую придумал Музевич, облегчала существование: электромассажи помогали отвлечься от неподвижности, и была еще уйма разных хитростей для нашей со Вторым пользы. Но несмотря на все хорошее, было очень тяжело. И физически, и морально. Поэтому мы со Вторым и договорились (мысленно, конечно же) не открывать пока все наши козыри. А там поживем – увидим.