Текст книги "Убей его, Джейн Остин!"

Алёна Алексина. Лишний час

Он и книгу-то эту купил от нечего делать.

Обычно у него все расписано по часам: подгонка протеза, встреча в группе поддержки. В одиннадцать петанк в парке Эсперанс, потом обед с партнерами – и так целый день, изо дня в день. Но в то утро он получил странное сообщение от ассистентки доктора Тома. Всего два слова: «Прием переносится».

Он уже сидел в кофейне, дожевывая последнюю тартинку, внутренне подбирался, готовясь расплатиться и пойти прополоскать протез в туалете – неприятная, но необходимая процедура – как вдруг пришло это сообщение – на какой день переносится? в связи с чем? какая удивительная беспечность, даже бестактность – не сопроводить подобное сообщение извинениями! не сменить ли врача? – и он внезапно оказался владельцем совершенно свободного часа с четвертью.

Ощущение было необычным. Он повертел его внутри, полюбовался блестящими гранями совсем новенького, ничему еще не принадлежащего часа. Добавочная четверть выглядела куском воскресного пирога – крайне для четверга неуместным. Но если дают, надо брать – эта простая философия не раз выручала его и в более сложных ситуациях. Хотя врача сменить следует. Но он подумает об этом потом.

Выйдя из кафе, он огляделся.

Направо, чуть вниз по мостовой, кабинет доктора Тома. Направо сегодня он точно не пойдет.

В груди зрело предвкушение авантюры. «Или ишемия», – сощурился он.

Не слишком задумываясь, он пересек проезжую часть и вошел в книжную лавчонку напротив.

Книга сразу попалась ему на глаза. Громкая новинка, наверное. Вся витрина уставлена.

Он отпустил дверь – закачались баннеры на гибких хоботках, в нос ударил свежий запах пластика – и шагнул внутрь. Что ж, книги теперь пахнут совсем не так, как прежде. «Да и сам-то ты уже не такой цветочек», – подумалось ему. Витрина отразила кривоватую ухмылку. Дверь захлопнулась за спиной.

Пока витрина не отразила что-нибудь еще, он торопливо взял с выкладки первый попавшийся щуплый томик: невзрачная однотонная обложка, плохо читаемый заголовок – и имя автора, по странной новой моде, мелким шрифтом внизу. Расплатился картой – досадная оплошность! – с неудовольствием отверг бумажный пакет, полагавшийся к покупке, и с книгой в руках вышел на улицу.

По дороге от дома к кафе он всегда проходил мимо сквера с голубями и пенсионерами и каждый раз фыркал: откуда у людей столько времени – просто сидеть на солнце, жмурясь по-кошачьи? Постепенно теряешь человеческий облик, если поступаешь так изо дня в день. Не извиняет даже старость. В конце концов, ему – он вдруг мысленно споткнулся – восемьдесят четыре, но у него такой же плотный график, как в сорок.

Однако даже в выверенном графике возможны погрешности. Это вполне извинительно, если происходит по чужой вине. Зато теперь у него была книга и просторный час в придачу, и он легко зашагал к скверу. Что ж, вот и узнаем, каково это – коротать время на солнышке. Сочтем этот час увольнительной.

Он прогулялся туда-сюда, тщательно выбирая скамейку – чтобы не слишком в тени, но и не очень-то на солнце, а главное – подальше от других стариков, чтобы даже запах старости остался в стороне.

Присел вначале формально, на край, будто ждет кого-то. Затем, стыдливо оглянувшись – не смотрит ли кто? – устроился поудобнее и открыл книгу.

Телефон, как всегда по четвергам, стоял на беззвучном, а потому о том, что прошел не один час, он догадался только по странным ощущениям в бедрах – просто перестал их чувствовать.

Он всегда быстро читал. Не терпел тратить много времени на принятие пищи и получение информации, да и роман оказался небольшим. Последние страницы он переворачивал задыхаясь, торопливо загибая уголки то с одной стороны, то с другой. Слова в финале дались ему особенно тяжело, но он сглотнул поднимавшийся по пищеводу ужас и велел себе думать.

Решение созрело быстро. Вынув телефон, он первым делом уточнил кое-что в интернете. Затем, не читая, удалил все полученные за это время сообщения и, порывшись в настройках, быстро стер все, что касалось его жизни: номера телефонов, почту. На мгновение замешкался, вглядевшись в ускользающие из памяти лица на единственной фотографии, затем удалил и ее. Особенно тщательно уничтожил заметки календаря. Затем откатил аппарат к заводским настройкам и только потом выключил. Не без труда выщелкнул сим-карту.

Ох уж эта современная техника, за восемь секунд уже не разберешь.

Разбросав сеть незаметных взглядов, он просканировал возможных свидетелей, затем быстро, но тщательно протер телефон и сим-карту краем легкого шарфа и, в тот же шарф их завернув, не без труда поднялся со скамейки и зашагал к ближайшему мусорному бачку. Там он рассчитанным движением выронил телефон на камень – ах, какая неловкость! – и раздавил его каблуком, а затем поднял – все тем же краем шарфа – и опустил в мусорный бак. Сим-карта скользнула в карман – нужно будет выбросить в другом районе.

Он открыл книгу на первой из загнутых страниц и перечитал описание. Ошибки быть не могло. Заложив книгу пальцем, он по привычке двинулся к метро – и остановился через несколько шагов.

В метро камеры. Они зафиксируют, как и когда он вошел с книгой в руках. Такси надежнее. И расплатиться наличными. Как удачно, что доктор Тома не принимает карты.

Доковыляв до перекрестка, он вскинул руку, подзывая такси. Нужно будет сменить пару машин, пока добирается до места. Годы работы научили его, что подобные предосторожности лишними не бывают. Вдруг еще удастся уйти.

Привычным жестом он слегка сдвинул манжету, чтобы незаметно глянуть на часы. Как раз успеет забрать «глок» и приехать к шести в центральный книжный.

Он не станет стрелять сразу. Подождет немного.

Убедится, что никто не привел с собой детей.

Послушает автора – удастся ли узнать его голос?

Задаст вопросы.

«Как вам пришла в голову идея этой книги?» – спросит он.

Пусть тот почувствует себя настоящим писателем. Пусть расслабится перед следующим вопросом.

Дальше можно бить кучно.

«Как вы узнали, кто из жертв был убит первым?»

«Откуда вам известно, что именно говорила женщина, когда умоляла не убивать хотя бы новорожденную дочь?»

И, когда тот уже все поймет и, наверное, попытается бежать, можно будет достать «глок» – и перед выстрелом задать последний вопрос:

«Сообщили ли вам, что у мсье и мадам Брессар было не трое, а четверо детей?»

Айгуль Кисыкбасова. Домовой

Впервые домовой шепнул о себе в лохматый апрельский день, когда дождливая весна монотонно капала с крыши и мочила хмурых толстых голубей, взявших привычку зимовать на нашем подоконнике до уверенного, уже неотменяемого тепла.

Я слонялась по квартире и с укором косилась на настенные часы. Они ворочали стрелками сонно, медленно, по-стариковски, вредничали и не спешили объявлять вечер, когда мама придет с работы и – я невольно сглотнула – принесет «взятку». Сушки, пряники, вафли. Если повезет, коробку лежалых, покрытых белыми трещинками, но шоколадных – и от того как будто все равно восхитительных – конфет. Вкусные осколки чужих столов, что перепадали усталому участковому доктору от в меру благодарных больных.

Мама всегда говорила о них «больные», никогда «пациенты», и потому в моей голове они ощущались и виделись странно: дрожащими, в бисеринках липкого пахучего пота, с холодными палочками градусников в горячих сухих подмышках. После прихода мамы, после ее шприцов, таблеток, внимательных рук и глаз, желтых коротеньких листков с рецептами, пахнущих надеждой, они распрямлялись, выдыхали, нашаривали тапочки, вставали и шли к своим шкафам, вынимали оттуда простые сласти – для докторской дочки.

Приходя вечером домой с «взяткой», мама особым образом, бережно, ставила свой рабочий пакет передо мной. Я ныряла туда обеими руками по самые плечи, доставала добычу и несла ее на кухонный стол – делить между мамой и мной, шуршать обертками, есть вприкуску к чаю, ни крошки до следующего дня. Однажды в мамином пакете оказался кусок домашнего пирога с капустой, завернутый в застиранное маленькое полотенце. Он был до того вкусным, что казался ненастоящим. Пирог из другой вселенной, в которой еще не придумали разваренных макарон, поджидающих меня каждый день дома – угрюмый слипшийся ком на дне кастрюли.

Но чаще наш вечерний чай был пустым. Дни, целые недели, когда мамин пакет пах только усталой бумагой и недавним дождем. В такие вечера даже лампочки на нашей кухне светили тускло, болезненно, бисеринками липкого пота, и казалось, что до маминой зарплаты – век вековать.

День длился, часы упрямо не разрешали вечер. Делать мне было решительно нечего: Юлька со второго подъезда еще сидела на уроках – вторая, поздняя школьная смена, а Алимушу из пятого увезли к отцу на весь день.

Я поплелась в прихожую, скорчила от скуки пару рожиц зеркалу и заприметила в отражении, за своей спиной, черный хрустящий мамин плащ, висевший на нижнем – едва дотянуться кончиками пальцев, – коридорном крючке.

Плащ пах мамой. Ее кожей, ее руками, немножко лекарствами – эхом маленького кабинета в поликлинике, ее отсутствием долгими-долгими скучными днями. Обняв запах мамы, зарывшись в него, я запустила руки в глубокие косые карманы плаща, загадав найти автобусные билетики. Мама никогда их не выбрасывала, копила для меня, с усталой рассеянной улыбкой смотрела, как я, морщась от напряжения, складывая непослушные цифры, высчитываю счастливые номерки, способные исполнить любую, даже самую несбыточную мечту. Например, чтобы папа снова жил с нами. Или чтобы мои волосы плелись мягкими кудрями, как у сестры.

Билетиков не случилось, мама еще не успела накопить. Но в левом кармане плаща я внезапно нащупываю маленький холодный кругляш и, не веря пальцам, вытаскиваю большую, тусклым серебряным бликом по ранту, монету. 50 тенге! Целое состояние, никаких билетиков не нужно! Вот только откуда она здесь? Денежки нам еще не выплатили даже за февраль, а аванс, сказала мама несколько дней назад, озабоченно заглядывая в пустой холодильник, мы вот-вот проедим.

Крепко сжимаю внезапную находку в кулаке. Мысли в голове вдруг делаются веселыми, бойкими, смешливыми, торопятся, толпятся, вьются разноцветными короткими лентами. Сейчас каа-аак пойду в магазин и каа-аак накуплю всего-всего!

Рогалики! Обгрызть сначала сухие тонкие кончики – по дороге к дому, на ходу, так всегда вкуснее, затем разрезать пополам, начинить сливочным маслом и вареньем и съесть с чаем. Ой, а ведь ни масла, ни варенья нет! Тогда пойти в заставленный цветными сигаретными пачками киоск на большом перекрестке и купить там шоколадных капелек в маленьком золотистом пакетике. Или, замираю от собственной смелости, колбасы! Да-да, вкусной – в белых пятнышках жира, соленой и пахучей колбасы. Она режется тонюсенькими кружками и кладется на толстенные куски хлеба. Чтобы сытнее.

Надеваю уже ботинки, тянусь за курткой, но внезапно задумываюсь. Мама могла просто потерять монетку, забыть о ней, и теперь ей не хватает денег на что-то важное. На автобусный билетик, тогда пешком вдоль трамвайных путей, длинными перекрестками, долго, усталыми ногами в истертых мозолистых туфлях, до темноты. А вдруг мама хранила эту денежку на «черный день», о котором все время говорят тетя Лаура и бабушка. Мне страшно хочется узнать, когда он наступит, этот день без света и без солнца, и как он будет выглядеть, и что будут делать люди в полной темноте, но я стесняюсь и не решаюсь спросить.

Наверное, это все же монетка «черного дня». Я со вздохом разуваюсь, возвращаю находку в мамин карман и плетусь на кухню – подогревать рожки, чтобы наполнить ими живот, вместо колбасы в белых пятнышках жира.

* * *

Мама приходит с работы необычайно рано, за окнами еще видны тополя, плавающие в густом сливочном вечере. Удивляюсь щелканью замков в неурочный час, бегу в прихожую, скорее сообщить новость, которая жжет мне язык.

– Мама, а знаешь, что!.. – кричу я в открывающуюся дверь и тут же обрываю себя. Мама будто бы стала меньше ростом: съежилась, потемнела, сгорбила беззащитно обычно прямую спину. Кажется, что сквозь усталость на ее лице просвечивают невыплаканные слезы, невыдавленная темно-желтая злость.

– Мамочка, что-то случилось? – Искоса гляжу на ее рабочий пакет. Сегодня он тоже, как и мама, сморщенный, пустой, тоскливый, нет ни пухлых карточек, ни вкусных взяток.

– Ты потеряла все карточки, мама? Ты плачешь?

На лице у мамы нет слез, но глаза красные, припухшие, безучастные. Наверное, она плакала, когда шла домой, думается мне.

Мама, наконец, отвечает – бесцветным плоским голосом:

– Я оставила их в поликлинике. Хватит вертеться, дай матери отдохнуть с работы.

Она разувается, бросает пустой пакет прямо на пол в прихожей и, слегка приволакивая ногу с больным коленом, уходит в комнату. Я растерянно остаюсь в коридоре и наблюдаю за тем, как мама подходит к своей кровати, стягивает куртку, не глядя, бросает ее на стул неопрятной серой кляксой, ложится на кровать – прямо так, в одежде, – и накрывается одеялом с головой. Я мнусь в нерешительности и нарастающей тревоге – что мне делать? И вдруг слышу ее приглушенный голос:

– Ты ела?

– Да, мамочка. Рожки и яичко, чай попила.

– Хорошо. Дай мне поспать пару часов, выключи свет, поиграй на кухне.

– Ты очень-очень устала, да? Больные вредные сегодня?

Мама откидывает одеяло и смотрит на меня в упор – злым немигающим взглядом. Затем прикрывает глаза ладонью, долго молчит, потирает лицо рукой с надтреснувшей кожей, но отвечает уже другим – мягким, привычным тоном:

– Иди ко мне, полежим вместе.

Я тут же проскальзываю в комнату, спешу щелкнуть выключателем, и, в настороженной темноте, на ощупь, пробираюсь к маме. Она тянет ко мне руки, обнимает и укладывает под толстое пушистое одеяло. Прижимает к себе – так крепко, что я начинаю дышать одновременно и носом, и ртом. Мама отодвигается и гладит меня по голове тяжелой горячей ладонью.

– Как прошел твой день? – шепчет темнота маминым голосом.

Я тут же – чтобы закончить, наконец, эту сумрачную, серую тишину, грозящую какой-то большой невыговариваемой бедой, – быстро-быстро выпаливаю про монетку, про голубей, которые совсем меня не боятся и целый день поскрипывают о своем, переминаясь с одного толстого сизого бока на другой. Вспоминаю о том, что перед маминым приходом звонила Юлька, чему-то смеялась в трубке, но ее совсем не было слышно, потому что где-то рядом, совсем близко, возмущенно лаял Мальчик – ее большая, вся в черных шелковых кудряшках, собака.

Мама снова родная и близкая. Она тихо смеется о Юльке и Мальчике, говорит, что Вера Васильевна, Юлькина мама, с ума сходит от всех этих двуногих и четвероногих, что разговаривают, смеются, бегают и лают в ее квартире дни напролет. Мама обещает разобраться с толстыми голубями и прогнать их навсегда. Удивляется монетке и говорит, что я могу оставить ее себе, и никаких черных дней не существует вовсе, и не будет их никогда. Напоследок, уже сонным, смазанным голосом, шепчет:

– Кажется, ты подружилась с нашим домовым.

Я ойкаю, вскакиваю и тормошу засыпающую маму:

– Какой домовой, мамочка??? Это как Кузя из мультика? А где он живет? А как он?..

Но мама уже не слышит. Сквозь тягучую усталую дрему, проваливаясь все глубже, тяжелея, расслабляясь, она бормочет:

– Купи себе завтра все, что захочешь, доченька. Купи сладостей.

* * *

– Если честно, я совсем не поверила маме! Вернее, вечером поверила, а утром разверила! – заявляю я, усаживаясь на скамейку между Юлькой и Алимушей. Едва проснувшись, я с нетерпением ждала нашего полевого совещания. – Она просто забыла про денежки в своем плаще…

– А вот и зря! – как всегда, громко и с вызовом, спорит Юлька. – Домовые есть на самом деле, просто не все взрослые о них знают! Вот твоя мама знает, а моя, например, нет.

Юлька тоже взрослая, старше меня на целых три года и краешка в пару весенних месяцев. У нее всегда наготове правда жизни и ценный совет, вот только она постоянно горячится – к месту и нет. И сейчас она вскакивает, машет руками, двигает смешно выразительными пушистыми бровями.

– Ты сама говорила, что твоей маме задерживают зарплату! Моей тоже! – Юлькина мама работает в школьной библиотеке, да и дома у них целая комната, набитая до потолка книжными полками. – А если у твоей мамы нет денег, как она могла забыть про эту монетку? Да еще и в плаще, который постоянно носит! Скажи? Вот скажи? Позавчера я видела твою маму в этом самом черном плаще! Своими глазами видела! Этими самыми глазами!

Юлька приближает ко мне свое лицо, зеленые, с серыми переливами, глаза – смотри, мол. Я легонько щелкаю ее по носу, она смеется и отстраняется.

– А у тебя есть домовой? – спрашиваю я.

Юлька морщится и безнадежно машет рукой:

– Нет, у меня же собаки! Мальчик и Динка прогонят любого домового в одну секунду. Так что так живем сами, как можем, – расстраивается она.

Я перевожу вопросительный взгляд на Алимушу. Она пугается – как всегда, когда на нее обращают внимание, и машет головой:

– У меня же кот! А он такой наглый, знаешь, никого больше не потерпит дома. Нас еле терпит, не то что домового. В прошлом году мы взяли маленького котенка, так они подрались через час. Пришлось обратно отвезти.

Я ошарашена. Получается, бедным Юльке и Алимуше не повезло. Но у меня еще есть к ним вопросы:

– А как он выглядит, этот самый домовой?

Юлька хмыкает:

– Никто не знает, ни один человек! Его никто и никогда не видел. Но это не самое главное. – Она озабоченно вышагивает перед нами, туда-сюда, будто решает сложную задачку. – Самое главное, подружиться с твоим домовым по-настоящему, чтобы он и дальше подкидывал тебе денежку. И я знаю, как это сделать!

– Как? – одновременно спрашиваем мы.

– У тебя же осталась эта монетка? Давай сюда! – Юлька резко останавливается и протягивает мне ладошку.

– Д-да, – замираю я, но не спешу отдавать. – Я хотела купить…

– Давай-давай сюда, вместе в магазин сейчас пойдем.

Юлька снова кипятится. Она уже придумала план действий, и ноги ее охватывает особенная нервная «жгучка», когда стоять на месте просто невозможно. Обреченно вытаскиваю из кармана куртки монетку и кладу ей на ладошку.

Мы поднимаемся с лавочки и идем в маленький магазинчик в соседнем доме. Сегодня там работает Черточка – худая высокая продавщица, лицо у которой все скомкано в районе носа. В ее толстом засаленном журнале, надежно спрятанном под прилавок, все о нас с Юлькой. Номера наших квартир, сумма наших долгов. А вот Алимуши в журнале нет, виноватый папа после развода, рассказывает, краснея, она, не дает им с мамой и братом обеднеть, все тащит и тащит в бывшую семью, к бывшим детям продукты, одежду, живые большие деньги.

Юлька не смотрит на Черточку. Она деловито оглядывает прилавки – большой богатый покупатель. Сделав выбор, смело тыкает пальцем:

– Нам пакет молока и вон тот маленький мед.

Черточка неохотно встает, лениво, вперевалку идет к холодильнику, достает молоко, отламывает пластиковый кубик с медом.

Юлька оборачивается ко мне:

– Что ты еще хотела купить?

– Рогалики или… или… колбаску.

– Нет, на колбаску не хватит. Давай рогалики!

Я соглашаюсь.

Черточка закатывает глаза, небрежно заворачивает в тонкую коричневую бумажку два рогалика с самого верха: с подсохшими краями, заветренные, не слишком свежие. Но даже у Юльки не хватит духу попросить Черточку дать нам мягонькие, со дна.

Мы забираем покупки и идем ко мне, подружиться с домовым. Поднимаемся на пятый этаж, и на лестничной площадке, нос к носу, сталкиваемся с Заринкой из соседней – дверь справа квартиры. Она в нарядном шерстяном платьице и белых лаковых ботинках.

Заринка заискивающе улыбается:

– Девочки, привет! Вы к Айке?

Алимуша морщится и, не здороваясь, проходит мимо. Юлька удобнее перекладывает в руках пакет с молоком, останавливается и издевательски улыбается:

– Да, мы идем вызывать домового!

Зарина открывает рот от удивления и спрашивает:

– А можно с вами? Пожалуйста!

Юлькина улыбка становится шире:

– Мы пригласили весь наш двор, скоро все придут. Это так весело! И только тебе с нами нельзя, правда, Айка?

Зарина переводит взгляд на меня. Она смотрит почти с мольбой, так сильно ей хочется быть с нами, быть одной из нас. Я молчу и ковыряю носком пол, не зная, как отказать ей.

Чистенькая, ухоженная – с иголочки, ни пылинки, – она всегда гуляет во дворе одна, под бдительным присмотром матери, которая торчит на балконе и пристально наблюдает за дочерью. Раньше мы принимали ее в игру, в разговоры, поверяли свои секреты, даже взяли однажды с собой в опасную экспедицию на соседнюю замершую стройку. С этого испытания на храбрость и началась наша молчаливая теперь вражда.

Провалы окон, крошащийся цементный пол, битое стекло, лестницы без перил, уносящиеся в никуда ступени и, самое главное, самое важное, самое страшное – узкая замусоренная щель между зданиями. Не больше минуты пробежать насквозь – другим концом щель упирается в проспект. Пробежать, постоять на краю бетонного козырька, сплюнуть вниз, оценить высоту полета слюны и собственную смелость и нырнуть обратно – в тихий зеленый двор с высоченными тополями.

Испытание стройкой прошли все в нашем дворе. Заринка была последней. Она сделала несколько шагов в темноту, бодро захрустела битыми стеклами и вдруг на середине пути остановилась, затихла, замолчала. Мы подождали пару минут, покликали – тишина, – и цепочкой, гуськом – вдвоем в щели не развернуться, – отправились ее спасать.

Заринка стояла, держа в руках порванный подол платья. В тусклом свете, освещающем щель, мы едва разглядели ее злое лицо. Она подняла на нас глаза, указала обвиняющим пальцем на железяку, торчащую в стене, ни слова не говоря, протиснулась мимо нас, чиркнув спиной испорченного уже платья по грязной бетонной стене, и вывалилась во двор. Сжимая сорванную белую оборку, оттуда, из света зеленых тополей, она погрозила нам, растерянным спасателям, кулаком и убежала.

В тот же вечер домой ко мне и к Юльке, и к Алимушке пришла Заринина мама. Она требовала с наших родителей денег за порванное платье, кричала, чтобы мы – грубые дворовые девки не смели больше втягивать ее дочь в свои игры, грозилась детской комнатой милиции. После ее ухода наша троица стояла в углах своих квартир, незаслуженно наказанная, и, сжимая кулаки, выдумывала, как отомстить ябеде.

Вспоминая об этом, я молчу и трусливо ковыряю носком пол.

– Ну и пожалуйста! – говорит запальчиво Заринка. – Зато мама сегодня мне купит торт! Большой торт с шоколадным кремом! Потому что у меня сегодня день рождения, и я вас всех тоже не приглашаю!

Она дергает плечом, отворачивается и, громко, с ненавистью щелкая каблуками лаковых ботинок, спускается по ступенькам. Юлька презрительно хмыкает, но Алимуша мрачнеет. Она большая шоколадная лакомка, и ей, прямо сейчас, до дрожи, захотелось настоящего торта, а не этих вот засохших рогаликов.

– Чего стоишь? Открывай дверь! – выводит Юлька нас из оцепенения.

Я справляюсь с замком, впускаю девчонок в квартиру и захожу следом. Подозрительно осматриваюсь, но дома пусто и тихо. Юлька быстро разувается, деловито идет на кухню и начинает хозяйничать. Достает маленькое красивое блюдце из парадного маминого сервиза, вскрывает пакет с молоком, наливает до самых краев, открывает мед и размазывает его пальцем по канту. Затем, сохраняя торжественное лицо, осторожно несет и ставит блюдце на пол, в углу возле плиты, манит меня пальцем к себе, поближе:

– Подливай молочко каждый вечер и оставляй на ночь, – командует она.

– А чай он не пьет? – спрашиваю с надеждой.

Юлька задумывается, но тут же отрицательно машет головой:

– Про чай я ничего не знаю, но лучше не рисковать!

Мы втроем садимся за стол, едим рогалики, пьем холодное молоко – Юлька наливает нам чуть-чуть. Смеемся, дразнимся, рассказываем удивительные истории, слушаем, как за окном серебристыми голосами поют тополя.

– Ты что, принесла домой уличную кошку? – спрашивает мама вечером, кивая на блюдце.

Из открытой форточки льется теплый ветер, ерошит короткие мамины волосы, потихоньку, ласковыми невидимыми пальчиками распрямляет морщинку между ее бровей.

– Нет, это для домового, мамочка. Юлька сказала, что мы подружимся, если он будет каждую ночь пить молочко.

– А кипятить молочко для него не нужно? И для тебя заодно, а то заболеете дружно бруцеллезом.

– Ой, мама, ну что ты всегда такая доктор! Он же волшебник, и никаким, – спотыкаюсь о новое слово, – целезом он заболеть не может. И нам с тобой это молочко пить нельзя, это только для него.

Мама закатывает глаза, встает, вынимает из холодильника пакет, переливает молоко в кастрюльку и ставит на газ. Я вздыхаю и думаю о том, что все пропало, потому что теперь на молоке будет противная пенка, и домовой, конечно, пить его не будет. И дружить со мной тоже.

Но я молчу. Услышав про Юлькин ритуал, мама немножко повеселела, просветлела лицом и стала похожа на себя прежнюю. Сегодня она пришла домой еще до сумерек, с пустым пакетом, в котором, тихонько убедилась я, снова не было ни больничных карточек, ни вкусных взяток. Пришла и, растирая покрасневшие, опухшие, как будто замерзшие пальцы, бескрыло опустилась на кухонный табурет.

* * *

Проснувшись следующим утром, я резко – будто брызгами краски во все стороны, – вспоминаю вчерашний день. Неловко сползаю с кровати, торопясь, не попадая в тапочки, надевая их кое-как, отстающими хвостиками, бегу на кухню. Застываю столбиком возле блюдца, из которого кто-то отпил ночью половину молока! Зажимаю рот ладошками и тихонько хихикаю, а затем бросаюсь в коридор – звонить Юльке.

Юлька на том конце провода ахает и довольно смеется. Напускает в голос строгости, наказывает мне не терять времени и искать подарочки.

Повесив трубку и затаив дыхание, я подхожу на цыпочках к маминому плащу. Обнимаю его, по привычке вдыхаю запах, слушаю, как недовольно хрустит скользкая черная ткань, и, наконец, решившись, медленно просовываю дрожащие, вспотевшие вдруг руки в карманы.

Пусто. Обшариваю карманы еще и еще раз, затем догадываюсь, что Домовой мог припрятать свои сокровища в другом месте. Поиграть со мной, отомстить за нехорошую пенку в молочке.

Весь день я очень-очень занята. Обыскиваю карманы маминого зимнего пальто – коричневого, с белым прореженным мехом на воротнике. Ощупываю свою весеннюю и зимнюю курточки, встряхиваю и переворачиваю подошвой вверх всю обувь. Вытаскиваю и, чихая, складываю обратно пыльные книги. Лежа на животе и пыхтя от натуги, проминаю пальцами всю-всю – липкую и сырую темноту под ванной. Залезаю в подсобку с ногами, заглядываю в дальние уголки шкафа с одеждой, шкафов с посудой. Лезу даже в духовку. И только под кроватями посмотреть не решаюсь. Там слишком черно даже днем.

К сумеркам, когда приходит мама – пустой пакет, черствая морщинка между бровей, – я почти не могу шевелиться. Ноги, руки, голова весят тонну, и сама я – надутая, наполненная обидой и пыльной, тяжелой усталостью. Мама смотрит на беспорядок, но ничего не говорит, не ругает, и мне становится еще обиднее. Перед сном я все же доливаю в блюдечко молока и медленно плетусь в кровать, под холодное одеяло.

Засыпая, я слышу, как, сдерживаясь, глухими, вдавленными в подушку всхлипами, плачет мама. Хочу встать, подойти к ней. Но руки и ноги продолжают вяло лежать на простыне, в сердце гудит обида на весь мир, на Юльку, на Алимушку, обещавших мне чудо, и даже на маму, которая, кажется, больше совсем меня не любит. Я проваливаюсь в темноту, и через секунду наступает утро следующего дня.

Молоко из блюдечка равномерно исчезает в среду, в четверг, пятницу, субботу, воскресенье и еще целую неделю подряд. Я упрямо подливаю его каждый вечер, перед самым сном. Но монетки не появляются, а во вторник молоко из пакета заканчивается. Мама предлагает купить еще, пытается гладить меня по голове, обнимать, но я отказываюсь и от молока, и от объятий. Монеток нигде нет, дружба не задалась, и я решаю с завтрашнего дня прекратить ежедневные обыски. Но перед этим мне нужно высказать этому наглому прожорливому Домовому все, что я о нем думаю.

Дожидаюсь, пока мама ляжет и уснет – в последнее время она засыпает чуть свет, намного раньше меня, а во сне беспокойно разговаривает, доказывает кому-то невидимому, что она права.

Я иду на кухню, встаю рядом с блюдечком, еще полным молока до краев, – последней порцией, широко расставляю ноги, чтобы чувствовать себя уверенней, упираюсь кулаками в бока и ругаюсь вслух:

– Ты почему так себя ведешь нагло? А? Отвечай, давай! – Вспоминаю, как меня ругают тетка и бабушка, выражения их лиц, их слова. – Пьешь молочко и ничего не делаешь. Нахлебник!

Самое обидное слово, что я приберегала напоследок, да и все остальные ругательные слова звучат почему-то тонко, прозрачно, жалостливо. Совсем не так, как у взрослых. Кулаки сами собой разжимаются. Вздохнув, я сажусь на пол рядом с блюдечком, поджимаю к себе коленки и долго-долго молчу.

Сижу и думаю о том, что мы с мамой совсем раздружились с тех самых пор, как она впервые пришла домой без больничных карточек. Конечно, хорошо, что теперь она дома всегда так рано и не сидит больше ночами, заполняя быстрыми неразборчивыми буковками «больные» тетрадки. Зато пьет какие-то таблетки, тихо жалуется самой себе на то, что «тянет» ноги, «дергает» коленку – с каждым днем все сильнее. А мамины руки будто все время мерзнут. Они большие, шершавые, красные – страшно дотронуться. Сама не замечаю, как начинаю думать вслух:

– А колбаску мы с тобой так и не купили, правда? Я бы обязательно с тобой поделилась, я не жадина. И колбаской, и шоколадными конфетками-капельками. Я знаю, знаю, ты пьешь только молочко, но вдруг тебе бы понравилось?

Ежусь, на полу сидеть холодно и твердо, но продолжаю:

– Если мы с тобой подружимся, я куплю маме теплые варежки, чтобы ее пальчики больше не мерзли. И много еще чего куплю, даже не у Черточки, а в большом красивом магазине, который недавно открылся. Мы с Юлькой проходили мимо, я хотела зайти, но она заторопилась вдруг домой, выгулять Мальчика, хотя они гуляют только по утрам, а тогда был обед.

Я тебе расскажу маленький секрет, хочешь? Только обещай, что не проболтаешься? Когда я искала монетки в кухне, я нашла пакет с мукой и решила приготовить бауырсаки, такие же, как бабушка делает. Вкусные, золотые, один съешь – невозможно остановиться. Я сделала все-все правильно! Вылила в муку воду и долго-долго мешала большой ложкой и даже руками. Тесто почти приготовилось, но тут пришла мама! И я, чтобы она не обрадовалась раньше времени, спрятала миску с тестом в духовку. И совсем о ней забыла, а вспомнила сегодня, представляешь? И когда я достала…