Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (14) 2023 г."

Со временем мы научились обмениваться реалистичными образами. Я мог, к примеру, представить себя плывущим в лодке по кристально чистому горному озеру. И Второй видел все то же самое, причем с теми же звуками, запахами, ощущениями. Это не походило на просмотр видео, совсем нет. Второй перенимал все чувства, как будто грезил не я, а он сам. Порой мы даже запутывались, чье воображение было изначальным, а кто был наблюдателем. Это было феерично, воистину, но мы даже и представить себе не могли, что ждет нас в будущем.

* * *

В своих заметках я описываю только положительные стороны нашего Эксперимента. Но это не значит, что отрицательных не было. Они были, но я не хочу о них широко распространяться. Лишь кратко, и закрою эту тему.

Во-первых, страх. Мы испытывали его подобие, когда решились на эту авантюру и ожидали операцию. Мы просто могли не выжить. Но я не выходил из депрессии. Второй понимал, что и так скоро умрет. Так что своего рода боязнь пусть и существовала, но страхом не являлась. Настоящий страх пришел потом, уже после того, как мы срослись головами: что случится после того, как все стадии Эксперимента завершатся? Разумеется, это обговаривалось еще до начала и мы знали примерный сценарий. Второй долго не протянет, а Музевич знал способ, как лишить его тела, сохранив голову и, что самое главное, – живой мозг, питающийся от моих легких и сердца. Тогда я, Первый, смог бы вновь подняться на ноги и восстал бы уже великим человеком, ибо при успехе Эксперимента Музевич наконец придал бы огласке его суть, благо он документировал каждую деталь.

А пока мы лежали взаперти на цокольном этаже его загородного дома. Помещение было оборудовано по последнему слову техники, мы даже боялись представить, сколько денег вложил в этот проект Музевич. Или некие скрытые инвесторы, кто знает. Но этот вопрос нас не касался. С тех пор, как мы пробили телепатический канал, нас все устраивало. Мы были в предвкушении чудес грядущего. И чудеса шли одно за другим.

* * *

Мама умерла, когда я учился на втором курсе. Она не привыкла говорить о своих проблемах, ни тогда, когда ее бил отец, ни потом, когда у нее болело то тут, то там. Иногда она не выдерживала и выпускала из себя стон боли. Прижимала руки к животу, закрывала глаза и сгибалась пополам. Я кидался к ней и спрашивал: «Мама, в чем дело? Что случилось?»«Ничего, сыночек, – отвечала она. – Все хорошо! Сейчас пройдет!»

И я ей верил. Глупец! Я был слишком наивен и не мог заставить ее рассказать, что происходит. Не мог настоять на походе к врачу. Когда случился очередной приступ, ее отвезли на скорой в больницу, сделали анализы и констатировали, что метастазы повсюду. Необходимо срочно пройти химиотерапию. Но даже в этом случае ей останется от силы три месяца. Мама умерла через десять недель.

Я взял академический отпуск. Чтобы не зациклиться на одиночестве, переехал в квартиру к маминой сестре. Тетя Тата была еще достаточно молодой, и называть ее тетей было смешно, к тому же Татой, а не Таней или Татьяной, как в паспорте. Тетя Тата – слишком много «т» в двух коротких словах, но так уж повелось, и я привык. Всего два года назад она вышла замуж за программиста.

– Можешь звать меня просто Серж, – сказал он при первом знакомстве, когда я попытался вставить «дядя» перед его именем.

Тогда мама еще была жива, мы гуляли у тети Таты и Сержа на свадьбе. Потом изредка встречались, в основном по праздникам, когда взрослые вливали в себя изрядное количество спиртного и становились неестественно радушными и приятными собеседниками. Тогда Серж показался мне прикольным и легким в общении.

Но, когда я переехал к ним после случившегося горя, мое мнение несколько изменилось. Нет, Серж был нормальным, вежливым, сочувствующим. Однако я заметил, что на самом деле он предпочитает общаться с компьютерной техникой, нежели с людьми. Он вежливо говорил: «Привет. Как дела?» Но потом ссылался на занятость и уходил в свою каморку, к лучшему другу – компьютеру, с которым у Сержа была прямо-таки сакраментальная связь. Выражалась она периодическими цоканьями, чертыханьем и возгласами: «Да ладно… Я же именно так… Твою двадцать!» Если я с кем и общался, то лишь с тетей Татой, но большую часть времени проводил в своей комнате.

Именно в то время у меня и началась большая депрессия. Подозреваю, что она так и продолжалась годы спустя, периодически отступая, а потом снова накатывая. Город, уже переименованный из Ленинграда, но оставивший себе все величие и красоту, мне опостылел. Немногочисленные друзья быстро разбежались, когда я несколько раз отказал им в пьянках-гулянках. Странно, они знали о моей утрате, но отступились так быстро, что я сразу понял, какие это были «друзья». С девушкой я в то время не встречался. Оставались только Серж и тетя Тата. Они сочувствовали, но не могли посвятить мне все свое время, они и так многим помогли. У меня была единственная подруга – депрессия. Как я мог идти вперед и вверх в таких условиях? Я застрял, и разум уже не понимал, на какую такую более высокую ступень я мог бы подняться, чтобы город Святого показался мне игрушечным?

* * *

Нашему ученому мы сказали, что иногда то меня, то Второго стали посещать какие-то странные размытые образы, визуальные, а иногда слуховые, напоминающие легкие галлюцинации. И мы подозреваем, что это, мол, образы мыслей друг друга. Музевич возликовал и составил программу новых опытов. Эх, знал бы он, чего мы уже добились со Вторым на тот момент!

Я всегда был человеком излишне сентиментальным. Любил вспоминать детство, самые ранние периоды жизни. Я помнил, как мать брала меня на руки, когда я плакал по каким-то уже забытым поводам. Помнил, как она качала меня и что-то напевала. Слова и мелодия стерлись из памяти, но я не забыл то спокойствие, которое приносил ее голос. Смех отца, когда он собирал раскиданные мной бумаги, над которыми он корпел ежедневно, печатая то, что мама называла взрослым словом «диссертация»… Стоп! Я не понял, какая диссертация? Мой отец всю жизнь был шахтером, свободное время посвящал пьянству и издевательству над матерью. А тут – диссертация.

«Это мой отец работал над диссертацией», – просигналил Второй.

Опа! Выходит, я научился читать память Второго? А Второй – мою? Ну-ка, попробую, как я это сделал… Ага… Вот! Поехали!..

И тут в мою голову ворвались новые воспоминания, я понимал, что они не мои, но я именно так и почувствовал – это моя память! Это моя жизнь! Да, я понимал, что со мною ничего из этих воспоминаний не происходило, но я все помнил! И это были истинно мои воспоминания! Нет, не думайте, что мозг вдруг переполнился и полился за край. Просто мной овладело ощущение свежести, сродни тому, которое испытывает человек, пытающийся вспомнить что-то важное, но воспоминание куда-то спряталось, и как человек ни старается, он не может вспомнить. Час, два, три часа попыток ни к чему не приводят, человек разочарованно ложится спать, а наутро без всякого напряжения воспоминание приходит само, и в голове при этом возникает ощущение такой свежести, легкости. Вот и с нами произошло нечто подобное – как будто каждый вспомнил что-то важное, размером с целую жизнь, и теперь мы могли переживать любое прошлое событие так, будто оно было собственным. При этом мы четко разделяли воспоминания и понимали, какое из них свое, родное, а какое-напарника по Эксперименту.

Поначалу мы пытались ставить блоки, свято веря в понятие личного пространства, но потом решили, что это и есть суть Эксперимента – слить два разума в один. И сливать их надо полностью, как только возможно. Иначе в чем интерес? Но мы договорились и о другом: став единым мозгом, мы все равно должны остаться двумя личностями. И объединение воспоминаний доказало, что это возможно: и первое наше решение, и второе. Музевич, естественно, об этом ничего не знал.

Доктора страшно огорчало, что образы, которыми мы обменивались со Вторым, оказывались слишком бледными. Естественно, по той версии хода Эксперимента, которую мы озвучивали для ученого. На самом деле мы уже осваивали сны друг друга… О да, это было невероятно! Я об этом еще расскажу, но сейчас вспомнился один приятный опыт, который осуществил Музевич, чтобы нас «растормошить».

Короче, он решил бороться со «слабостью» нашего обмена мыслями. По логике доктора, обменные образы можно сделать ярче, если эмоции во время опыта будут неимоверно острыми. И что же предпринял наш док? Сюрприз! Музевич нанял двух профессионалок. Да-да, именно секс он назначил как «острую эмоцию». И знаете, мы совсем были не против. Док разделил лабораторию пополам специальной перегородкой. В одной половине оказался я, а в другой – Второй. Потом скрыл нам головы каким-то замысловатым кожухом с солнцезащитными зеркальными стеклами. Это чтобы мы видели происходящее, а сами оставались как можно более скрытыми. На виду оказались одни туловища. Войдя в одну из половинок помещения, несведущий человек и не догадался бы, что здесь происходит. Просто он увидел бы тело мужчины на кушетке с закрытой головой.

Наверняка Музевич наплел проституткам правдоподобную историю о том, что здесь лежат ВИП-персоны, которые проходят курс чего-то там, курс длителен, и поэтому ВИП-персоны пожелали… ну, сами понимаете чего. Одну девочку он впустил в мою половинку, другую – ко Второму. Ну и когда они умелыми ручками… и не только ручками… начали делать свою работу… Да, сначала было весьма приятно, однако ничего удивительного. Но когда я мысленно открыл эмоции Второму, а сам попытался заглянуть в его… Господи, вот тут началась такая феерия! Я думал, что да, будет приятно, и подозревал, что если эмоции сольются, то приятность эта усилится раза в два… но такого мы не ожидали! Эмоции не удвоились и даже не утроились… они просто взорвались! Умножились раз в десять, если не больше! Опять же, такие вещи невозможно описать словами, но судите сами: я, человек с обычной половой активностью, за три часа этого наиприятнейшего опыта достиг точки разрядки пять раз! Не знаю, может, для кого-то это и норма, но только не для меня, потому что в обычной жизни ни одна женщина не могла довести меня даже до двух оргазмов. А тут пять! И Второй столько же. И что самое интересное, хоть и ожидаемое, – пока длился опыт, у нас со Вторым все было полностью синхронно.

Однако Музевичу мы доложили, что ничего экстраординарного не произошло. Мы якобы так и не поняли, что доктор подразумевал под слиянием эмоций. Множественные эякуляции? Что ж, видимо, от долгого воздержания и от удачного выбора красавиц. Синхронность? Ну, звукоизоляции-то не было. Да и девушки понимали, что работают в паре, наверное, им тоже было забавно. Мы высказали доктору наше коллективное «спасибо», но тот был разочарован и задумчив. Было немного его жаль, но мы со Вторым строго придерживались выбранной политики.

* * *

Сны. Пожалуй, это был самый вдохновляющий опыт. Долгое время после операции сны почему-то к нам не приходили. Где-то я слышал, что сновидения есть всегда, просто они забываются вслед за пробуждением. Однако вряд ли это касалось нас с Вторым. Если бы он видел сны, я бы почувствовал. Пусть я не знал, как это должно выглядеть, но уверен, что понял бы сразу.

Снов у нас действительно поначалу не было. Когда Второй засыпал, мне казалось, что он как бы выходил из комнаты, в которой мы находились вдвоем. Да, некая воображаемая комната является самой близкой аналогией нашей ситуации. Второй засыпал, выходил из этой комнаты, и мне становилось зябко и одиноко. Комната становилась пустой, мой голос плодил в ней угрюмое эхо, обреченное умереть без ответа. Но однажды…

Однажды я проснулся, освободившись ото сна без сновидений, и тут же оказался в лесу. Весело щебетали птицы. Скрипели, слегка пошатываясь, высокие деревья. Легкий ветерок волновал их кроны, а те в ответ ласкали лазуритовое небо. Чувствовался особенный запах, смешанный из легкого аромата только начинающих пробиваться грибов и влаги, означающей, что где-то недалеко спряталось небольшое озеро. Все это так напоминало райский уголок. Спокойствие и умиротворение разливались по моему телу. Я знал, что не сплю, потому что отчетливо представлял реальность, помнил все детали Эксперимента и связь со Вторым. Я был в нашей воображаемой комнате, один, без Второго, который спал и… видел во сне этот лес. Лес, в котором находился и я!

Кадр сменился. Передо мной предстал старый могучий дуб. На его стволе идеальным кругом вырисовывалось дупло эдакого мультяшного вида. Того и гляди из него сейчас появится мультяшная сова, но… Внезапно все исчезло, осталась только наша комната, и я в ней был уже не один.

– Мне снился какой-то сон, – спустя минуту выдавил из себя Второй осипшим голосом. – Я был ребенком, на даче, куда родители каждое лето меня вывозили. Потом я оказался в лесу, а там…

«Там ты увидел большое дерево с дуплом», – просигналил я Второму.

«Да», – мысленно ответил он.

Таким же образом Второй смотрел и мои сны. Я понимал, что для него они намного интересней и важней. Все потому, что я в своих сновидениях был на ногах! А он, Второй, – инвалид, который почти всю жизнь провел в коляске, – воспринимал это как чудо! Ведь мои сны были и его собственными. Я ходил, бегал, плавал… и одновременно дарил это Второму. Дарил то, что он не мог испытать в настоящей жизни. Но фокус был в том, что для меня и Второго сны являли собой неподдельную реальность. Не знаю, как в точности объяснить, но Второй не просто смотрел сны и чувствовал, как я хожу, бегаю или плаваю. Второй именно ходил, бегал и плавал!

Возможно, сильные переживания о снах и подтолкнули Второго к следующему логическому шагу. Вот что Второй позже мысленно рассказал об этом: «Мне просто захотелось побывать там, куда всегда мечтал попасть. Большой Барьерный риф. Я много читал о нем в свое время. И с горечью сожалел, что если мне и повезет там оказаться, то все равно я не смогу насладиться красотами тамошнего подводного мира. А так тянуло! Погрузиться в глубь этой сказки, наслаждаться пейзажем и подводной невесомостью! Знаешь, Первый, сегодня ты уснул без каких-либо сновидений. Вид затуманило коричневой дымкой, и ничего не происходило. Ты просто сидел во сне, окутанный этой дымкой, и ни о чем не думал. Простой нулевой сон, нуты понимаешь. И я решил помечтать, как с аквалангом погружаюсь в Большой риф, как парю между дном и поверхностью моря… И вдруг я почувствовал, что уже не фантазирую, то есть мозг не прикладывает никаких усилий для того, чтобы создавать картинки подводного мира. И тут я понял, что смотрю твой сон, Первый! Тебе снилось погружение с аквалангом! Я понял, что своей фантазией породил сон, который снился именно тебе, Первый! И я смог этот сон наблюдать!»

«Значит, получается, – мысленно ответил я, – что ты научился управлять моими сновидениями. Я слышал, что человек может делать подобное со своими снами. В них спящий осознает, что все вокруг – лишь сон, где он хозяин и бог и может делать все, что пожелает. Может летать, перемещаться в пространстве и времени без преград, творить чудеса».

«Ага, – мыслил Второй. – А многие банально с помощью этой техники удовлетворяют свои сексуальные фантазии. Я тоже читал об этом».

Вскоре и я научился управлять снами Второго. Переживать их как свои. Это было головокружительно! Мы не только летали и обладали всем, чего только желали. Мы были богами в своем мире! Мы проживали жизни в разных ипостасях. Мы были царями великих государств, а потом рабами на галерах, которые восставали против хозяев, становились пиратами, бороздящими моря и океаны. Мы грабили богатых и помогали бедным. Мы колонизировали другие планеты и превращали их в цветущие сады. Мы спасали гибнущие цивилизации. Мы были в раю… и вдруг у Второго отказало сердце!

* * *

Это случилось, когда я спал, а он «смотрел» мой сон. Я не чувствовал его боль. Он почти сразу потерял сознание, чего я тоже не почувствовал, ибо сон был глубокий и увлекательный. Музевич в тот момент находился недалеко, датчики известили: что-то не в порядке с пациентом номер два. Доктор хоть и не был реаниматологом, но знал, что делать, ведь он готовился к подобным событиям. Он ввел Второму какой-то препарат, и это сразу помогло. Не потребовался даже разряд, столь любимый в медицинских сериалах. У Второго случился инфаркт средней тяжести, и мы поняли: это лишь первый сигнал. Мышечная деградация, сделавшая из Второго инвалида, стала подкрадываться к таким органам, без которых физическое существование невозможно. Например, к сердцу. Оставалось надеяться, что у нас достаточно времени для завершения Эксперимента.

* * *

Вероятно, в детстве меня прокляли. Всю жизнь я вынашивал в подсознании эту мысль, и когда она подтверждалась, лишь горько усмехался и принимал это проклятие как должное.

Смотрите сами. Началось все с отца. Я уже описал, как он умер не своей смертью. Да, он был тем еще подонком по отношению к маме и часто по отношению ко мне. Но стоит отдать ему должное-изредка он проявлял отцовские чувства: дарил подарки на праздники, порой убогие, дурацкие и ненужные, но мама говорила, что дело не в самом подарке, а во внимании, которое отец хоть и редко, но уделял мне. Иногда на него нападала какая-то кипучая деятельность. Он брался за ремонт нашей махонькой квартирки. Руки у него, что ни говори, росли из нужного места. Как-то раз он притащил домой кучу деревянных ящиков и разобрал их на дощечки. Дощечки отшлифовал и обшил ими стены кухни наподобие сауны. Тогда это было очень модно. Он даже сделал несколько полок в том же стиле, и кухня стала неплохо выглядеть. Я помогал отцу чем мог, а он учил меня основам плотницкого дела. Но таких моментов было крайне мало. Большую часть свободного времени отец посвящал алкоголю. Когда он погиб, я и начал догадываться, что проклят.

Потом умерла мама. Помня о проклятии, я взял психологическую ответственность за ее смерть на себя, что сыграло главную роль в истории с депрессией. Умом-то я понимал, что это неправильно, но не предпринимал ничего, чтобы избавиться от хандры. Депрессия не была для меня болезнью. Я воспринимал ее как необходимую ношу и расставаться с ней не собирался. Как можно расстаться с неотъемлемым атрибутом памяти о родителях? Это как уничтожить альбом с их фотографиями. Я не мог себе этого позволить!

После того как не стало мамы, я жил у ее сестры, тетки Таты. Учился в институте, весьма неплохо. Мог бы стать инженером, работать в каком-нибудь конструкторском бюро, получать твердую зарплату. Со временем я бы женился, остепенился, и жизнь наладилась бы. Только мысль о проклятии постоянно сверлила мозг, перечеркивая благие планы. Я чертыхался, плевал через плечо, но ничего не помогало.

Однажды тетя Тата легла в больницу. Обычный случай-что-то с венами в ногах. Прямо во время операции ее сердце остановилось. Завести его снова не удалось. Возможно, анестезиолог что-то напутал или не учел аллергических осложнений. Тети Таты не стало. Через месяц ей исполнилось бы всего сорок три.

Серж несколько недель сходил с ума. Он и до смерти жены был немного не в себе, но то состояние явно связывалось с работой – что-то у него не получалось в отношениях с любимым компьютером. Теперь Серж свихнулся окончательно. А я вспомнил о своем проклятии, еще раз убедился в его неизбежности и продолжил нести это бремя, ставшее еще увесистей.

* * *

Все последующие события в рамках Эксперимента были сосредоточены вокруг «ухода» Второго. По сути, доктор готовился к ампутации. И ампутировать требовалось ни много ни мало целое туловище. Музевич не посвящал нас в технику хирургии, справедливо считая, что дилетантам незачем забивать головы кровавотехническими подробностями. Он лишь намекнул, что успех возможен, хотя вероятность благополучного исхода ниже пятидесяти процентов. «Насколько ниже?»-спра-шивали мы. «Ну… намного», – честно отвечал он, не называя точных цифр.

Впрочем, нам было все равно. Конечно, инстинкт самосохранения работал. Однако Второй смирился со своей участью еще до Эксперимента, он был готов отчалить от уютной пристани нашей реальности. А я… а что я? Я тоже давно смирился с проклятием, когда все близкие уходили в небытие. Скоро уйдет и Второй. А за ним – я, и это казалось таким логичным и неизбежным, что страх наихудшего исхода попросту отсутствовал. Эксперимент удался. Музевич к этому времени уже знал почти все подробности слияния наших мозгов. Он мог успешно повторить Эксперимент и на других подопытных. С точки зрения хирургии, это был успех, даже если при разделении тел мы погибнем. Издержки передовой науки, так сказать… Но хирургия мало волновала Музевича. Цели Эксперимента были несколько иными, чем успешное срастание голов. А о достижении истинных целей наш ученый даже не подозревал.

* * *

Вскоре после смерти Таты ушел из жизни и Серж. Его нашли в ванне уже окоченевшим. Вода приобрела вишневый оттенок. Глубокие надрезы по венам на обеих руках. Несколько пустых упаковок из-под снотворного. Для гарантии не хватало револьвера и дырки в голове. Но кровопускания и таблеток хватило. Дядя Серёжа – как еще одно подтверждение моего проклятия. А чего еще было ожидать? Конечно, я понимал трагедию их семьи. Можно долго рассуждать о несправедливости, но это ни к чему не приведет. Да, Серж и тетя Тата любили друг друга, у них была нормальная семья, за исключением того, что они никак не могли завести ребенка. Неужели это справедливо, что судьба с ними так обошлась?

Но я думаю, что справедливость – это нечто придуманное, несуществующее. Какая может быть справедливость в рамках бесконечного движения атомов и молекул, составляющих мир? Они просто носятся, сцепляются и расцепляются по химическим законам, и все. При чем тут справедливость? Попробуйте убедить атом углерода в том, что он поступает плохо, когда соединяется с атомами кислорода, образуя сложную химическую цепочку, которая будет ущербна в общем коде ДНК и, возможно, станет причиной возникновения рака у кого-нибудь, хотя бы у моей матери. Сумеете убедить атом? Ну тогда, возможно, справедливость и существует. Но я за такое не возьмусь, поэтому и считаю, что справедливость-это фикция. В мире нет ни добра, ни зла. Есть только ряд событий, и все. И то, что я сижу и пишу эти строки после успешной операции в конце нашего Эксперимента, как вы наверняка уже поняли, вовсе не является вселенской справедливостью, компенсирующей мое проклятие жизни. Это проклятие тоже есть не что иное, как ряд обычных событий, идущих друг за другом. Просто броуновским движением атомов. Все очевидно. Лишь человеческий разум с этим не согласен и придумывает различные понятия для того, чтобы существовать в этом слепом мире было не так страшно. Вот, например, разум и придумал нечто, называемое «справедливостью».

Кстати, то, что я сейчас пишу, – не мои соображения. Точнее, и мои тоже, но, по сути, – наши общие со Вторым. С некоторого времени мы перестали следить за индивидуальностью мыслей или чувств. А раньше мы неосознанно приклеивали ко всему, что вырабатывал наш общий разум, маленькие ярлычки – это «мое», а то – «его». Но со временем общие нейронные связи настолько сплелись и окрепли, что стало неважно, чья половина общего мозга родила ту мысль, а чья – эту. При этом каждый из нас оставался отдельной личностью. Мы не путали образы, сны, воспоминания. Да, мы легко могли в них погрузиться, как в свои, но на задворках мыслительной деятельности всегда оставалось понимание того, что «это – я, а это – не я!». Да, несомненно, это понимание гасло с каждым днем, отодвигалось в сторону, словно бесполезный рудимент, но оно оставалось, и я считаю это важным моментом.

И в то же время я был им, а он – мной. Я испытывал его физическую боль как свою. Я чувствовал его ужас перед неизбежным и мысленно убеждал Второго, что стыдиться тут нечего. Все боятся смерти, ведь это заложено в саму природу человека. Я воспринимал его опасения как свои, усиливал их собственными переживаниями, и рождался уже самый настоящий страх, и Второй перенимал его обратно к себе. Возникал резонанс, и мы постепенно, неосознанно образовывали единый эмоциональный фон. И это был тоже один из невероятнейших опытов. Потому что не только страх довлел над нами. В этот опыт включались и положительные чувства. Например, простейшие эмоции от просмотра хорошего фильма не просто складывались и получались двойными. Влияя друг на друга, чувства получались по силе в десять, а то и в двадцать раз эмоциональнее индивидуальных. Иногда казалось, что мы были властны усиливать чувства до бесконечности! Наверняка это плохо влияло на сердечную деятельность Второго. А может, и наоборот – благоприятные переживания продлевали ему жизнь. Кто знает?

Незадолго до того, как жизнь Второго подошла к концу, мы поняли, что, в сущности, стали единым разумом. Мы могли сорвать все ярлыки индивидуальности с каждой нашей мысли, с каждого воспоминания и стать одним целым. А могли остаться отдельными личностями, но при этом, как ни удивительно, все равно быть целостной сущностью. Мы полностью владели нашим общим разумом и так же полностью владели разумами друг друга. Мы одновременно были и самими собой, и единым существом. Именно тогда Второй придумал понятие квантового человека. Наш разум был одновременно в двух состояниях-и в едином, и в самостоятельном. Да, весьма обидно, что я не могу простыми словами описать это состояние так, чтобы оно стало понятным. Для этого нужно побывать в нашей шкуре, а это невозможно. Еще один квантовый парадокс…

* * *

«Первый?»

«Да?»

«Я ухожу. Похоже, это началось! Держи…»

Больше никаких слов он мне не передал. Сначала все тело на миг заполнилось острой болью. Она нигде не сосредотачивалась, но была везде – и в груди, и в руках, и в ногах. Так продолжалось секунды две, а потом боль исчезла.

Быстро! Нужно сконцентрироваться на Втором! Я понимал, что он умирает, и все, что требовалось, – удержать его. Да, пусть тело Второго обретет смерть, но я знал, что его разум, все мысли, воспоминания и чувства можно сохранить в себе. Будет ли этот набор целостной личностью – разберемся потом. А сейчас главное – держать!

Но к такому я, честно говоря, готов не был. Уход Второго длился не более минуты, однако за это время я будто бы прожил всю жизнь. Его жизнь. Вероятно, умирающий мозг в панике выплеснул все имеющиеся нейромедиаторы типа серотонина, дофамина и тому подобное, теорию я знаю лишь со слов нашего доктора. А еще док утверждал, что это как передоз при употреблении наркотиков, но сильнее в тысячи раз. Это то состояние, из которого нет возврата. Ученые так и спорят – кто-то говорит, что это и есть вечное блаженство, другие уверяют, что это просто конец киноленты, но их споры не могут окончиться чьей-то правотой, ибо оттуда никто не возвращался. И никто не способен проникнуть хоть на мгновение в мозг умирающего. Никто, кроме разве что меня! И я как раз воспринимал все, что чувствует умирающий мозг Второго!

Как бы это описать? Разум Второго будто начал непомерно раздуваться. Из головы он превратился в воздушный шар, потом в целый дирижабль. И внутри этого огромного пространства вдруг разом ярко вспыхнули маленькие огоньки, каждый из которых представлял собой короткое воспоминание из жизни, какую-то мысль или чувство. И само «я» Второго было здесь, оно упивалось теплотой этих огоньков. Думаю, это как бы сродни воспоминаниям всей жизни, только не последовательно, как любят описывать те, кто якобы вернулся с того света, а одновременно. Да, Второй вспомнил всю свою жизнь, причем в одно мгновение он был и ребенком, и взрослым, и тем самым Вторым, которого знал я. Многие из этих воспоминаний я уже пропускал через себя, пока длился Эксперимент. А многие были незнакомы. Думаю, Второй их успешно забыл, а вот теперь они явились незаметно хранившиеся в уголках подсознания. Здесь были даже воспоминания о самых первых днях, когда он сливался с матерью в минуты кормления. Время исчезло. Все застыло в вечности, каждое воспоминание можно было лелеять сколь угодно долго. И еще я помню чувство полной умиротворенности, как будто он, Второй, вернулся в отчий дом после бесконечных и бессмысленных скитаний. Учтите, все, что я описываю, испытывал Второй, но я пережил это вместе с ним так, как и положено было двум разумам, слившимся воедино. Я точно так же умирал и испытывал все чувства Второго.

Нет, пресловутый туннель не появился. В конце концов я увидел самого Второго. Он мне представился в белом костюме, абсолютно здоровым, стоящим на своих ногах. По его взгляду я понял: он хочет что-то сказать. Глаза его искрились такой выразительностью, что я подумал, будто знаю, о чем он мне сейчас поведает. Но он молчал. Знал, что я ощущаю все то, что и он.

Вдруг возникло нечто, неподвластное моему пониманию. Как будто Второй начал переживать то, что мне уже не может быть доступно. На его лице отразилось недоумение, а потом Второй просто исчез. Раздался звук лопнувшей гитарной струны, звук этот начал заполнять всю Вселенную. Последнее, что я понял, – это то, что Второго не стало. Пускай его мозг физически оставался живым, но самого его не было. Исчезла его сущность. Его «я». Душа, если угодно… а огоньки остались… но тут меня накрыло небытие – это врач вколол анестезию, начав операцию по разъединению тел.

Очнулся я на следующий день, ничего не соображая. Впереди было еще несколько операций, нацеленных на то, чтобы во мне от Второго осталось лишь то, что удалить невозможно, – его мозг. Все остальное вырезалось безжалостно. В те дни и недели я ничего не понимал, ничего не чувствовал, ничего не запоминал. Это был туман, проникший в том числе и в разум. Я был под действием наркотиков, каждый из которых имел заумное фармацевтическое название, но суть от этого не менялась. Я лишь помню, как изредка пробуждалось сознание – вспышками света. Эти пробуждения были очень болезненными и неприятными, поэтому я предпочитал сразу отключаться. Жив ли во мне Второй или нет-думать не хотелось. Подсознание уверяло, что мучения пройдут, останется физическая боль и она уже не помешает ответить на все вопросы. Только это будет потом, а сейчас… прыг в уютное небытие! Снова и снова!

* * *

Вероятно, пока мы со Вторым служили целям Эксперимента, Музевич составил схему наших сросшихся мозгов. Он использовал и УЗИ, и МРТ. С технической точки зрения, как я уже говорил, лаборатория была оборудована по высшей категории. Но даже если док и состряпал какую-то схему, она ему мало что дала. Истинный успех Эксперимента мы от ученого скрывали. Для него самый успешный опыт был, когда одному из нас выдавали карточку с написанным словом, Второй его проговаривал про себя, а я называл вслух. Причем мы со Вторым намеренно портили статистику успехов так, чтобы она не превышала одной трети, то есть мы «с трудом угадывали» лишь каждое третье слово. Когда Музевич решил перейти на образы, то есть вместо текста на карточках были нарисованы предметы, мы со Вторым решили провалить этот опыт на сто процентов. И мы его провалили. Вот и все, что я хотел сказать о вовлеченности Музевича в истинную картину успеха Эксперимента.