Текст книги "Легион ужастиков"

Просто нужны силы

Юлия Воинкова

Солнце скатилось за деревья. Над кронами небо чуть багровело, а вверху, над дольменом, плыли серые косматые тучи.

– Страшновато здесь, – шепнула Катя.

– Трусиха. Иди сюда.

Вадик стоял на серой глыбе и протягивал руки. Катя ухватилась за него, вскарабкалась на камень и с опаской встала рядом.

– Что-то никакой я тут энергии не чувствую.

– Погоди, сейчас почувствуешь, – Вадик прижал ее к себе и потянулся с поцелуем.

Катя уперлась ладонями ему в грудь.

– В смысле? Я думала мы как-то… ну… словами будем просить. Или просто посидим – сил почерпнем…

– От слов дети не рождаются, – пробурчал он и снова полез целоваться.

– С ума сошел? Увидят, – Катя оглянулась на тропинку.

– Да кто сюда попрется к ночи? Ну давай – вдруг получится? – Вадик потянул Катю вниз, на гладкий, нагретый солнцем камень.

– Может, и правда… – Катя поозиралась и сдалась.

Отверстие в дольмене озарилось легким светом, он чуть помигал и погас.

Ночью дома Кате снился тяжелый ватный туман и глухой голос, доносящийся из него: «Потом отдай. Не твое».

Через пару недель тест показал две полоски. К этому времени Катя была уже до прозрачности бледна и совершенно измучена ранним токсикозом.

Беременность оказалась настолько же тяжелой, насколько желанной. Ребенок тянул из Кати силы еще в утробе.

А, родившись, и не думал останавливаться. Кате казалось, что вместе с молоком сын высасывает ее жизнь. Дни не походили на когда-то рисуемое в мечтах материнское счастье со смеющимся карапузом на руках. Сын не орал, только когда прикладывался к теплой отяжелевшей груди. Вадик до самой ночи пропадал на работе, а на просьбы о помощи отвечал одно: «Ты же мать. Давай сама». Сначала хотелось плакать, потом выть, потом – открыть окно и шагнуть вниз. Но и тут Кате не повезло – квартира была на первом этаже.

Когда сыну исполнилось шесть месяцев, Кате опять приснились клубы тумана и доносящееся из них: «Отдай. Не твое. Нужны силы».

Утром Катя собралась в дорогу, усадила сына в слинг и вышла за порог.

Над дольменом, как и в прошлый раз, собрались тучи. Накрапывал дождь. Катины волосы превратились в сосульки, струйки влаги текли по щекам. Не разобрать было: дождь это или слезы. Оскальзываясь на сырой тропинке, Катя подошла к дольмену, с трудом влезла на него и на коленях подобралась к отверстию в камне. Заглянула внутрь – темнота. Ребенок в слинге притих, смотрел на Катю внимательно и напряженно. Она засомневалась на мгновение, приникла лбом к дольмену и вновь услышала знакомое «Отдай». Сын завозился и скривил губы, собираясь заплакать.

Катя, торопясь, скользя пальцами по мокрой ткани, ослабила узел слинга, вытащила младенца, поспешно сунула его в отверстие и разжала руки. Внутри дольмена появилось слабое свечение, ребенок вскрикнул, и Катя потеряла сознание.

Очнулась она, почувствовав теплый солнечный луч на щеке. Села, огляделась, потерла виски. Бросилась к отверстию, пытаясь хоть что-то в нем разглядеть или услышать. Ни звука, ни движения – лишь мертвая тишина.

– Нужны силы… – бормотала Катя, слезая с дольмена вниз.

Она поплелась по тропинке, едва держась на ногах, но, кроме слабости, чувствовала невероятное облегчение.

Вечером, войдя в кухню, где Катя резала мясо для жаркого, Вадик задал ей ожидаемый вопрос. Она сжала покрепче нож, повернулась и несколько раз, резко и яростно, воткнула ему в грудь.

«Нужны силы… просто нужны силы», – беззвучно шептала она, закинув сочные куски говядины в сковородку и отмывая под ледяной водой кровь с ладоней.

Багровая лужа, вытекшая из-под тела Вадика, загустела и уже подсыхала по краям.

Взгляд снизу

Маргарита Эннс

Он прижался голодным брюхом к земле и прополз несколько шагов. Тихо скуля, возвёл глаза – так он просил о милости, раззявив пасть. Густая слюна белой нитью тянулась, падая на песок, принесённый ветром.

Манька прошла мимо, не глянув на мохнатое чудовище. Оно, как всегда, на месте, словно барашек с густой свалявшейся шерстью и голосом точно скрип несмазанных петель в ожидании пастыря. Только жевать иссохшую траву не в силах, потому смотрело на Маньку в ожидании подачки. Она и воды не налила.

Пустыня приближалась неотвратимо, охватывала деревушку в десяток саманных домов кольцом. Если были места, где дожди всё ещё проливались с неба, то люди их не знали.

Насекомые исчезли – заметили? Жители облегчённо выдохнули, когда москиты перестали залетать в дома, дети не расчёсывали укусы слепней в язвы. В другую ночь не стало птиц, уносящих последнее зерно с полей. Домашние уходили постепенно, с открытых пастбищ, из незапертых дверей. Скот при перегоне разбредался не возвращаясь назад.

Пустыня шла, заметая следы, приближалась так же, как уходило всё живое, кроме человека. Одного колодца хватало, чтобы напоить несколько метров ещё плодородной земли с бобами и фасолью, дать воды людям и козам, смотрящим вдаль, привязанным к центровому дому, ставшему храмом.

Манька вытерла пот с лица, плеснула ведро на грядку с чахлой листвой и помолилась. Осенив крестом землю, она вернулась к дому, погладила старого друга по холке. Шерсть жёсткая, тёплая, зарыться бы в неё руками, раззадорить чудовище, чтоб пёс весело прыгнул сверху, ткнулся мокрым носом, лизнул лицо – прогнал подступающую лихорадку и румянец щёк. В лучшие годы он своей добротой, простотой и верностью был опорой, сейчас – не давал унывать. Маньке, бабе немалого роста, медведеподобный зверь доходил до бедра. Белый, огромный, как туча-облако из старой сказки, становясь лютоволком в ночь, когда выл, подняв морду, уставившись красными глазами в небо. Одно хорошо – детей не трогал ни своих, ни чужих, даже когда неосмотрительная ребятня, пахнущая козьим молоком и ветром, отбирала последнюю, брошенную ему кость.

Сколько дано, чтобы жить: руки и способность понимать, а люди закрывали окна, чтобы не видеть. Пёс хотел пить, а никто не пришёл. Никто не мешал Маньке выплёскивать воду в надежде на хоть бы и последний урожай. Никто не помогал уносить последнее ведро в дом и делить по нуждам.

Зверь слушал шёпот ушедших, смотрел на тощих коз и следы, засыпанные песком. Но хотел всего лишь пить, когда Манька, будто случайно вспомнив, вышла из дверей и плеснула в миску воды, протянула руку. Он вцепился зубами и рванул на себя. Перехватив за горло, пёс мотал тело женщины, глотал кровь, не разжимая челюстей, пока не затих последний хрип. Тогда только взвыл, горько и громко, а маленькие уродцы вышли из дома. Ноги и руки как обтянутые кожей сломанные спички, безволосые круглые головы с ясными голубыми глазами, пустые бурдюки вместо животов. Кровь матери тонким ручьём текла им под ноги. Алая вода, чернея, собиралась в лужу и уходила в землю, лишь один из сыновей, самый младший, зачерпнул пригоршню и поднёс ко рту.

Никто из соседей не видел, как дитё подползло к псу, прижалось к его морде и взяло из пасти кусок мяса, чтобы наесться впервые за много дней.

Дети барахтались в пыли, дрались и ели, таскали мохнатое чудовище, душили верёвкой, пытаясь снять поводок. Пёс не трогал детей – он смотрел вокруг, скульптура самого себя, такая же огромная и пушистая туча-облако, стремящаяся вдаль во вновь обретённой свободе. Так или иначе путей всегда больше, чем один. Надо только увидеть.

Белый

Артём Виноградов

– Белый, серый, красный, зелёный, жёлтый. Сиреневый!

Крохотное воспоминание тревожило мозг. Катя указывала пальцем на скалы и удивлялась, какие они разные. Когда это было? Две или три тысячи метров назад? Три дня назад или неделю? Было ли это вообще?

Нет, не было. Не могло быть просто потому, что таких цветов не существует. И Кати не существует. И его не существует, есть только парящая в буране мысль.

Твари вгрызались в ноги, пытаясь добраться до его крови. Красная. Да, это он помнил, кровь – красная. Зачем им красная, если сами они белые? А может, им просто все равно. Они найдут свою жертву, как бы она ни старалась уйти – не сможет. Вот как сейчас. Белые, они носились вокруг и кусали, кусали, кусали.

Одежда им не мешала. Четыре разноцветных слоя – они их даже не заметили. И кожу прогрызли, купаясь в его крови, резвясь среди органов. А может, и не кровь им нужна. Но что тогда? Зачем? Что нужно от него этим прожорливым? Белым.

Глаза еле видели. Сквозь дрожащие веки он разбирал только носящихся вокруг белых. Ещё силуэты, но, кому они принадлежат, вспомнить бы.

Сквозь вой, принадлежащий то ли ветру, то ли белым, он услышал крик. Бурый – отчаяние пополам со страхом. Кто-то рыдал. Очень далеко, не дотянуться, не достать, не утешить. Где-то там, в другом мире.

Внезапно мельтешение перед глазами прекратилось, будто кто-то махнул рукой. На мгновение ему даже показалось, что он увидел небо. Голубое. Но его тут же закрыла фигура. Высокая, заслоняющее всё. Седая голова, белый, с выглядывающей из-под него чёрной тканью балахон.

– Хан.

Повелитель Неба коротко кивнул. Его лицо не выражало ничего – не пугало, не обнадёживало. Он был здесь всегда, задолго до первых людей. Он знал всё, больше, чем человек когда-то сможет узнать. Наверное, он понимал тех, кто приходил к нему. И отпускал. Но не всегда.

– Их отпусти.

Было всё ещё невозможно вспомнить, кого «их». Но Повелитель кивнул. Он знал. И он не жесток. Лишь суров с теми, кто слишком самоуверен, кто считает себя здесь хозяином, покорителем, а не гостем. Сознание пыталось понять, так ли всё было, но концентрации хватало лишь на пару секунд. Единственный вопрос бился в голове, ответ на него казался самым важным.

– Хан, это не обман? Цвета правда есть? Синий?

Повелитель медленно покачал головой. В его глазах промелькнула грусть. Хотелось поднять руку, чтобы показать ему на небо, мелькнувшее всего несколько секунд назад, но тело было сковано и не слушалось. Только губы ещё шевелились.

– Жёлтый?

Вновь отрицание. Конечно, нет. Всё это лишь выдумка, попытка облегчить страдания умирающего.

– Может, серый?

Вместо ответа вернулись белые. Даже Хан не мог сдерживать их, и они продолжили кусать и терзать то, что ещё оставалось живым.

– Хотя бы чёрный?

Повелитель нахмурился и запахнул плотнее свою хламиду, скрывая всё, кроме белого. Губы дрожали. Тело прошивало словно разрядами тока. Глухо, как из-под воды, ещё слышались голоса.

– Хватит, уходим!

– Здесь его оставим?

– Мы ему не поможем, только сами погибнем, Катя! Спасатели сейчас не придут. Подбери его рюкзак, вон, красный. И вперёд. Лагерь по траверсу ближе на сотню метров, в просветах мелькали жёлтые палатки.

– Здесь его оставим?! – настойчиво повторил голос, но ответ остался неслышен.

Уходите. Если вы и правда их видите, если способны, то уходите. Даже если это обман или дьявольская шутка. Обманываться хорошо. Просто мне уже известна правда. Нет никаких других цветов. Есть только один. Белый.

Хан наклонился над самым лицом.

Белый.

Протянул руку и провёл ладонью по глазам.

Белый.

Осталась только пелена. Вечная пелена.

Бе…

Охотник на бумажных птиц

Ксения Еленец

Ветер пронёсся по крыше, подхватил принесённые на подошвах ботинок листья. Егор поплотнее укутался в куртку, открутил крышку термоса и сделал большой глоток. Кофе плескался на самом донышке и практически остыл.

Листья – жёлтые, ломкие – сделали пару вальсовых па и сорвались вниз. Смотреть, как они планируют с высоты тринадцатого этажа, Егор не стал. Он старался без нужды не подходить к краю крыши – копошение крошечных фигурок внизу скручивало внутренности в тугой ком. И манило. Щекотало сознание сладостным ужасом. Звало шагнуть за край.

Нить на запястье натянулась, отвлекая от раздумий. Значит, пора готовиться.

Егор приложил ладонь козырьком к глазам, прячась от солнца.

Птица плясала в вышине белой кляксой.

Вторую Егор разглядел не сразу. Она была маленькой и какой-то неуклюжей. Петляла странными зигзагами, замирала в нерешительности. Но на приманку клюнула.

Егор потянул за нитку, заставляя свою птицу медленно снижаться. Вторая, мелкая, бездумно полетела следом. Нитка в несколько мотков обвила запястье, заставляя птицу сесть на подставленную ладонь. Егор в очередной раз подивился, какая она странная. Совершенно лишённая цвета. Белый клюв, белые бусинки глаз, белые, шуршащие – будто бумажные – перья. Белые лапки, в несколько петель оплетённые красной нитью.

Мелкая птичка – точно такая же – безбоязненно опустилась на вторую ладонь, и Егор сомкнул пальцы. Пойманная птица затрепетала, шурша бумажными пёрышками, но сил вырваться у неё не хватило.

Егор развязал горловину сумки, просунул кулак внутрь и разжал пальцы, позволяя добыче упасть на дно. Внутренности сумки беспокойно закопошились.

– Как успехи? – Егор вздрогнул. Жнец оказался за спиной неожиданно, будто из воздуха возник.

Егор молча продемонстрировал сумку. Птиц внутри было мало – не больше десятка.

– Хреновый ты работник, Егорка, – жнец сокрушённо покачал головой. – Вернуть тебя, что ли, в больницу?

Егор сглотнул резко пересохшим горлом. В больницу он не хотел. Больница остро пахла лекарством, болью и безысходностью. Разрывала барабанные перепонки писком приборов и стонами умирающих.

Егор ещё помнил, каково это – умирать. Нырять в чернильное небытие, барахтаться там, захлёбываясь от ужаса. И не было никаких тоннелей с белым просветом. Были минуты, когда Егору удавалось вынырнуть в реальность, но и там не ждало ничего, кроме боли. Проникающей в каждую клетку тела, изнуряющей.

Ещё там ждал жнец. Тёмная бесполая, лишённая возраста фигура, которая раз за разом предлагала сделку. Спасение. И Егор сдался.

– Я наловлю ещё! Много! – пробормотал он, разматывая нить. Его птица расправила крылья, и прежде, чем она взмыла в небеса, Егор с ужасом обнаружил чёрную кайму на хвостовом пере. Жнец раздосадовано цокнул языком:

– Недолго осталось. Почернеет, другие перестанут к ней подлетать.

Испугаться Егор не успел. Где-то внизу раздался хлопок, завыли сигналки машин. В воздух взвились клубы черного дыма. Егор осторожно перегнулся через край крыши. Город лежал как на ладони – крошечный и суетливый. Пламя плясало на груде камней, оставшейся от жилого дома. Со всех сторон уже начали стягиваться мигающие маячками машины спецслужб.

– Готовься, – жнец хищно потёр ладони, – сейчас попрут.

Черные клубы дыма расползались по округе, застилали небо, словно грозовые тучи.

Первая птичка вынырнула из дымного облака и закружилась, потерянная. Следом за ней появилась ещё одна. И ещё. Первые уже заметили товарку с красной нитью на лапке, парившую над крышей многоэтажки.

Клин белоснежных птиц, шурша бумажными крыльями, двинулся к приманке.

Наоборот

Антон Олейников

Юншэн рисует. В подполе тесно, а крошки света едва просачиваются между рассохшихся половиц. Хочется забиться в угол и заплакать. И конфету. Но для конфеты ещё рано, а отец говорит, что страх не должен побеждать, поэтому Юншэн дрожит и рисует монстра.

У монстров синие шуршащие ботинки, штаны того же цвета и длинный белый плащ. Отец называет их врачами. На самом деле Бо ему не отец. Бо думает, что Юншэн забыл, но он помнит, как врачи забрали его первых родителей. Юншэн тогда оказался совсем один в самом логове монстров. Он долго плакал, потом уснул, а проснулся уже в доме Бо. Так новый отец спас его в первый раз.

Юншэн потерял красный карандаш, и руки врача он рисует оранжевым, а потом закрашивает розовым. У его врача длинные острые когти. Если честно, когти он никогда не видел, но у монстров они должны быть. В доказательство Юншэн трогает шрам у себя на боку – чем ещё можно такой оставить?

У Юншэна есть ещё шрамы. На боку и животе – старые, уже не болят, но тот, что посередине груди, совсем свежий – всё время жжёт и чешется.

Сейчас бы конфету…

Юншэн вытирает дурацкую слезу и рисует монстру глаза: два чёрных и ещё один – светящийся – на лбу. Такой есть не у всех врачей, а только у самых главных. Юншэн почти не помнит их лиц, будто видел во сне, но ни рта, ни носа у них нет, а только глаза и этот свет…

Юншэн дважды попадал к врачам, а потом долго лежал в их логове, и ему было очень плохо. Он молился, чтобы отец поскорее нашёл его и спас, и отец спасал. В третий раз Бо успел ещё до того, как врачи навредили Юншэну, и тому не пришлось лежать в их логове. Только грудь теперь болит.

Половицы скрипят прямо над головой, и свет пропадает. Юншэн забывает, как дышать.

Бо говорит, врачи не сами находят своих жертв, за них это делают легавые. Наверное, раньше легавые приходили ночью, потому что Юншэн их не видел, но сегодня они явились посреди дня, и пришлось прятаться. Легавые не слишком умные, но могут тебя учуять или услышать. Юншэн может не двигаться и не дышать, но как ему не пахнуть?

Горло сводит судорогой, грудь горит огнём, слёзы растекаются липкими дорожками по лицу, капают на тетрадь, портят рисунок. Юншэн не хочет к врачам…

Свет возвращается, скрип половиц уходит всё дальше, хлопает дверь. Снова можно дышать.

Бо открывает подпол и зовёт Юншэна. Потом берёт его на руки, вытирает слёзы.

– Ну-ну, перестань. Всё хорошо, тебя никто не заберёт. Вот, держи.

Бо протягивает конфету – жёлтую, со звёздочкой.

– Можно?

– Конечно! Ты молодец! Отлично прятался.

Юншэн спешит проглотить конфету.

– Они больше не придут?

– Кто, легавые? Конечно, придут. Врачам очень нужно твоё сердечко.

– Моё… – Юншэн трогает шрам на груди. – Сердечко… Зачем?

– Ну, у одного маленького… врача оно больное. Четвертинка сердца работает неправильно, поэтому он хочет забрать твоё. И, если заберёт, даже я не смогу тебя спасти, понимаешь?

Юншэн не понимает. Ему нужно верить, что отец всегда придёт на помощь.

– Но ты ведь уже спасал…

– Это только потому, что твоё сердце приглянулось ещё одному и он предложил больше.

– Чего больше?

Бо хмурится. Ему не нравится вопрос, а Юншэн не понимает почему. Но он не хочет, чтобы отец сердился, ведь больше у него никого нет.

– Не придирайся, малыш. Понравилась конфета?

Юншэн кивает. Страх прошёл, плакать больше не хочется. Даже шрам уже не болит.

– Тогда беги, поиграй. Пока там торгуются, неделька у тебя есть.

И Юншэн бежит. Он счастлив.

Автобус дальше не идет

Елена Шлиман

Он опять проспал свою остановку и очнулся только на конечной. Он сильно перерабатывал, уставал до чертиков, домой добирался поздно ночью, последним рейсом, и часто засыпал прямо в автобусе. Просыпался, пошатываясь, выбирался из пустого салона и возвращался за три остановки пешком по длинной улице. Впрочем, его это не особо беспокоило.

Прогулка по ночному притихшему городу, где мягким эхом от темной массы кустов вдоль дороги отдаются шаги, а воздух свежее и чище, чем суматошным днем, наполненным рычанием моторов, выхлопами, гудками, несмолкаемой людской какофонией… наверное, он просто радовался этой прогулке. Просто брел в полусознании, свободный от духоты, монотонности, глубоко въевшегося напряжения и застарелой привычной скуки. Медлил, тянул время, отдаляя конец пути.

Постепенно в такт неспешным шагам на внутреннем его экране появлялись смутные картинки, точно непроявленные сны. Они никак не мешали телу двигаться по направлению к дому, но дух его мысленно переносился на какую-то другую дорогу, в какую-то другую жизнь, может, ту, о которой мечтал в детстве… ведь не о жизни же мелкого офисного клерка он мечтал. Не о рутине бесконечной. Нет, мечты были ярче, чище, светлей. Потихоньку рассеивалась муть, отодвигался горизонт, распахивалось пространство, и вот уже не асфальт под ногами, а широкая натоптанная тропа, переступают по ней копыта… коня? Да, конь под ним, и плащ за спиной, плечи развернуты, меч у пояса, неведомые дали впереди, и приключения, и геройства, и победы, и признание, и заслуженная награда…

Когда он сбился с этого пути? Почему? Ведь для чего-то даны ему эти мечты, был у его жизни какой-то смысл. Для чего был он избран? Какие испытания должен был преодолеть, какого результата достичь? Почему вместо ясной и высокой цели стоит перед ним эта глухая серая муть, и нет от нее спасения?

Шаги зазвучали резче – по обе стороны дороги выросли бетонные громады домов, здесь уже не было никакой зелени, никакого укрытия. Он вынырнул из воображаемого мира, и тут же вернулось напряжение. Дальше поворот во двор, проходная арка… на этом месте ему почему-то всегда становилось не по себе. Настолько, что приходится останавливаться, прислушиваться, унимать бьющееся сердце. Почему? Почему он каждый раз так не хочет туда идти? Ведь нет же ничего страшного в ночных закоулках двора, никто не подстерегает в темной подворотне, ничьи тени не толкутся во мгле. Он заставил себя сделать еще несколько шагов, переступил стершуюся меловую черту, неизвестно как разглядев ее под ногами. Ничей задушенный возглас не вырвется из тьмы, возня, приглушенная ругань, удары, тихий крик…

Крик. Тонкий голосок: «помоги…», – и замолчал голос, и вскинулась тьма, протянула щупальца, рванулась наперерез, вдогонку – потому что он сразу побежал, сломя голову побежал, слыша за спиной топот, заячьими прыжками виляя, подвывая от ужаса. И тут подвернулась нога, и он начал падать, опять увидев под собой расчерченный мелом асфальт, а за его спиной взметнулась рука с чем-то тяжелым, и это тяжелое – он все еще падал – обрушилось на его затылок, и тогда он упал окончательно и в последнее мгновение увидел, что падает точно в меловой контур, и бьющееся в агонии тело застывает, обведенное когда-то аккуратной меловой чертой.

Он опять проспал свою остановку.