Текст книги "Убей его, Джейн Остин!"

Слышу за спиной какой-то звук и испуганно оборачиваюсь. В дверях кухни стоит мама.

– Ты все слышала, мамочка?

Она кивает, подходит ко мне, поднимает с пола и усаживает на табуретку. Затем открывает дверцу духовки и вынимает миску с уродливыми кляксами засохшего теста. Колупает ногтем одну из клякс, но та схватилась намертво.

– Ну, все, не отмыть, можно выбрасывать, – говорит задумчиво мама и, приподняв одну бровь, смотрит на меня. Я виновато опускаю голову.

– Я тебя обязательно научу делать тесто. Не такое вкусное, как у бабушки, но тоже настоящее. Мы с тобой напечем или наготовим чего-нибудь вкусного, у меня завтра короткий день. Ты поешь сама, угостишь своего домового и девочек, хорошо? А твой клейстер… – Я вопросительно поднимаю глаза и вижу, как мама старается не засмеяться. – Ладно, пойдем спать, завтра рано вставать.

Засыпая, я думаю о том, что дома есть немножко маргарина, а вот муки больше нет. Гадаю, как собралась мама делать новое тесто. И еще, тихо-тихо, почти про себя, желаю спокойной ночи домовому.

* * *

На следующий день мама, как и обещала, приходит так рано, что закат еще только начинает поджигать тополя за окном. Она весело и длинно жмет на звонок и, слыша, как я подбегаю, кричит смеющимся запыхавшимся голосом:

– Открывай скорее!

Я опрометью бросаюсь сначала на кухню, притащить верную табуретку. Забираюсь на нее, расщелкиваю верхний замок, затем нижний, торопясь, распахиваю дверь. Мама стоит светлая, улыбчивая, озорная, а в руках у нее – ого-го! огромный незнакомый пакет, набитый так, что вот-вот разорвется.

– Ты нашла все карточки? – удивляюсь я.

– Кое-что получше! А ну-ка, брысь с дороги, ребенок!

Мама перешагивает порог вперевалку – пакет тянет, заметно хромает на левую ногу с занозой-коленкой, но ее как будто совсем не заботят ни нога, ни тяжесть ноши. Пока она разувается, моет руки, переодевается в домашнее, я любопытной белкой кручусь рядом. Громыхаю табуреткой, ставя ее на место, подаю полотенце, несусь с тапочками, ненужно, по привычке, включаю везде свет и выключаю снова, пытаюсь снова и снова заглянуть маме в лицо, прижаться к ней, повиливая невидимым, будто отросшим вдруг хвостиком.

Наконец, жадно попив воды и помассировав коленку, мама с таинственным видом, весело глядя мне в лицо, раскрывает пакет и выкладывает его содержимое перед моим любопытным носом.

Я замираю, будто примерзнув к полу. На столе один за другим появляются: большой круг остро пахнущей конской колбасы, бордовая, в мелких прожилках, говядина, треугольный ломоть сыра с большими дырками, плетеная хала, посыпанная коричневыми семечками, полурастаявший, чуть смятый брикет настоящего сливочного масла. Смешные, каждый враскоряку, болгарские перцы, глянцевые пузатые луковицы, картошка, джусай – толстенькими ярко-зелеными охапками, помидоры и огурцы, застенчивые груши, зардевшиеся с бочка, ягодки физалиса, подглядывающие из-под паутинчатой полупрозрачной фаты. Манная крупа – фу, взрослый творог и мой – сладкий творожок с изюмом, кефир, молоко, сметана, несколько шариков – слюнки потекли, – соленого курта и засушенные яблоки – для компота. Конфеты и сплющенные шоколадки – веселой разноцветной рекой.

Напоследок мама достает со дна пакета белую обувную коробку и протягивает ее мне.

Я хватаю подарок двумя руками, прижимаю к себе. Осторожно открываю крышку и вижу светло-серые ботинки с маленькими выбитыми на мягкой коже цветочками, вкусно пахнущие новенькой резиновой подошвой. Ловкая обувка, в которой и скоком по лужам, и медленно, важно, по солнечному асфальту, и, каблучками, перестуком, вниз по стремительным ступенькам. И во двор, и в простор, и в гости, и на край света.

Я поднимаю глаза, еще раз оглядываю заваленный разноцветной едой стол, ласкаю пальцами гладкую коробку, и из моей груди вдруг рвется громкий, прерывистый, счастливый вздох:

– Ой, мама!

И больше я ничего сказать не могу. Внутри становится щекотно-щекотно, будто воздух в животе наполняется пузырьками. Совсем как при игре в прятки, когда стоишь, затаившись, за большим толстым деревом или в полутьме сиреневого куста – в самой его гуще и стараешься не дышать, чтобы тебя вовек никто не нашел.

Через час наша кухня преображается. Нет-нет, на первый взгляд, все на своих местах. И ряд белых шкафов под потолком, и моток бельевой веревки на высоком гвоздике – для воскресных стирок, и широкий подоконник, весь в чешуйках и трещинках старой краски. Но старенький холодильник в углу набит продуктами сверху донизу, с непривычки кряхтит и железно тренькает, привыкая к приятной тяжести в металлическом пузе. На столе не найти свободного места: разделочные доски в мясных соках, хвостики и кожурки от овощей, смятые пакетики и конфетные фантики, веселые разноцветные крошки, прибежавшие невесть откуда.

Мама стоит возле плиты, подвязанная по поясу старой блузой. Она внимательно следит за плитой, где разлегся разномастный кухонный народец. Казанчик, в котором, утопая с головой, вкусно булькает конская колбаса. Сковородка с шипящим, уже почти стаявшим, сливочным маслом – еще минутка, и мама кинет туда полукольца лука, картошку, перцы, помидоры, баклажаны. И получится овощное рагу, которое хоть ложкой ешь, хоть на хлеб намазывай, все одно, блаженство. На дальней конфорке в глубокой узкой кастрюльке кувыркаются дольки сушеных яблок, будущий компот.

Мне хочется, чтобы скорее наступил вечер, когда все кипящее, дымящее, пахнущее до самого потолка, занавешивающее окна неплотным паром, приготовится и ляжет на стол – в красивые тарелки. Мама обещала, что мы вытащим праздничную скатерку, закроем ею белую, надоедливую, щербленую поверхность будничного стола.

Праздник выливается и в прихожую. Масляными жаркими запахами, особым густым духом разгоряченной плиты, отблеском светло-серых новехоньких ботиночек, стоящих на парадном месте, – на расстоянии от остальной, прижившейся уже и скучной обуви.

Звонит телефон – Юлька вызывает во двор. Я отпрашиваюсь погулять, спрашиваю, можно ли надеть обновку. Мама весело кивает – «только недолго!» и сует мне в руки большую горсть сладостей и фруктов. Я звонко чмокаю ее в щеку, мама притворно грозит пальцем, открывает мне дверь и, прислонившись к косяку, с улыбкой смотрит, как я – темные волосы опутаны рыжими закатными нитями, – подпрыгивая, напевая и любуясь ботиночками на каждой ступеньке, спускаюсь вниз.

* * *

Кажется, даже в свой недавний день рождения я не чувствовала себя лучше. Важно прохаживаюсь перед Юлькой и Алимушей. Они не сводят глаз с моей обновки. Хвалят и выбитые на коже цветочки, и толстую резиновую подошву, и даже мою походку – как будто новую, значительную, взрослую. Алимуша вгрызается в шоколад, прямо так, в целую плитку. Юлька кувыркает на языке сразу два леденца – апельсиновый и клубничный, а в правой руке крепко сжимает сочную надкушенную грушу. Я облизываюсь, но сама не ем – у меня дома еще много, да и овощное рагу скоро-скоро, а девчонки – пускай наедаются!

– А моей маме зарплату так и не выплатили, – говорит Юлька. – Мне кажется, вам ваш домовой помог. Ты же говорила, что он больше не подкидывает монетки, значит, он решил по-другому сделать. Кар-ди-наль-но!

Последнее слово Юлька произносит с явным удовольствием, по слогам. Мы просим объяснить, что это значит, но она мнется и быстренько закладывает в рот новый леденец, умудряясь одновременно еще раз куснуть грушу. Алимуша доканчивает шоколад и глазами уже целится в следующую плитку.

Я раздумываю: может, все-таки съесть одну конфетку? Живот пустой, туда все влезет. Но мужественно сдерживаюсь, вдруг кто-нибудь еще из девчонок придет, на всех не хватит.

Как будто услышав мои мысли, около подъезда появляется Заринка. Она хочет было пройти мимо, но я подзываю ее, решая, что в счастливый день нет места старым обидам:

– Иди к нам, угощайся!

Юлька цокает языком, но я, не обращая на нее внимания, беру Зарину за руку и подвожу к нашей скамейке.

Она скользит взглядом по моим ботиночкам, настороженно оглядывает конфеты, шоколад, жующих девчонок:

– А что вы празднуете? – спрашивает тихим тонким голоском.

– Ничего не празднуем! Просто Айка нас угощает сегодня, ее мама купила кучу вкусностей для нас, – отвечает Алимуша.

Юлька молчит и, чувствую я, сдерживается, чтобы не сказать что-нибудь резкое, гадкое.

Зарина наклоняется к скамейке, берет в руки шоколадку, разглядывает ее и вдруг резко бросает на землю. Юлька вскакивает и кричит, потрясая надкушенной грушей:

– Ты что делаешь?

Заринка поворачивается и, глядя мне в глаза, отвечает:

– Знаешь, откуда у твоей матери теперь деньги? Она моет полы и полки в большом новом магазине. Моя мама видела. Она посмеялась над вами и сказала: теперь в нашем доме живут грязные поломойки, этого еще не хватало! Видимо, не вышло из нее врача, вот и машет теперь тряпкой.

На ее лицо появляется противная улыбка. Зарина наслаждается эффектом. Она с вызовом смотрит на Юльку, что так и застыла с поднятой надкусанной грушей, на Алимушу, которая вдруг закрывает лицо руками, и, наконец, на меня. Под ее взглядом мои щеки взрываются красным огнем, а взгляд сам, против воли, виновато опускается вниз.

Заринка разворачивается и уходит. Мы смотрим ей вслед. На ее прямую, аккуратную спину в нарядном голубом платье, на толстенькую кудрявую косичку, прыгающую по лопаткам.

– Айка… – произносит тихо Юлька и делает шаг ко мне.

– Не-ет! Отойди! Отстаньте от меня! Вы все знали! Ненавижу вас всех!

Я резко разворачиваюсь и иду к своему подъезду. Домой. Мне нужно домой прямо сейчас. Ворваться, рассказать все маме, чтобы она всплеснула от удивления руками, обняла меня и сказала, что Заринка придумала ерунду. Я взлетаю на второй этаж, на третий, на четвертый, но на пятом вдруг замедляюсь, останавливаюсь и сажусь на ступеньку.

Все это правда. У мамы больше нет больничных карточек. Она больше не ходит вечерами по вызовам и все это время совсем не читает своих медицинских книжек. В ее пакете больше нет вкусных «взяток». И красные мамины руки опухают от того, что она полощет грязные тряпки, а потом машет ими под ногами у Зарининой мамы и других людей. Мама плачет ночами, потому что ей стыдно. И все это время мама мне врет.

Мама – поломойка. А я – дочь поломойки.

Я поднимаюсь со ступеньки и иду вперед.

* * *

Вставляю ключ в нижний замок, дверь открывается. На лестничную площадку сразу вырываются аппетитные запахи вареной конины, тушеного рагу, оранжад уже совсем вечернего, теплого, манящего электрического света.

Захожу на кухню. Раскрасневшаяся мама выкладывает на стол нарядные белые тарелки и что-то тихонько напевает. Она поднимает глаза:

– Пришла, доченька! Мой руки и… Что случилось?

Я молчу. Глаза заволакивает пелена злых слез, я стряхиваю их, резко дергая головой, и кричу:

– Это правда? Ты не доктор больше? Ты моешь полы?

Смотрю на маму в упор, но вижу только ее силуэт – глаза наполняют новые – теперь перченые, острые – иголками в сердце, – слезы. Силуэт мамы опускает голову. И я продолжаю. Криком, чтобы показать, рассказать ей о том, как мне больно:

– Мне Заринка сказала, что ты моешь полы в большом магазине! Машешь тряпкой! Моешь полы!

Силуэт мамы отходит от меня и прислоняется к подоконнику. Из него, из этого туманного пятна с маминой фигурой, доносится холодный спокойный ответ:

– Да, мою полы. Это правда. Я ушла из поликлиники, потому что на зарплату участкового врача мы не смогли бы с тобой жить дальше. Тебе нужна новая одежда, ты не можешь вечно ходить в тех старых вещах, что нам с тобой отдают тетя Лаура и бабушка. Нам нужно нормально питаться.

Силуэт отворачивается и смотрит в окно:

– Сейчас такое время, дочь, сложное. Когда оно закончится, я снова буду работать доктором. Наверное. Но сейчас так надо. А в магазине очень хорошо платят. Они обещали, что зарплата будет всегда вовремя. Мне не нужно выпрашивать больше деньги, которые я зарабатываю. Это честная работа, и ты не должна меня стыдиться.

Я слушаю мамины взрослые слова, чувствую в них правду, которая не вмещается в меня, в светлую ароматную кухню, в нашу маленькую квартиру, во двор за синими окнами, в тот мир, который я знала, чувствовала и любила до сегодняшнего дня. Слезы вытекают, сочатся по щекам, очищают глаза, и темный силуэт у окна снова превращается в маму. Маленькую усталую маму с красными распухшими руками, в старой блузке вместо фартука. Мне становится жаль и ее, и себя, но от этой жалости во мне снова рождается невысказанная до конца, темно-желтая, ядовитая злость.

– Мой руки, и будем ужинать. Смотри, сколько всего вкусного я приготовила! – печально, просительно говорит мама. – А твоему домовому я налила свежего молочка, за это он прислал тебе подарок.

Она кивает в уголок пола возле плиты, где стоит блюдце, а рядом блестят, мигают серебристые монетки – целой россыпью.

Темно-желтая злость во мне вскипает, оставляя грязную противную пенку на поверхности.

– И про домового ты мне тоже врешь! Ты все врешь! Поломойка! – Я бросаюсь к блюдечку, хватаю его, расплескивая уродливые белые кляксы, и со всей силы швыряю его о пол.

Блюдце раскалывается, осколки летят по кухне, один из них вонзается в мамину ногу, выше выпирающей круглой косточки. Мама ахает и удивленно смотрит, как из-под торчащего осколка начинает капать густая бордовая кровь.

Я в ужасе пячусь – назад, назад, в темный коридор, не отрывая взгляда от багровеющего осколка. Наткнувшись спиной на дверь, резко разворачиваюсь, нащупываю ручку, дергаю ее, вылетаю на лестничную площадку и в панике бросаюсь прочь из дома, в котором я только что убила свою мать.

* * *

Выбегаю из подъезда – на улице густые холодные сумерки, как будто солнечный закатный мир вдруг мигнул, испортился и стал черно-белым. Залезаю в ближайший палисадник, бреду к разлапистому, со множеством тонких кривых стволов, кусту сирени, встаю на коленки и по влажной, холодной земле, лезу поглубже, так чтобы листья и тени закрыли меня от чужих глаз. Самое верное место, чтобы спрятаться.

Сажусь на землю и опускаю голову. Меня трясет, но слез больше нет. Глаза сухие и колкие. Ноги в неразношенных ботинках больно щиплет. Развязываю шнурки, скидываю обувь, отставляю ее от себя подальше. Я не заслужила подарков. Меня скоро посадят в тюрьму. До конца жизни. Или отдадут в дом, где живут дети, у которых когда-то были, а теперь нет никаких мам.

Ложусь, чувствуя под лопаткой какой-то неудобный корень, подтягиваю к себе ноги в тонких носках. Наверное, будет лучше, если я умру прямо здесь и сейчас. И тогда никто не узнает, как я обидела маму, что я с ней сотворила и какой гадкой была. Зарываюсь лицом в мягкую землю, чтобы слиться, раствориться в ней, стать невидимкой и сгинуть навсегда.

Вдруг я слышу мамин голос. Живой, взволнованный мамин голос, который зовет меня совсем рядом, возле подъезда. Имя – тишина. Имя – тишина. Затем голос удаляется, глохнет, но звучит все испуганнее, все более одиноко. Я выползаю из ставшего ненужным убежища. Сначала на четвереньках, цепляясь рвущимися носками о корешки и веточки, затем нетвердо встаю на дрожащие ноги – куда делась из них вся сила? – выхожу из кустов, огораживающих палисадник, на асфальт – колючий, будто успевший заледенеть, и жду. Не откликаюсь – на это у меня нет ни права, ни сил. Просто жду, когда вернется мамин голос.

Он появляется с другой стороны, запыхавшийся, плачущий, срывающийся. Вижу маму – все в той же старой блузе, повязанной поверх домашнего платья. Она бежит, хромая, неловкая. Видит меня, всплескивает руками и почти добегает, резко останавливаясь в одном шаге, словно не осмеливается приблизиться, коснуться.

Молчит, дышит часто. Будто бы ждет моего приговора.

Я слышу свой голос – трясущийся, заледеневший, хриплый:

– Прости меня, мама.

Хочу сказать ей – маленькой, испуганной, что больше не верю в домовых, да и не нужны они мне. И ничего не нужно – лишь бы мама была всегда. С черствой морщинкой между бровями, с пустым пакетом, с красными, измученными руками. Я хочу сказать все это, но в горле начинают хрипеть и булькать другие слезы – сухие, комковатые, засохшими пленочками.

Мама молча подходит, берет меня на руки – я обхватываю ее ногами, склоняю голову на ее плечо и засыпаю, уже не чувствуя, не слыша, как она медленно поднимается по ступенькам.

Всю ночь за окном идет дождь. Он прогоняет с нашего подоконника толстых голубей, беспокойными фарами ночных машин светит в нашу комнату. Подглядывает за тем, как мама баюкает меня на руках до самого рассвета и тихонько, вперемежку с тягучей колыбельной, шепчет, что скоро я пойду в школу, а затем в университет, стану большой, взрослой и очень-очень счастливой.

Дождь затихает, и к обеду от него не остается никаких следов, кроме грязных, разбухших, безнадежно испорченных светло-серых ботинок с вдавленными цветочками по коже, оставшихся под кустом сирени доживать свой недолгий век.

Оксана Заугольная. Охота на Бена Ганна

Джон Сильвер устало потер виски и уставился на карту. Без помощи Бена Ганна они будут сотни лет блуждать по бескрайнему пространству. Надежды и так почти не осталось. Но сдаваться он не собирался. Не в его правилах. Чуть морщась от фантомной боли в отрезанной ноге, он нажал на кнопку и четко произнес:

– Я жду на капитанском мостике.

И не нужно упоминать, кого он ждет и зачем. Все и так знали. Корабль замер в безмолвном ожидании, вся команда оцепенела после смерти Смоллетта. Казалось бы, старикан давно лишился ума и только бормотал что-то себе под нос, если приходил в сознание, а большую часть времени попросту лежал овощем на больничной койке под внимательным присмотром доктора Ливси и Джима. А поди ж ты. Будто эпоха ушла.

Впрочем, Сильвер не обманывался. Со смертью капитана Смоллетта все становилось иначе. Даже не так. Дело было не в смерти как таковой. Но с того момента, как его бережно завернутое тело было по всем морским законам отправлено за пределы шлюза, все шло наперекосяк. Сильвер не был готов к переменам сейчас, и это знали многие на корабле. Даже крысы. Особенно крысы.

Дверь с легким шелестом отъехала в сторону. Сильвер уставился на открывшийся проем. Так и есть, молодая крыса. Не то чтобы он был удивлен, увидев ее, но… Впрочем, выбирать не приходилось.

– Доложите обстановку на корабле, – сухо произнес он. – Крысы уже бегут?

– Никак нет, сэр, – отрапортовала та бойко. – Не бежим. Выжидаем.

– Может, бунт? – попытался еще раз Сильвер, чутко следя за малейшими изменениями вокруг. Но все работало в штатном режиме. Мертво. Стабильно. Морской дьявол, он сейчас был бы рад даже этому проклятому Флинту!

– Никак нет, – повторила крыса. – Вы капитан. Никто не оспорит.

Что же, про черную метку можно было и не спрашивать. Сильвер покачал головой. Если судить по капитанскому журналу, что скрупулезно вели все его предшественники, команда становилась осторожнее и осторожнее с каждым годом. Оно и понятно, никто не хотел оказаться с черной меткой или пройти по доске. Но так они никогда не достигнут острова сокровищ, разве нет?

– Я не могу быть капитаном сейчас, – терпеливо произнес Сильвер те самые слова. – Нам нужен тот, кто проложит курс. Нам нужен Смоллетт.

Крыса молчала, переминаясь с ноги на ногу, и Сильвер решился.

– Смоллеттом будешь ты, – произнес он торжественно и тотчас почувствовал, как заныл обрубок ноги и почему-то зубы. Старый Флинт проснулся. Это было понятно и по резким размашистым движениям строк на мониторе, и по подрагивающей голограмме, но Сильвер не надеялся только на свое чутье.

– Бен? – одними губами спросил он у крысы, и та покачала головой. А потом вдруг выкинула то, что он от нее совсем не ожидал.

– Я не могу быть Смоллеттом, – решительно произнесла она, и ее лицо на мгновение стало другим. Не острым крысиным, а беспомощным. Как было у висельников. И это напугало давно ничего не боявшегося Сильвера до чертиков. – Я же жен…

– …Чепуха! – резко прервал ее Сильвер.

Одним броском он сорвался со своего места, хотя нога над протезом от этого прыжка заныла сильнее. Но он не обращал внимания на боль, вцепившись в плечи крысы и тряся ее так, что у той застучали зубы.

Флинт сфокусировал внимание на них и тоже замер. То ли уснул, то ли просто оказался излишне любопытен.

– Вы ведь знаете, Смоллетт. – Сильвер решил, что игры в демократию и без того едва не вышли ему боком, а значит, их можно оставить за бортом. Пока он капитан, это его право – назначать кого-то Смоллеттом и капитаном. Дьявол подери эту девчонку! – На нашем корабле нет ни одной женщины. Женщины в море приносят несчастья. Надеюсь, под вашим командованием ситуация не изменится.

Крыса поняла. Скривила губы, но промолчала. Лицо снова стало острым и злым. Крысы ненавидели висельников и команду, команда презирала крыс и игнорировала висельников. Это был закон выживания.

Сильвер молчал тоже. Боль в ноге, ноющие зубы, подступающая мигрень – все навалилось как-то сразу и придавило его. А бунт еще будет, это он знал точно. И черную метку пошлют не юному Смоллетту, а ему. Команде и крысам нужно было немногое, чтобы сплотиться против него. Дьявол и тысяча чертей!

Он все равно знал, что прав. И пусть тогда его самого еще не было на свете, но у крыс в архивах было видео того переворота, когда корабль попал в руки капитана Флинта. Всех женщин на корабле, вне зависимости от их профессии – космобиологов и астрофизиков, врачей и штурманов, – всех до единой капитан Флинт выбросил в открытый космос. Сильвер был совсем ребенком, когда смотрел эти архивы. На него жуткое впечатление произвела не столько бессмысленная и жестокая смерть всех этих людей, сколько неприкрытое горе выживших, многие из которых неделями были не в силах покинуть помещение перед шлюзами, то ли надеясь, что близкие вернутся живыми и невредимыми, то ли мечтая последовать за ними. Некоторые тогда сошли с ума, кто-то один покончил жизнь самоубийством. Остальные выжили. Все-таки команду набирали из людей с исключительными психологическими характеристиками.

Жизнь на корабле в отдаленном будущем спасло лишь то, что сам Флинт не слишком много знал о людях. И детей всех посчитал такими, как Джим. Мальчиками. С тех пор упоминать о своей принадлежности к женскому полу было строжайше запрещено где-либо, кроме как в трюмах. Туда ни капитану Флинту, много лет как уступившему свою почетную должность Смоллетту, ни неуловимому Бену Ганну доступа не было.

– Я могу идти, сэр? – наконец сухо спросила крыса. Нет, не крыса. Капитан Смоллет.

– Иди. – Сильвер махнул рукой. – Да, еще. Проверьте трюмы, в них может быть вода. И через два часа вся команда должна быть на капитанском мостике!

Флинт не двигался, не подавал признаков жизни. Смоллетт ушла, а за ней засобирался и сам Сильвер. Пока еще капитан.

По дороге он зашел к доктору Ливси – культя снова кровоточила. За что он любил доктора и его помощников – никто из них не нуждался в объяснениях, не требовал отвечать на дурацкие вопросы и никогда не поднимал бунта. В культю вкололи обезболивающий укол, а Ливси только и спросил:

– Смоллет?

И Сильвер кивнул. Вот и все.

Прежний Ливси был балагур и весельчак, но доктор из него был куда хуже. Зато Бен Ганн куда больше любил того доктора и показывался гораздо чаще. Но кто знает, может, им еще повезет. Все-таки новый Смоллетт. А Бен Ганн всегда был любопытен.

– Пойдем. – Ливси взял неизменный саквояж. – Проверим трюмы.

Что же, его нельзя было в этом винить. Вся команда так или иначе постоянно находилась под вниманием Флинта. И если он сам часто отключался, то его попугаи доносили все, что происходило в каютах и вне их. Убийство попугая каралось незамедлительно, и лучше бы бунтовщиков просто выкидывали в открытый космос, но изощренный мозг Флинта предпочитал оставлять экипажу жестокие напоминания о том, кто здесь действительно имеет доступ ко всем жизненно необходимым ресурсам. Например, к кислороду.

Сильвер почувствовал, как из-за нахлынувших воспоминаний судорожно задергалось веко. Последним, кто покусился на попугая, был Джим, и умирал он прямо на глазах Сильвера. Сделать ничего было нельзя, только молиться, чтобы юнга отключился от гипоксии раньше, чем мозг польется через уши, а глаза вылезут из орбит. Говорят, в море не бывает атеистов. Что же, на их корабле этот закон тоже работал.

– После вас, капитан. – Ливси быстро набрал пароль, открывающий трюмы. Пароль, в сущности, был не нужен: Флинт и его попугаи сюда не попали бы даже с ним, но это было одно из тех правил, что неукоснительно соблюдались.

Дверь за ними бесшумно закрылась. Сильвер прищурился – он отвык от красного света, которым освещалось машинное отделение корабля, после перелома обозначенное как трюмы. Членам команды здесь были не рады. Особенно ему. Забавно, что он бы лишним и для крыс, и для команды. Оставалось примкнуть к висельникам, но это Сильвер пока откладывал. Он не настолько отчаялся.

Первой к нему бросился Смоллетт.

– Какого дьявола, папа! – Она стукнула его маленьким кулачком в грудь. – Я должна стать Сильвером после тебя. Сейчас для меня не время выбираться из трюма. Я же говорила, что хочу родить ребенка!

– А я хочу видеть тебя на двух ногах, Стейси, – резко прервал ее Сильвер и снова помассировал виски. – Полагаю, Патрик тоже. И я не собираюсь пока умирать. Вместе же мы сможем выманить этого проклятого Бена Ганна.

«Вместе». Многие отвели взгляд, полагая, что тешит он себя надеждой, будто ничего не изменилось. Но он прекрасно понимал, что это не так.

Он был изгнан с этого островка безопасности для того, чтобы выжили другие. И тот факт, что он сам первый проголосовал за это, тоже не имел значения. Его мнение не волновало на этом корабле никого – от Флинта и до последнего висельника.

– Дик прав, Стейси. – Патрик положил руку на плечо капитана Смоллетта. – Подождем еще немного. Может, Бен Ганн наконец выдаст нам маршрут.

– Ты сам веришь в это, Пат? – Смоллетт раздраженно сбросила его руку с плеча. – Сколько лет мы ждем эту дурацкую карту сокровищ от чокнутого искина? Сто? Двести?

– Сто семьдесят четыре года, если тебя действительно интересует ответ, Стейси, – откликнулся из угла Стивенсон.

Единственная крыса, которая никогда не выбиралась из трюма и при этом имела «верхнее имя». Виктор Гир был аналитиком и, как его отец, а до него дед, препарировал доставшиеся с огромным трудом тексты, видео– и аудиоархивы, пытаясь поставить удачную ловушку на Бена Ганна.

Бен Ганн время от времени и впрямь попадал в эти ловушки, в отличие от капитана Флинта, но толку от этого не было – карты он при себе не имел. Команда и крысы не теряли надежды. Потому что надежда была единственным, что у них еще оставалось.

– Может, снова попробуем черную метку? – неуверенно спросил Ливси. – Бен Ганн обычно выходит после нее.

– Тогда я – на капитанский мостик и сама вызываю всю команду. – Плечи Стейси поникли, и Сильвер словно вместе с ней ощутил ее боль.

Крысы жили вольготно. Они были изгоями с точки зрения Флинта и даже не совсем людьми. Там, наверху, команда к ним относилась соответствующе. Их шпыняли, гоняли с капитанского мостика или из больничного отсека. На них не были рассчитаны официальные пайки, должности и даже имена. Там они были просто крысы. Безликие, бесполезные и совершенно не интересные Флинту.

И к этому тоже пришлось привыкнуть. Когда случился перелом, многие выжили только благодаря тому, что сумели скрыться из поля зрения сломанного искина. Тогда никто не понимал, что происходит. Если бы они знали границы его возможностей, если бы сообразили быстрее… Может, выжило бы больше людей. Сильвер не любил думать об этом. Этим занимались те, что даже среди крыс выглядели лишними. Крысы придумали называть их «висельниками» и сторонились еще презрительнее, чем команда сторонилась их самих. И правильно, ведь если любая крыса со временем могла быть с почетом изгнана наверх и стать членом команды, то висельники на это не годились.

Целыми днями они, как и Стивенсон, просматривали архивы, но не для поиска способов выхода из ситуации, нет. Они находили новые и новые решения, как надо было поступить, чтобы перелома не случилось. Не включать в базу искусственный интеллект, отвечающий за корабль, художественную литературу давно ушедших веков. Не ставить его на автопилот в опасной близости от горизонта событий черной дыры. Никогда вообще не ставить его на автопилот! Скрыться сразу же в машинном отделении и тем самым спасти всех женщин. В конце концов, принять правила свихнувшегося искина сразу и безоговорочно, не дожидаясь новых жертв. Висельники готовы были всю жизнь потратить на поиск этих ответов, и только. В то, что Бен Ганн однажды выдаст маршрут, они не верили.

Сильвер не верил тоже, только говорить об этом не было смысла. Не за тем он поднялся из неуютного, но зато безопасного логова крыс, не за тем позволил оттяпать себе ногу после смерти старого Сильвера, чтобы просто сдаться. Его куда больше пугало, что бесполезных висельников становилось все больше, а крыс, способных выйти наверх и принять командование, все меньше. Да что далеко ходить. Он любил Стейси, она была его единственной дочерью, но в ней было много горячности и мало желания работать на благо корабля. В глубине души Сильвер знал, что она лукавила и вовсе не собиралась ждать, когда появится возможность стать Сильвером. Она хотела просто жить, пусть и в неуютных трюмах, растить там детей и целовать добродушного, хоть и малость простоватого Патрика. Сильвер даже думал порой, что она висельник, просто слишком умна, чтобы заявить об этом вслух. Впрочем, после сегодняшнего выступления он уже сомневался и в исключительности ее ума.

Покинув наконец машинное отделение, Сильвер понял, что только сейчас дышит полной грудью. Странно, когда он был крысой, то считал команду несчастными заложниками Флинта, винтиками отлаженной за десятки лет системы. Однако делать хоть что-то, ходить под носом у сломанного искина, от которого зависела жизнь всей их жалкой популяции, оказалось куда увлекательнее. Он жил, а не существовал. Пусть калекой, вдали от дочери, но жил по-настоящему. Как в этих проклятых книгах, на одной из которых и зациклился обслуживающий корабль искусственный интеллект.

С момента перелома прошло много лет, люди на корабле приспособились выживать, но не жить. Сильвер неуютно чувствовал себя среди крыс и висельников, желая поскорее принести пользу кораблю, лично найти Бена Ганна и получить от него карту. А когда такой случай представился, оказался в еще большей изоляции. Заложники Флинта, верхняя команда, чьим долгом было сплотиться перед общим врагом, до того привыкла жить по правилам искина, что на Дика смотрела только как на Сильвера. Пирата. Последователя Флинта.