Текст книги "Традиции & Авангард. №3 (15) 2023 г."

* * *

Просыпаюсь внезапно, от грохота в коридоре и возгласа оттуда же: «Твою мать!»

Книга, с которой я уснула, захлопывается.

«Сколько время и сколько их там? Что происходит?» – судорожно ищу мобильник, нахожу – полвторого. Мало спала, но совсем протрезвела. Прислушиваюсь. Грохот не утихает. Кутаюсь в одеяло и выжидаю. Удар в дверь. Дверь распахнулась. И вот – Он.

* * *

– Соскучилась?! – Не знаю, как и реагировать на столь бурные проявления эмоций Фиэром, ему не свойственные. Притворяюсь спящей. Что стряслось? Революция, никак?

Мой Фиэр тем временем широкими шагами направляется к кровати, и, наблюдая за этим шествием, я вдруг понимаю, что Эдуард просто в стельку пьян!

О, счастье!

Для меня, признаться, нет радостнее мгновений, чем когда Фиэр Мой пьян! Я обожаю, когда он пьян. Обожаю – это ещё мягко сказано. По сути дела, сквозное действие последних месяцев моей жизни – напоить Эдуарда. А напоить Моего Фиэра – задача не из лёгких. Удивляться этому нечего, он – особенный тип, ничего общего с алкашами не имеющий. Он, конечно, сам о себе шутит в книгах, что алкаш. Но это он так заигрывает. Он той редкой породы людей, кому пьянка сама по себе скучна и уныла, если не сопряжена с чем-то важным и грандиозным. Такие не спиваются. Когда он выпивает, то весел и игрив. И даже иногда (случается и такое) говорит комплимент. Мне крупно повезло!

Когда Эдуард пьян, я могу себе позволить больше дерзости, в общем, это единственные, пожалуй, часы, когда я это могу себе позволить и вольна вести себя рядом с ним вполне естественно. Выпив, Эдуард не ругает меня, не напоминает о том, как я несовершенна, и не упрекает в том, что я несобранна, ленива или глупа. Так что если Мой Фиэр пьян – это для меня настоящий праздник!

И сейчас он как раз пьян, а значит – будет мне счастье! Выпрыгиваю с визгом из-под одеяла и, гогоча, помещаю падающего в постель Фиэра в свои объятия. Укладываю его на лопатки поперёк кровати, а сама запрыгиваю на него сверху и сжимаю мужчину между ног. Фиэр недоволен тем, что я сверху, изворачивается, заламывает мне руки, сбрасывает с себя, укладывает на живот лицом в подушку и ползёт сверху сам. Сквозь смех у меня вырывается поросячий хрюк, я скалюсь, поворачиваю шею назад, зубами вцепляюсь в плечо ползущего на меня Фи– эра и соплю.

– Зверёныш, – шепчет Фиэр, – Зверёныш!

* * *

…Спустя час – мы боролись целый час – я лежу на груди у Эдуарда, сложила там руки. Это признак того, что мы наконец-то намерены спать. То есть мы ещё не спим, но пора бы! И вот я лежу и млею. Целую его грудь и нюхаю его запах. Немного грущу, что, может, Зверь мой – это гад, и Эдуард должен будет избавиться от паразита так, как когда-то от котёнка в Париже.

– Да, – вдруг шепчет Мой Фиэр, – да, маленький мой, – и я вся залезаю сверху, впиваюсь в него когтями, почмокивая.

– Да, да… – повторяет Фиэр, и (здесь я вовсе и не сочиняю) кладёт мне палец в рот. Я кусаю его палец, видя, что сегодня – можно. Вот оно – ликование Зверя, который живёт во мне.

Вдыхаю любимый запах больше, шире, от желания вдохнуть ещё, схватить весь – погружаюсь под одеяло, продолжая кусаться. Я готова делать это бесконечно – если потребуется, если он мне позволит. Я хочу даже пальцы его ног, кусать их, и пятки, только бы он мне разрешил, Мой Фиэр… Я ползу всё ниже… я даже могу вот так…

«Это нужно заслужить!» – научил меня Мой Фиэр. Чем же я так заслужила сегодня?

Я благодарна ему, что он есть. И, не умея выражать благодарность, и чем более мне стыдно от того, что нет во мне никакой элементарной человечьей, прикладной, простой житейской ценности и гармонии, тем с большим упоением и благоговением я….

Скажете, озабоченная какая-то? Сущая правда! Я очень озабочена всем на свете, и это всё на свете сейчас сосредоточено в одном существе.

– Ммм, – мычу я под одеялом, – я хочу жить и умереть здесь, так жить и умирать… хочу так жить… Жить хочу!

* * *

Наутро Мой Фиэр спросит меня как бы невзначай:

– Кстати, а мы вчера?… – будто не помнит.

– Ну… Немного… – отведу я взгляд.

Это он ищет повод, к чему бы прицепиться, например, назвать меня фригидной. А может, просто бахвалится сам с собой.

* * *

– Что видела? – интересуется у меня Эдуард, когда я возвращаюсь от Курского вокзала.

Я купила себе пирожок и делаю вид, что завариваю чай. На самом же деле я чай не завариваю, мне чай уже до лампочки. Я трепещу оттого, что в кухню вошёл Мой Фиэр. Я опасаюсь что-то сделать не так, посему всё упорнее демонстрирую, как по-деловому завариваю чай. Сосредоточенно переливаю кипяток в стеклянный заварочный чайник над раковиной. Этот чайник Эдуард торжественно купил нам, когда мы отправились в супермаркет «Икея» мне за шкафом: некуда было повесить мои танцевальные костюмы. Эдуард подарил мне зеркальный шкаф и кипарис в горшке, а нам обоим – купил этот чайник.

– По пути зашла в галерею современного искусства! – хвастаюсь я, дабы он больше не указывал мне на то, что я «не интересуюсь окружающим миром». Ещё как интересуюсь!

– И что?

– Ну… – я стараюсь ответить честно, вникнуть в суть вопроса, донести те мысли, которые родились при посещении галереи, путаюсь в словах и теряюсь. – Ну… мне, если честно, ничего не понравилось, там же…

– Ну да, – задумчиво произносит Фиэр, совсем не глядя в мою сторону, – что может впечатлить женщину, которая даже не кончает.

Я не отвечаю ничего. Мой Фиэр отходит от окна и поворачивается в мою сторону. Я вздрагиваю.

– Он сам, – говорю, – я случайно… Не знаю, как так… – оправдываюсь, придерживая руками над раковиной два внушительных стеклянных осколка. Заварка – в раковине. – Что?

– Чайник… Он сам разбился… Лопнул… Я не знаю!..

– Да ладно, – утешает меня Эдуард, – выброси его.

* * *

Если я с утра не поела, у меня болит живот.

Вообще-то, если уж быть до конца честной с собой, живот болит в первую очередь оттого, что я вчера снова выпила лишнего.

Говорю же – мне важно напоить Фиэра, чем я ежевечерне и занята. Но в большинстве случаев напоить удаётся только саму себя. Отчего утром и болит живот. Я ещё и курю сразу, спросонья. Эдуард не завтракает и не курит. А я согласна на всё, чтобы жить с ним. Колики не помеха.

– Что ты делаешь? – обрушивается вопрос от Фиэра, вошедшего на кухню, в то время как я обмазываю сливочным маслом очередной ломоть булки.

– А что я делаю? – боязливо интересуюсь я и, опустив голову, оставляю булку и нож в покое на столе.

– Кто так делает? Тебя не воспримут всерьёз нигде в приличном обществе! Следует, если ты уже обмазала маслом один бутерброд, съесть сначала его. А уже потом приниматься за второй. Иметь перед собой сразу два – неприлично. Это необходимо знать.

– Да, – соглашаюсь я и демонстративно заглатываю один из бутербродов, чтобы он исчез со стола, будь он неладен. Эдуард, поглядывая на мои идиотские действия, включает радио. – Я, знаешь что, я сегодня буду…

– Тихо, – командует Мой Фиэр, – я слушаю радио.

Я с досадой продолжаю жевать и думаю о том, что очень жаль, что в приличном обществе всё расценивается только маслом и бутербродами. «Пусть бы, – думаю я, – когда окажусь в “приличном обществе”, этому обществу было глубоко наплевать, как и в каких количествах я намазываю масло на булку. Было бы лучше, чтобы общество вообще приняло мои манеры за приличные и стало делать так же, как я».

«Ведь я, конечно, девушка нервная, сумасбродная, но всё же очень симпатичная!» – размышляю я и, пожёвывая, любуюсь на себя в зеркало. Зеркало висит прямо над столом, так что выходить из-за стола, чтоб полюбоваться, не нужно. Очень удобно, скажу я вам, когда необходимо убедиться, что я «очень симпатичная».

– Очень симпатичная! – произношу я вслух, улыбаясь зеркалу. На самом деле, конечно, я посылаю эту фразу непосредственно в уши Фиэра, как бы в оправдание – что есть, присутствуют у меня достоинства.

– Idiot! – ласково ухмыляется Эдуард. – Что это у тебя под носом? – И я с сокрушением вижу, что под носом у меня появилась набухшая красная кумаха. Сразу я не заметила. А вот Фиэр – заметил. Значит – видно.

– Не знаю… – оправдываюсь. – Простуда, наверное…

– Может быть, это аллергия?

– У меня нет ни на что аллергии. Не бывает…

– Или я тебе бородой натёр, – угадывает Эдуард.

– Аллергия на тебя, в общем, – пытаюсь пошутить я и ловко хватаю его за штанину, потому что он опрометчиво оказывается в зоне моей досягаемости.

– Лена! – отдёргивает Эдуард свои штаны. – Я иду работать. Не отвлекай меня! Необходимо сегодня дописать две статьи, а в три я уеду.

«Какая радость!» – отмечаю я. То, что в три он уедет, несказанно радует меня, потому что у меня будет шанс спокойно помыться. Я, признаться, обожаю мыться долго, к тому же мыться – издержки моей профессии, мыться мне нужно для работы, которую я предполагаю сегодня себе найти. Важно быть чистой и с хорошо выбритыми ногами – это моё резюме. Я же танцовщица.

Но Мой Фиэр совсем не разделяет этого моего мыльного увлечения. Он каждый раз, застав меня плескающейся в ванной, отмечает, что я зря теряю время. А ванна у нас прямо на кухне! Так что неудивительно, что Эдуард застаёт меня там изо дня в день, и часто далеко не в самом для меня выгодном ракурсе. Обесцвечивающей волосы на руках, например. Эти все махинации его, конечно, раздражают. Он не хочет принять и учесть то, что мне это всё нужно, а не трата времени. В общем, я рада, что смогу намываться полчаса, когда в три Мой Фиэр уедет. А захочу – и весь час, на два дня вперёд, заранее. И даже смогу включить на кухне музыку и подпевать, нанося бальзам на волосы.

– Так что ты говорила, ты сегодня будешь делать? – наконец вспоминает Эдуард.

– Как всегда… Пойду искать работу.

Я уже почти решилась рассказать ему о своих соображениях относительно «приличного общества», за борт которого он меня заранее выбросил, но он выходит с кухни. Да лучше не надо, ещё на рожон лезть. «Тебе виднее, мой светский лев, тебе всё виднее!» – посмеиваюсь я про себя, я в хорошем настроении.

Чтобы скоротать время в ожидании лёгкого пара, я отправляюсь по своей проторённой дорожке к Курскому вокзалу. Мне якобы нужно купить шампунь. На самом же деле я иду в переход метро, чтобы снова купить эти пирожки и съесть их. Я повадилась покупать пирожки в переходе метро «Курская». Я с утра не наедаюсь. А сегодня бутерброды и вовсе как-то не пошли. Так что я иду к ларьку за пирожками. Здесь ларьки называют палатками. Это Москва. Если бы у меня были деньги, я бы, конечно, сходила в кафе. Или в «Макдональдс». Или даже в блинную «Теремок», куда меня всегда водил тот мой широкодуший еврей… Но сейчас, вы уже это поняли, денег у меня нет совсем! У меня нет постоянной работы. Наскребаю тридцать четыре рубля, покупаю два пирожка с сыром. По пути обратно я съедаю эти пирожки. Поначалу я таскала пирожки домой, но однажды Мой Фиэр, надкусив один, заметил, что пирожки эти – отвратительны. Так что теперь я не бужу лихо, да и признаваться в том, что не наелась, как-то неудобно, всё это такая какая-то ерунда и мелочи. Скажу Эдуарду, что не нашла нужного шампуня.

Я живу в Москве совсем недавно, пока ещё не привыкла, поражаюсь некоторым особенностям столицы. В первую очередь наличию огромного количества палаток и торговцев всякими редкими товарами, из серии сумок Birkin за пару тысяч. У нас в Санкт-Петербурге никаких палаток (тьфу ты чёрт, у нас же ларьки!) давно нет. Для того, чтобы купить пачку сигарет в Петербурге, необходимо дойти хотя бы до универсама. А в Москве – на тебе! – пирожки в метро. Может быть, в связи с этими палатками, а может быть, оттого, что Москва – резиновая, на улицах полным-полно бездомных. Я их столько никогда не видела прежде. Каждую столичную скамейку облюбовал какой-нибудь уличный житель. Не только у вокзала, а вообще – почти все скамейки Москвы ими заняты. Идёшь мимо и видишь, как на скамейках люди едят, спят, выясняют друг с другом отношения и ковыряются в своих котомках. Неподалёку от дома, где мы с Эдуардом живём, в самом центре города, некая социальная служба организовала угощение бездомных горячей пищей по понедельникам. И в такой день, шагая к нам в гости, по пути можно встретить много людей, сытых, загорающих на солнце!..

– Иногда бомжи – очень хорошие люди! – сказал мне Эдуард, когда я выразила недоумение их количеству на улицах. Я, впрочем, уже сама убедилась, что бывают хорошие. Завела себе одного из них как бы в приятели.

Знакомых-то у меня в Москве нет, только Эдуард и певица Карина, дочка мэра одного из городов Золотого Кольца, мы с ней познакомились на кастинге в стриптиз– клуб, я искала работу, а Карина хотела устроиться в клуб назло папе, который не соглашался с её переездом в Москву. Клуб нам не понравился, но мы подружились. А больше никого нет. Так что пока я рада налаживанию любых связей и делюсь со своим новым другом тем немногим, что имею. Мой товарищ живёт на помойке, куда я выношу мусор. Странноватая, но уже устоявшаяся дружеская связь. Правда, на протяжении всей этой дружбы мы не сказали друг другу ни слова. Я, прогуливаясь, просто иногда дарю ему молча мелочь. Увижу его – и кладу несколько монет на поребрик рядом с помойкой. Он, наверное, уже знает, что когда деньги есть у меня, то я дам часть.

Первый раз я увидела этого парня (или деда, или мужчину – сложно определить) в тот же самый день, когда впервые приехала к Эдуарду в гости и он уже предложил, а я согласилась – остаться жить. Тогда, по пути в магазин за вином (надо было отметить серьёзное решение!), я заодно несла пакеты с мусором. И когда я аккуратно засовывала эти пакеты в мусорный бак, оттуда, из бака, появилась волосатая башка, а вслед за башкой – бородатая рожа. Сначала я перепугалась. Побросала пакеты и ушла прочь. Но, когда я рассказала про этот случай Эдуарду, тот пожурил меня, сказав, что я была очень не права. Обидела человека.

– Но он же напугал меня!

– Ты не понимаешь. Это способ его защиты – напугать.

– Но я же не думала нападать на него! Я просто хотела выбросить мусор.

– А откуда он мог знать, что не думала? Тем более, может быть, там, в этом баке, его дом, – объяснил Эдуард. И мне стало жаль того бородатого.

Во время следующего внеочередного похода за вином я, спускаясь на Нижнюю Сыромятничекую, пританцовывая и напевая арию Магдалины, вновь увидела ту же торчащую из помойки башку. Подошла к баку и положила на поребрик, перед глазами этой башки, так, чтобы он увидел, двадцать пять рублей.

Я была в коротеньком белом платье.

«Я так счастлива!» – обнаружила я.

* * *

Счастлива я с недавних пор, как вы уже знаете. С этих самых пор.

Мы живём на съёмной квартире, но мы живём в Москве, в Сыромятниках.

В феврале этого года Эдуарду исполнилось шестьдесят пять лет, а мне в мае – уже целых двадцать три.

«ДОБРОЕ УТРО, ЛУЧШИЙ МУЖЧИНА ВСЕХ НАРОДОВ И ЦИВИЛИЗАЦИЙ! И УДАЧНОГО ДНЯ!» – отправляю я, проснувшись очередным днём, письмо по интернету на его электронный адрес.

В этом нет ничего странного – это я так оповещаю Моего Фиэра, что уже тоже встала. Когда я просыпаюсь, он работает в своём кабинете. Вчера я, кстати, так и не успела помыться, поскольку готовила любимому сюрприз, взбрело мне в голову. Во время его отсутствия я выводила, раскрашивала, мастерила и клеила плакат. Планировалось, что я уложусь с этим делом в пару часов максимум и к возвращению Фиэра в коридоре будет вывешена настоящая растяжка с такой вот надписью: «Лучшему мужчине всех народов и цивилизаций! Я Вас Люблю!». Но на середине этого важного лозунга у меня закончилась краска в красном маркере, я тут же нацелилась бежать в магазин канцелярских товаров и купить новый маркер, – и тут вдруг Мой Фиэр вернулся. Раньше обещанного времени.

Мне стало как-то стыдно, что я такая дура, занимаюсь какой-то хернёй в глупейших попытках его порадовать. Мне же двадцать три года. Заняться бы чем-нибудь серьёзным! Этому он меня учит, а я внимаю, но не до конца получается внять. Я скомкала недоделанный плакат, убежала в спальню, засунула своё декоративное творчество в пакет с грязным постельным бельём. У нас нет стиральной машинки: Эдуард считает, что машинка в доме – лишнее, признак буржуа и постылого быта. И возит с охранниками бельё и одежду в пакетах в прачечную. Я подсчитала, что, конечно, в итоге прачечная обходится куда дороже, чем покупка и содержание стиральной машинки. Но это ладно, раз его раздражают даже мои висящие сохнущие стринги (их я в прачечную не сдаю, постирать трусы в прачечной – дороже покупки новых, стираю сама), то развешанных по дому мокрых простыней его натура точно бы не стерпела. Пусть как есть, ему – прачечная, а я – из института культуры, тоже не лыком шита, интеллигентно согласна, что это его дом, его правила и его стиль. Да и у самой у меня никогда стиральной машинки не было, нечего и начинать. Главное, что нашлось куда спрятать злосчастный плакат – среди наволочек.

– Чем была занята? – полюбопытствовал Мой Фиэр, образовавшись в комнате аккурат тогда, когда в моих руках остались только ножницы, я спрятала их за спину, – что там у тебя?

– Я… – не успела выдумать, что сказать, разволновалась.

– Зачем ты прячешь за спиной ножницы? – насторожился Эдуард.

– Я просто делала постер…

– Что за poster? – как-то недоверчиво Фиэр отреагировал на мою правду.

– Ну… Постер. Я хотела написать на нём тебе что-нибудь… Приятное. И повесить там…

В общем, истинная правда выглядела наименее убедительно. Скажи я, что изучала в журнале и вырезала рецепты по кулинарии – и то звучало бы лучше. Даже несмотря на то, что совсем не умею готовить, стесняюсь того, что не умею, и поэтому никогда ничего не готовлю. Готовит нам обоим Эдуард, готовит на двоих, и делает это превосходно.

– Па-нятно, – всё-таки смягчился Мой Фиэр, – что ж, любые знаки внимания приветствуются! – и важно покинул комнату, не стал мелочиться в том, чтобы потребовать предоставить саму заготовку плаката в виде доказательства. Или просто не стал ставить меня в ещё более неловкую ситуацию.

Это всё было вчера, не успела помыться, не сделала постер, работу я вчера тоже так и не нашла, но зато запомнила главное – что знаки внимания приветствуются. И вот с утра пораньше (для меня это полдень) – я делаю любимому знак. Посылаю из спальни в его кабинет электронное письмо.

Он просыпается всегда рано, около восьми, варит кофе и с чашкой отправляется работать в кабинет. Я видела, как он просыпается, лишь пару раз. На это время приходится мой самый глубокий сон, когда я ничего не слышу, – ночная работа так повлияла на режим. Пока что – необратимо. Поэтому до трёх часов ночи я ворочаюсь, мучительно думы думаю, цепенею, никак не могу уснуть. Эдуард же живёт разумно, по грамотному режиму, под который я никак не могу подстроиться. Я много лет не сплю ночами.

В общем, мне известно, чем он там занят, тут и гадать нечего: он уже давным-давно бодр, сидит в своём кабинете, за своим компьютером, за своей работой. Занят чем– то важным.

Я, вскочивши, усаживаюсь за свой компьютер, который я привезла из Петербурга – в «своей» комнате. Таким образом получается, что оба мы в соседних комнатах сидим за компьютерами, как бы рядышком, совершенно одинаково сидим, и разделяет нас всего лишь стена. Заняты. Важным. Мой Фиэр работает, а я делаю ему «романтический знак», который он в ближайшие несколько минут обнаружит.

Встречаться поутру и приветствоваться – такого у нас не принято, ни к чему эти лишние формальности, поедающие драгоценное время. Он сосредоточен на делах, а сама я идти к нему, стучаться, говорить банальности из серии: «Как настроение?», «Что делаешь?» – тоже не хочу. Встречаемся мы уже тогда, когда я завтракаю. И то не всегда – только если Эдуард ко мне на кухню выходит. Впрочем, в этом случае банальности всё равно неизбежны.

– Привет, – говорит он мне и обязательно включает радио. Как бы за этим шёл.

– Привет, – отвечаю я и завтракаю изо всех сил. Якобы при деле. Тут я выработала ещё одну некрасивую привычку – завтракать с книгой. Усаживаюсь, жую, пью чай и читаю. Хотя раньше читала где угодно – в ванной, в постели, в гримёрках клубов и института, но никогда – за обеденным столом. Привычка возникла по трём причинам: 1) читать в постели у меня теперь нет времени; 2) если Эдуард когда-нибудь обнаружит меня читающей в нашей ванной, что посреди кухни, он, полагаю, тогда точно обратится за помощью в сумасшедший дом. За помощью мне, разумеется. Такое ленно-пенное буржуйство недопустимо; 3) книгу я приношу ещё и с той целью, чтобы иметь возможность поменьше разговаривать. Когда Мой Фиэр на кухне появится.

Когда я открываю рот рядом с ним, то, мне кажется, извергаю в мир чудовищный набор глупостей. У нас редко получается красивый диалог. Если наблюдать совсем честно, диалог получается только тогда, когда мы пьяны. Или хотя бы пьян кто-нибудь один из нас. Обычно это я. В трезвом рассудке диалога нет. И это тоже по моей вине. И дело, подозреваю, отнюдь не в том, что я не умею слов связать, – это я ещё как могу, три курса режиссуры за плечами, заболтала бы кого угодно, да хоть Жириновского…

Только с Фиэром не получается, никакая моя режиссура тут не работает.

Но всё-таки основное мучение для меня – это не утро, а поздний вечер, когда уже нужно спать и Фиэр ложится и спит, а мне-то никак не уснуть! Я уже даже научилась лежать и не шевелиться часами. Проделываю трюк: замираю и запрещаю себе двигать телом. Полностью запрещаю – даже шевельнуть мизинцем ноги нельзя. В детстве такой трюк уснуть помогал. Но теперь не помогает. В результате я всё равно засыпаю постепенно лишь под утро…

Единожды я набралась-таки смелости и вышла на цыпочках полтретьего ночи на кухню, прихватив ноутбук. Расположилась за обеденным столом, плотно прикрыла кухонную дверь и решила писать книгу. И вот стоило мне только нащупать линию поведения моей главной героини в тот момент, когда она вот уже… В общем, неважно, что и когда она, потому что моей героине не суждено было себя как-либо повести. Вместо неё себя повёл Мой Фиэр. Он резко распахнул дверь на кухню с вопросом:

– Ты что, охерела? (Конечно, он произносит другое слово.)

Я действительно чуть не описалась от неожиданности. – Что ты делаешь? Какого ты здесь расселась? Твою мать, три часа ночи! Ты что, переписываешься там с кем– то в компьютере?

– Как я могу?.. У меня же нет в ноутбуке интернета… – залепетала я. Хотя само по себе это оправдание уже глупое: при чём тут вообще интернет? Как я могу с кем-то переписываться? Мне не с кем. Эдуард здесь, со мной. Кто мне ещё нужен-то?..

– Немедленно иди в кровать. Ночью нужно спать.

– Спи сам, – заныла я, – я не могу уснуть!

– А я не могу уснуть, когда кто-то тут сидит.

– Кто-то… – вздохнула я и под надзором Фиэра поплелась по коридору в спальню.

Ясно, что больше я ночью никуда не вставала. Разве что на пару минут – как бы в туалет и покурить украдкой. Такое курение, впрочем, тоже та ещё радость – с каждой затяжкой думать о том, что Фиэр придёт и сцена повторится. Так что то время, на которое я еженощно превращаюсь в пресмыкающееся и не шевелюсь, тянется неумолимо долго. Я успеваю подумать обо всём на свете, полюбоваться спящим Фиэром, ощутить, что счастлива, обидеться на Фиэра за его жёсткость, решить, что он, возможно, решил влюбиться в меня лишь назло своей пока ещё законной жене, чтобы унять разочарование от их дрязг; тогда я успеваю вздохнуть о том, что несчастна, всплакнуть, приобнять Фиэра… В общем, всё, окромя сна… И книг я теперь по ночам уж точно не пишу.

Теперь я пытаюсь писать книгу днём. По совету Фиэра, как он, утром до обеда и днём вместо обеда. У меня не получается. Отвлекают посторонние мысли, не покидает тревога из-за того, что в Москве я болтаюсь, как говно (почему все всегда болтаются, как говно?), – ни работы, ни института… Но это всё мелочи. Это такая ерунда в сравнении с тем страшным, что происходит на самом деле. А на самом деле случилось вот что: я потеряла опоры. И из-за этого не могу ничего написать. Любовь я нашла, а себя – потеряла. Нет, настоящих опор у меня и раньше совсем не было, это правда. Но, скажем так, хоть какую– то свою правду я могла выстраивать как раз вопреки отсутствию этих опор, как бы на этой почве. Год назад я написала пьесу «Мечты сбываются!», в которой рассказала о девяностых и нулевых на примере одной отдельно взятой семьи. Моей семьи. Поставила эту пьесу на третьем курсе моего режиссёрского факультета с тремя актрисами-однокурсницами, все они играли одну главную героиню, меня, в разные периоды времени. Учителя сказали одно: что это – настоящее искусство. А недолюбливающие, не понимающие меня одногруппники – молчали, а кто-то даже плакал. Я победила. Так что я уже знаю, как это, что есть единственное поле, доступное мне для побед, поле, где я могу стать сильна и быть сильна. Семьи нет, денег нет, дома нет, покоя нет, а талант – есть. Вот тот самый первый сигнал, что я транслировала Фиэру, и он его понял и принял. Потому что изначально, по сути, мы с ним очень похожи в наших стартовых точках. Если отбросить то, что эта его точка была несколько десятков лет назад… Возможно, в этом причина того, что он особенно жёсток со мной. Может быть, он так воспитывает меня из-за сочувствия, оттого, что видит лучше меня самой, без прикрас, в какой на самом деле я жопе, как мне несколько десятков лет, а может быть, и всю жизнь придётся бороться. Поэтому он совсем не щадит меня, не льстит, не заигрывает, а порой и вовсе перебарщивает, и тогда я совсем теряюсь, уже не на пользу – сам знает. И тогда приговаривает: «Ну извини, ладно, извини, тюрьма меня испортила».

В общем, за тем, что я пишу сейчас, сидя трепетной мышью в соседней с гением комнате, нет никакой моей правды. Я не верю в то, что пишу. Так что писать нет никакого смысла.

* * *

И вот я восседаю за компьютером и делаю вид, что пишу книгу. Хотя, конечно, даже исходя из теории относительности, одно такое общее пространство никак не может быть населено сразу двумя писателями. Один, гениальный писатель подавляет другого, начинающего.

Я могла бы, конечно, занять себя для вида и чем-то иным. Но я ничем занять себя не могу. По той простой причине, что я ничего не умею. Даже вот подоконник за моим компом вымыть от сажи не могу уже который день. А зачем? На подоконнике красуются цветы в горшках, и среди них – мой кипарис. И это, видимо, они сами, все эти цветы, если долго наблюдать, как я, сидя часами напротив, разбрасывают излишки почвы вокруг своих горшков. Пачкают подоконник умышленно, как бы отвоёвывая себе пространство за неимением сада. В их планах, всё возможно, совершить революцию и захватить всё пространство подоконника для своих проклюнувшихся отростков. Каждая тварь желает большего. Таковы их, кактусов и алоэ, проделки. Не буду мыть подоконник. Пусть растут.

Так что я прилипла к клавиатуре. Возможно, неведомые силы волшебным образом возьмут меня в охапку и заставят писать книгу. Пока что писать мне слишком больно. Наверное, размышления снова уходят не в ту сторону, у рожениц очень болезненные схватки… Я не знаю и не знаю, узнаю ли, ведь до тех пор, пока у меня нет вообще никакого дома, я сама как неокрепший ребёнок в своих возможностях и о собственном ребёнке не может быть и речи…

Я зачем-то начинаю думать о роженицах. Хотя да, уж мне-то это совсем ни к чему. Учитывая ещё и то, что законной жене Эдуарда предстоит в скором времени рожать второго ребёнка. От Эдуарда.

Я не видела, но знаю, что в его паспорте Российской Федерации есть штамп. И штамп будет до тех пор, пока Эдуард не разведётся. По его словам, это как минимум, до тех пор, пока его младшему ребёнку не исполнится год. Тому ребёнку, которого пока ещё нет, но он – в ближайшем будущем, вот-вот, через пару недель. Девочка. Мы все этого безмолвно ожидаем. И я как бы тоже. Но не очень. Я совсем недальновидна в таких вещах, не моё это дело.

Что я об этом думаю?

А ничего я об этом всём особо не думаю. Вот сейчас подумала, а обычно – не думаю. Потому что если задумываться, то мне, как бы из гуманных соображений, стоило бы исчезнуть. А то ерунда какая-то: есть беременная жена, я сожительница – чёрт голову сломит. Правильно было бы мне не вмешиваться в эту историю. Я и не вмешиваюсь.

Но я уже есть. Я уже здесь. Наличие меня неопровержимо, каждую ночь подтверждается.

Как-то вечером, сразу после ужина, Эдуард смывал с меня пену. Сначала я сидела в ванной, он подавал мне ужин прямо в ванную, потом вино. Это был хороший вечер, и мы так веселились, не в первый и не в последний раз. И вот, смывая с меня пену, он пробубнил куда-то: «Надо будет потом развестись». Мне стало неловко, и я увела беседу в шутку: «Обязательно, чтобы жениться на мне!» Он заулыбался почему-то:

– А ты что, хочешь? – ведь понимает, что в действительности эти вещи меня не волнуют.

– Конечно хочу, давай! – игриво заявила я.

– Ну, будешь тогда аж моей седьмой женой, – почему– то весь этот диалог обоим показался смешным. Или просто этот смех был прикрытием досадного для столь счастливого вечера осознания, что, конечно, ничему такому не бывать, этим фантазиям.

А чему бывать?

Я ведь действительно не хочу быть никакой женой, уж тем более седьмой. И знаю, что вместе мы долго не будем, есть это чёткое понимание. Что я тогда вообще от него хочу? А это сложно сформулировать. Когда-нибудь сформулирую.

Люблю его. Люблю не сегодня, не вчера и не завтра. Люблю всегда и всего. Люблю от стартовой точки его возникновения во вселенной и до бесконечности. И то, что является реальностью сегодня, завтра станет прошлым. А любовь моя останется навсегда.

Хватит думать о роженицах.

Лучше бы самой что-то выродить.

Выродить получается одно – примитивное желание поставить компакт-диск с самой настоящей порнухой. Не просто так, но с целью познания и разрешения актуальной ныне проблемы: я не кончаю.

Я и до двадцати лет не так чтобы особо, но это не было проблемой. Я, признаться, вообще медленно соображаю и всё делаю долго, если речь идёт не о подсчёте денег на чаевые за танцы. В двадцать лет оргазм пришёл, и я стала кончать. К этому буквально приложил руку мой широкодуший еврей. А теперь – перестала. Есть к чему стремиться в любви.

А с Фиэром – не получается. Я могу, если он не видит. Я могу, если я под одеялом. Я могу, если он спит. Я могу, когда он пьян… Но так, чтобы он заметил, я никак не могу!

И с этим нужно что-то делать, Фиэр недоволен, обижается.

Мой Фиэр у меня как Прекрасная Дама у Блока, вот в чём проблема. Мой лирический Герой. И как, посоветуйте, на Лирического Героя можно вот прям в открытую?

Я так не могу. Тут на карту поставлена вся моя жизнь – и как мне, голой чучей усесться на эту самую карту, что ли?!..