Текст книги "Салют Победы"

Михаил Вольфсон, ветеран войны

Аккуратная дорожка, выложенная из серой плитки, ведёт от трассы к памятнику, у подножья которого в любое время года живые цветы. На чёрной мраморной плите – портрет красивой девушки.

Моя давняя знакомая Т. И. Строгонова хорошо знала её – разведчицу Приморской армии – Аню или ещё Софью, а настоящее её имя Алиме Абденнанова. Тамара Игнатьевна её часто встречала в райисполкоме, где Алиме работала секретарём-машинисткой.

– Она была, – рассказывает Строгонова, – невысокого роста, плотненькая, подвижная, с удивительно красивыми глазами. По воскресным дням комсомольцы устраивали в маленьком клубе танцы, диспуты. Мой брат любил с ней выступать в конкурсных танцах. Брат погиб на фронте, а судьба Алиме сложилась ещё более трагично. Последний раз мы встретились в Старокрымской тюрьме. Девушка приложила палец к губам: дескать, не знаешь меня. Молчи. А что было говорить фашистским палачам? Нас обеих ждала смерть. Если бы Алиме не отправили в Симферопольскую тюрьму, её, возможно, спас бы партизанский отряд Вахтина.

Алиме была награждена орденом Красного Знамени ещё при жизни, но не успела получить его из рук командующего Отдельной Приморской армией… На след разведчицы я натолкнулся ещё в пятидесятых годах, работая над документальной повестью «Суровое время» – о подпольщиках и партизанах рыбацкого села Семёновка и станции Семь Колодезей. В этой повести был эпизод о молодом партизане А. П. Павленко, который носил из Восточного партизанского соединения батареи для радиопередатчика в деревушку Джермай-Кашик, что вблизи полустанка Ойсул (ныне Останино).

В первый раз Саша, бывший парашютист, доставил питание для радиопередатчика, во второй раз Павленко пришлось отстреливаться. Имелись ошибочные сведения, что возле стожка старой соломы Сашу прошила автоматная очередь и он скончался. Но оказалось, что и на этот раз партизану удалось добраться до деревушки Карабай, что возле Старого Крыма, только там его схватили фашисты. Батареи доставлялись для группы Алиме. Уходя от преследования фашистов, Павленко зарыл в солому те батареи, а фашистские ищейки их обнаружили…

Однажды вечером я вернулся из хозяйств района в редакцию. Там меня ждал незнакомый полковник. Он представился как один из ведущих следователей Комитета государственной безопасности Краснодарского края. Полковник просил на время приостановить публикацию повести «Суровое время». Объяснил это тем, что на свободе ещё находятся два предателя Родины, они бродят где-то рядом. Мои публикации могут их спугнуть.

Совсем недолго пришлось ждать, пока их задержали. Полковник этот многое сделал, чтобы раскрыть злодеяния фашистского карательного отряда ГПФ-312, которым командовал палач и садист обер-лейтенант Рудольф Циммер. В марте 1959 года над предателями и изменниками Родины в Краснодаре состоялся судебный процесс. Корреспонденты газеты «Труд» в номере от 10 марта лишь упоминали о группе Алиме.

Эпизод с найденными в соломе батареями заставил ищеек Рудольфа Циммера усилить поиск тех, кто наводит советские самолёты на скопления фашистов, на перегруженные боеприпасами и живой силой эшелоны, двигающиеся в сторону Керчи.

Алиме Абденнанова, подпольщица, Герой России

Теперь уже многое известно. В одну из октябрьских ночей 1943 года Алиме и её напарница Нина (Гуляйченко Лариса) на парашютах приземлились вблизи полустанка Ойсул. Алиме вывихнула ногу.

Добраться до деревушки Джермай-Кашик, где жили родственники Алиме, она не смогла. Направила туда Нину. Рассказала, к кому обратиться. Оказавшись одна, Алиме закопала в землю парашюты и начала ждать. Только на рассвете показалась бедарка, а в ней дядя Абдуракип Болотов. Староста Болотов пользовался доверием у немцев и румын. На самом деле он был настоящим советским патриотом.

Абденнанову лечила местная фельдшерица Васфие Аджибаева. Лёжа на тахте в её скромном жилище, Алиме с горечью замечала, как оскудела жизнь. В доме практически не осталось никаких ценных вещей. В лепёшках было больше разных степных трав, чем муки. Татары, в общем, и до войны не были особо прихотливы к каким-то изысканным блюдам. Только в праздники позволяли себе баранью шурпу или шашлыки, но зато в пищу обильно употребляли зелень, овечью брынзу, зелёный чай. Теперь этого ничего не было. Люди перебивались кое-как.

Фельдшерица стала первой связной между разведчицей и создаваемой патриотической группой. В неё вошли Наджибе Боталова – учительница начальных классов, её старшие братья Ваид и Насыр, а также сестра Гулизар.

До войны ещё один член этой группы Хайрулла Мамбеджанов работал здесь же, в колхозе, бригадиром. Механиком в колхозе работал Селфидин Менианов. Самым молодым участником группы был его брат Джевад Менианов.

Михаил Фёдорович Вольфсон, фронтовик, журналист газеты «Наше время»

Явочную квартиру установили у старика Батала Баталова. Группа занималась круглосуточным наблюдением за полотном железной дороги, по которой шли составы. О рации и радистке Нине знали лишь Батал-акай, Абдуракип и Алиме…

Передачи велись с расположенной невдалеке от деревушки скалистой горы. Сейчас там телятник колхоза «Первое мая». Телеграммы в штаб летели одна за другой. Алиме успела их передать более восьмидесяти и получила в ответ тридцать пять. У нас ещё можно иногда прочитать строки, в которых сотрудники фашистской разведки рисуются этакими тупицами, солдафонами. Между тем фашисты вели тщательнейший отбор разведчиков. Среди них, возможно, были и садисты, негодяи последней степени, но только не тупицы.

Кстати, довольно опытным разведчиком был и уже известный нам Рудольф Циммер. После войны он преспокойно жил в городе Кельне. Бывший палач разводил розы, торговал цветами. Тогдашнее правительство Аденауэра отказалось выдать его советскому правосудию, хотя знало, что руки его обагрены кровью тысяч людей…

Джермай-Кашик посещали люди Циммера. В окрестностях села шныряли под видом бежавших из плена люди в поношенных бушлатах, шинелях, просили население их покормить, приютить. Так действовали предатели Родины Дубогрей, Оленченко, Зуб, Купрыш и другие.

Фельдфебель Курт Вебер – тоже из группы Циммера – был санитарным фельдшером. Ему очень нравилась Алиме. Поступки Вебера говорят о том, что он не только полюбил девушку, но и презирал или даже ненавидел Циммера и всю его команду. Разумеется, он ничего не знал ни о том, кто такая Абденнанова, ни о тайных связях своего командира с отщепенцами, предателями. Вебер по просьбе Алиме, для посещения якобы родственников в других деревнях, доставлял группе аусвайсы, другие документы.

Алиме установила связь на станции Семь Колодезей с дежурным по станции Е. Г. Ивановым, со сцепщиком вагонов А. А. Ачкаловым. Те, в свою очередь, давно были связаны с Семиколодезянской патриотической группой и Восточным партизанским соединением. Патриоты наносили удары по врагу. Гремели взрывы на дорогах, взлетали в воздух эшелоны. Настроение партизан поднялось, когда узнали, что на Чушке на кубанской стороне Красная Армия накапливает силы, чтобы совершить бросок через пролив.

Комиссар Восточного соединения Мустафаев (бывший секретарь обкома партии) не раз расспрашивал Александра Павленко о том, как действует группа Алиме, какая ей нужна помощь. Мустафаев с болью замечал, что фашисты заигрывают с некоторыми группами татар, сформировали из подонков карательный батальон. И головорезы из этого подразделения действуют так же, как бандеровцы на оккупированной Украине и власовцы – в русских областях.

Предателям из отряда Циммера удалось поначалу выследить патриотическую группу в Мариентале (Горностаевка). Случилось это в октябре 1943 года. Отдельным членам этой группы удалось спастись, в их числе Анне Бауэр (Плотникова), Анне Белоненко, Клавдии Васильевой, другим. Но при захвате марфовской группы патриотов они попали в лапы фашистов (за исключением Васильевой).

За провалом марфовцев ниточка потянулась на станцию Семь Колодезей. В лес успели уйти Александр Беспалов, Лидия Шведченко, Алексей Сухомут, некоторые другие. А вот Галю Перемещенко, Евгения Иванова схватили. Палачи усилий не жалели. Евгения Григорьевича отправили в Старокрымскую тюрьму. К нему в камеру подсадили якобы зверски избитого человека, который стонал, просил воды и хвастал, что никого не выдал.

По словам очевидцев, это был Купрыш. Предатель сумел разговорить Иванова. Тот, правда, не называл имён, места, а лишь намекнул, что недалеко от станции работает разведгруппа, что Красная Армия уже под Керчью и скоро будет здесь. Позже Купрыша арестовали в Югославии, его судили за выдачу фашистам мариентальской патриотической группы и расстреляли.

Чтобы не вспугнуть Алиме и её помощников, пеленгатор установили в специальном вагоне и оставили на полустанке Ойсул. Фашистам удалось засечь источник информации. Деревню оцепили, никто не смог уйти. Пытки и издевательства начали прямо на месте. Затем Абдуракипа Болотова, Наджибе Баталову, Джевада Менианова, Хайрулу Мембеджанова, Сейфедина Меннанова отправили в Старокрымскую тюрьму. 9 марта их вывели к подножию горы Агармыш и расстреляли.

Алиме пытали отдельно. Сначала в подвале бывшего Ленинского райисполкома. Потом тоже переправили в Старый Крым. Лишь палачи знают, каким пыткам они подвергли двадцатилетнюю девушку. Узники (оставшиеся в живых благодаря налёту на тюрьму отряда Вахтина) видели эту мужественную девушку с переломанными ногами, вырванными ногтями на пальцах рук. Еле дышащую, Алиме отправили в Симферопольскую тюрьму. Её расстреляли во дворе этой тюрьмы 5 апреля 1944 года. До освобождения города от фашистов оставались считанные дни.

Очень жаль, что у подножия горы Агармыш до сих пор нет даже памятного знака погибшим патриотам.

Стою у памятника Алиме. Думаю, вспоминаю. Девчонкой она не раз бегала по этим местам, собирала полевые цветы возле рядом расположенных Петровских каменоломен, где базировался отряд героя Гражданской войны С. А. Кацелова. Отряд этот наряду со Степаном Ануфриевичем создавал Эюп Каракаев – татарин, уроженец этих мест, погибший мученической смертью в застенках врангелевцев. Комсомолка Абденнанова, безусловно, знала об этом отряде, о его командирах, их боевом пути, восхищалась героизмом и стойкостью борцов за Советскую власть. И этот памятник разведчице поставлен именно там, где и надлежит теперь стоять вечно – рядом с памятными знаками героям Гражданской войны и павшим в боях против фашистов воинов села Ленинского.

Памятники боевых лет напоминают о преемственности поколений, о силе нашей интернациональной дружбы.

1989 год

Николай Митенко, ветеран войны

 
Как часовые в маскхалатах,
У стен Кремлёвских – ели в ряд…
И строже не было парадов,
Чем в сорок первом тот парад.
 
 
Сурова русская столица
На гребне маршевой волны.
Всё шли полки, всё плыли лица,
Святой решимостью полны.
 
 
И нарождалась утром серым
Сухая поздняя заря.
И обжигала сердце вера
В непобедимость Октября!
 

 
На раздольных полях под Москвою
И у жёлтых отрогов Днестра –
Ты склонялась всегда надо мною,
Боевая подруга – сестра.
 
 
Я упал у развесистой вербы,
Где железом гремела гроза.
Голубые, как майское небо.
На меня посмотрели глаза.
 
 
Я лежал на траве у кювета,
Застилала сознание мгла.
С санитарною сумкой ко мне ты
По оврагу тогда приползла.
 
 
Ты вернула мне смелость и силу,
Силу ту, что сильнее огня,
Ты на подвиг меня окрылила.
Воскресила на подвиг меня.
 
 
И поднялся снова над дотом,
И рванулся на дымный простор.
Много видел в стрелковых я ротах
По-солдатски бесстрашных сестёр.
 
 
Зеленеют столетние вербы,
Отшумела над ними гроза.
Голубые, как майское небо,
Часто снятся твои мне глаза.
 

Николай Федорович Митенко, фронтовик, учитель, проживал в с. Семисотка

 
Бетон седых надгробных плит
Живущим повествует просто,
Что я фашистом был убит
В районе впадины Джанторской.
И даже извещенье есть
Об этом у меня в кармане…
Но я не похоронен здесь:
Я был в то время только ранен.
И выжил! И опять в бои
Ушёл дорогою солдатской!
А тут соратники мои
С тех пор лежат
В могиле братской…
Стирают многое года,
Как видно, такова природа.
Но не забыть мне никогда
Зимы сорок второго года!
Я прихожу сюда чуть свет,
И голову склоняю низко,
И полевых цветов букет
Кладу к подножью обелиска.
 

 
В тёмных сенях, пропахших прелью,
Приютилась на полке каска,
Вижу, бок её пулей прострелен
И изъедена ржавчиной краска.
 
 
В ней хранится сапожная утварь:
Гвозди, шило, мотки шпагата…
Что за каска – мне в это утро
Рассказал сам хозяин хаты.
 
 
Я привёз её в юности с фронта,
Меня часто она выручала.
Помню, наша сапёрная рота
На Днепре мастерила причалы.
 
 
Где-то вдруг появился снайпер,
Головы не даёт поднять нам.
А откуда стреляет, вы знаете,
Нам тогда было всем непонятно.
 
 
Нас фашист этот просто замаял.
Мы вокруг озирались с опаской.
Я тогда на штыке поднимаю
Из окопа вот эту каску.
 
 
Миг – и вспышка из крайней избушки,
Каска динькнула, вздрогнула телом.
«Ах, ты вот где!» –
Командую пушке…
Только тырса с избы полетела.
 

 
Я всю войну прошёл солдатом.
И на последнем рубеже
Победу встретил в сорок пятом
В сыром холодном блиндаже.
Она пришла в начале мая,
Цвела в Саксонии сирень,
И мы друг друга обнимали,
От счастья плакали в тот день.
Она пришла, и замолчала
Шальная музыка войны.
Мы и не верили сначала,
Оглохшие от тишины.
Мы шли к ней выжженной дорогой
Через развалины и кровь,
Чтоб люди жили без тревоги,
Война б не повторилась вновь.
Сердца болели от печали
За тех, кто в яростном бою
В конце войны или в начале
Погиб за Родину свою.
Кому с друзьями не придётся
Торжествовать в победный Май,
Кто никогда уж не вернётся
В семейный круг, в родимый край.
Ещё у многих ноют раны –
Следы давно минувших лет,
И вспоминают ветераны
О тех, кого сегодня нет.
Пока я жив, пока есть силы
И не погас огонь в груди,
На их священные могилы
Всегда я буду приходить.
И пусть друзья лежат не близко,
Я их найду в любом краю,
Чтобы склонить пред обелиском
Седую голову свою.
 

 
Порой наша память не всё сохранит,
Стираются лица, стираются даты,
Но видят и ныне седые солдаты
Приволжскую степь, Черноморский гранит.
Пути фронтовые припомнятся снова,
Лишь карт пожелтевших коснёшься рукой:
Снега под Москвою, дожди под Ростовом,
Какими путями прошли мы, ребята,
Какие преграды смогли мы сломить!
Стираются лица, стираются даты –
Военных дорог никогда не забыть!
Далёкое время нам кажется близким,
Да нет очень многих друзей среди нас –
Пути отмечая, стоят обелиски.
Ведут о боях молчаливый рассказ.
Стираются даты, стираются лица,
Но будет победно и вечно цвести
Девятое мая – стоят обелиски
Связавших узлом фронтовые пути.
 

Светлана Асадова, дитя войны

 
От рваных ран земля стонала,
Кровавый цвет впитал закат.
И от границы до Урала,
Везде был ад, кромешный ад.
 
 
Солдаты верят в неизбежность
Победы, в схватке огневой,
И в каждом теплится надежда,
Что он придет домой живой.
 
 
Пускай калекою безногим,
Пускай ползком, через порог,
Но мама скажет: Слава Богу,
Домой вернулся мой сынок.
 
 
Прости Господь, такое счастье
Порой почувствует солдат –
В могиле братской энской части
Останки не его лежат.
 
 
И каска с дыркою над ухом,
На холмике среди берёз…
Пускай земля им будет пухом,
И горло рвет комок от слёз.
 

 
Между боями, в неостывший жар
Шагнула тишина с пологих склонов,
Готовая взорваться, словно шар,
И выпустить в пространство сгустки грома.
 
 
Цвела вода в оврагах и воронках,
Истерзанный орешник зеленел,
Не «мессершмитт», а жаворонок звонкий
Серебряною тронкой зазвенел.
 
 
Курносая девчонка из санбата,
Ремнем, как сноп, затянута шинель,
Как в пору довоенную когда-то,
Входила в теплый, солнечный апрель.
 
 
Нет, на весну девчонка не похожа,
Обкусанные ногти на руках,
Скуластая, с обветренною кожей
И в кирзовых, со скрипом, сапогах.
 
 
А первоцвет цвел на коротких ножках,
Кусочек неба, бледно-синий цвет,
В пилотку, словно ягоду морошку,
Сложила горкой девочка букет.
 
 
Но в кашле снова захлебнулись пушки,
Разрыв в полнеба, и затмило свет…
Назавтра свежий холмик на опушке,
Пилотка и лиловый первоцвет.
 
 
Героям и живым, и мертвым – слава.
И не вернуть оборванную жизнь.
Когда бы можно все начать с начала.
Сказала бы: солдат остановись!
 

 
В честь первенца когда-то дед Кирилл
В своей ограде тополь посадил.
Прошли года, густой листвой шумят,
Семь тополей, а в доме семь ребят.
 
 
Растут и зеленеют тополя,
А в доме подрастают сыновья.
И так же, как для дерева вода,
Нужна мальчишкам каждый день еда.
 
 
Чугун ведерный с кашей, каравай,
Едят да хвалят, только подавай.
И в лютый голод, на пределе сил,
Всех сыновей сберег и сохранил…
 
 
Немного легче стали времена,
Но подступила к их селу война.
Ушел на фронт Кирилл и старший сын,
Второй остался, сколько ни просил.
 
 
Рыдала мама: подрасти, сынок,
А через год и твой наступит срок…
Три сына за отцом в кромешный ад
Ушли, и не дождались их назад.
 
 
Кирилл вернулся через сто дорог
В свое село, на свой родной порог.
 
 
Как встретила родимая земля? –
Истоптанные танками поля,
До озера разросшийся погост
Да болью от невыплаканных слез.
 
 
Зола и пепел, мертвая земля.
Обуглились от жара тополя,
От дома печь, землянка во дворе.
Как выжить удалось его жене?
 
 
Как уцелели все в тылу врага,
Как сохранила четверых, одна?
Зимой картошка, летом лебеда,
Но кончилась проклятая война.
 
 
Что ж, мертвым память, кто остался – жить,
Пришла пора пахать да боронить.
А в мае, после ливневых дождей,
Вдруг четверо ожило тополей.
 
 
Три тополя засохли, дед убрал.
Из первого скамейки состругал,
Второй пошел на стол и на дрова:
Морозная была в тот год зима.
 
 
А третий ствол разрезал на горбыль
И новую ограду смастерил…
 
 
У клуба, в центре, памятник стоит,
Весь в буквах золотых его гранит.
На белом обелиске имена –
Все три подряд Кирилла сыновья.
 
 
Огромные седые тополя
Еще живут на краешке села…
 
 
А на погосте, где Кирилл почил,
Стоит тот стол, что дед мой смастерил.
 

 
Зацветают маки, зацветают,
Лишь поля под солнышком оттают.
И кровавой каплей на песок
Падает от мака лепесток…
 
 
Все стонало, земля и тело,
И спекалась душа от гнева.
Это месиво, кровь и чад
Даже адом нельзя назвать.
 
 
Мы, живые, забыть не вправе
Каждый метр этих вёрст кровавых.
И глаза этих мертвых солдат
Прямо в сердце мое глядят.
 
 
Хорошо, коль в могиле братской
Похоронен по-христиански.
Крест на скорую руку сбит,
Каска пулей пробита лежит.
 
 
Хуже, если взрывной лавиной
Труп засыплет сырою глиной.
Принесет почтальон известье:
Был героем, пропал без вести.
 
 
Будет жить мать с надеждой и верой.
Пусть пропал, только жив непременно
И однажды вернется домой,
Пусть израненный, но живой.
 
 
А когда все надежды растают,
Вечной жизни у мам не бывает,
Скажет мать: не случилось на этом,
Бог даст, свидимся мы на том свете.
 
 
Снова маки в полях расцветают,
Птицы с юга домой прилетают.
Алой капелькой на песок
С мака падает лепесток.
 

 
Лежу. Ангина. Промочила ноги.
Болезнь, она не вовремя всегда.
Сейчас забудусь, отдохну немного,
Но мыслей подступает череда.
 
 
Я вспомнила, как бабушка вязала,
Как быстро рос в её руке носок.
Как нитка, выползая, извивалась
И приходил в движение клубок.
 
 
Рассказывала бабушка про деда
(Я никогда не видела его),
Про то, как он, как раз после Победы,
Под утро, постучал в ее окно.
 
 
Всю ночь глядела в даль, за огороды,
Где колея раскисла как кисель,
Ждала, что вот сейчас, за поворотом,
Мелькнет его солдатская шинель.
 
 
Чуть прилегла, а кто-то стукнул в створку,
И силуэт мелькнул во тьме сырой.
В медалях, густо пахнущий махоркой,
Стоял мой дед, уставший, но живой…
 
 
Жизнь не сияла праздничным салютом,
И ели не досыта, ерунда,
Все радовалась каждую минуту,
Что кончилась проклятая война.
 
 
Дед был герой, тогда герой был каждый,
Работал в поле надрывая пуп
И, внуков не дождавшись, слег однажды
И от земных освободился пут.
 
 
Но он не стал героем безымянным –
О нем легенды, песни и стихи.
А потому, что звался дед Иваном –
Одним из победителей войны.
 
 
А бабушка одна детей растила
И помогала внуков поднимать.
Стирала, мыла, вкусный борщ варила,
Не уставая всем носки вязать.
 
 
Обидят, я уткнусь в ее колени,
Ручьм обиды льются из-под век.
Погладит, поцелует непременно,
Что так бы и сидела целый век.
 
 
Как спицы, тихо шелестят минуты,
Знобит немного, и болит висок…
Все кажется, что бабушка Анюта
Мне вяжет теплый шерстяной носок.
 

 
Мой отец из-под Курска вернулся безногим.
По обочинам розово цвёл иван-чай.
Орденами звеня, он дополз до порога:
Эй, встречай, мать, героя, солдата встречай!
 
 
В красный угол на лавку усадили солдата,
Может, пыль, может слёзы, вытирал он с лица.
Мать сварила картошки, заварила чай с мятой
И всё гладила плечи и руки отца.
 
 
Через год я родился, потом бог дал сестрёнку,
Потом братья-близняшки, хорошо быть с отцом,
Он не смог хлебопашцем стать в родимой сторонке –
По сапожному делу стал хорошим спецом.
 
 
Жили дружной семьею. Мать работала много,
Но улыбка от счастья не сходила с лица.
Были б руки на месте, пусть взяла война ноги,
Но спасибо, что детям сохранила отца.
 
 
Помню, батины пальцы смолят нитки на дратву.
Мама рядом на пяльцах вышивает рушник,
Кот урчит, а собака поиграть лезет к брату,
Все мне свято, как клятва, дорог мне каждый миг.
 
 
Петухи спозаранку, хор такой, как в гулянку,
Свежий хлеб и парное молоко на столе.
Черно-белые снимки. Фотографии в рамках,
От рожденья до смерти на беленой стене.