Текст книги "История русской литературы XIX века. Часть 2: 1840-1860 годы"

В русле художественных поисков любомудров развивалась и поэзия С. Шевырева. Среди наиболее известных и обративших на себя внимание его стихотворений были «Я есмь» , «Мысль», «Цыганская пляска», «Петроград», «Стансы» («Когда безмолвствуешь, природа…»), «Стансы» («Стен городских затворник своенравный…»), «К Италии» и другие. Шевырев варьирует в своей лирике излюбленные любомудрами темы об избранничестве поэта, его особой миссии, о единстве природной жизни и души человека. По мысли Шевырева, природа не может выразить себя словесно, а обыкновенный человек не может передать обычным языком ее тайны. Познание и сокровенное слово о ней доступны только поэту-жрецу. Его речь наполнена восторгом, который сопутствует познанию и проповеди. В отличие от Веневитинова, опиравшегося на элегический словарь романтической поэзии, Шевырев обращается к поэтическому наследию XVIII в., воскрешая стилистические традиции духовных од, широко используя славянизмы и архаизмы, сообщая поэтической речи торжественное величие и ораторские интонации. Он преклоняется перед мощью и нетленностью человеческой мысли.

Первоначально он развивал традиционные для любомудров темы: поэтическое вдохновение, единство человека и природы, любовь и дружба. Поэт в лирике Хомякова – соединительное звено между мирозданием и природой. Его «божественный» жребий предуказан свыше: дать «голос стройный» земле, «творенью мертвому язык». Поэт у Хомякова мечтает слиться с природой («Желание»), раствориться в ней, но так, чтобы стать «звездой». В известной мере здесь Хомяков смыкается с Тютчевым (ср. тютчевский мотив: «Душа хотела б быть звездой.»), хотя его небольшое дарование несравнимо с гениальным даром Тютчева. В лирике Хомяков полон возвышенных порывов и устремлений. Эти его мечты и желания сопровождаются традиционными размышлениями. Когда же к поэту не приходит «божественный глагол», наступает «час страданья»:

 
…звуков нет в устах поэта
Молчит окованный язык.<…>
И луч божественного света
В его виденья не проник.
Вотще он стонет исступленный:
Ему не внемлет Феб скупой,
И гибнет мир новорожденный
В груди бессильной и немой.
 

Поэты-романтики второго ряда

Эти поэты получили известность на короткое время в 1830-е годы. Из них только К. С. Аксаков оставил заметный след в литературе страстной стихотворной публицистикой (например, стихотворение «Свободное слово» ) и горячей популяризацией славянофильского учения.

Из других поэтов 1810—1830-х годов, сохранивших творческую самостоятельность и обративших на себя благосклонное внимание публики, выделялись А. Ф. Воейков, И. И. Козлов, А. Ф. Вельтман, В. И. Туманский, Ф. А. Туманский, А. И. Подолинский, В. Г. Тепляков, В. Г. Бенедиктов, А. И. Полежаев и А. В. Кольцов.

Поэт тяготел к описательной лирике и сатире. Он создал в 1814-1830-е годы знаменитую сатиру «Дом сумасшедших», в которой карикатурно представил портреты многих литераторов и общественных деятелей начала XIX в. В 1816 г. перевел поэму французского поэта Делиля «Сады».

Значительным успехом пользовалось творчество И. Козлова, первые поэтические опыты которого вдохновлены гением Байрона. Его талант, по словам Жуковского, «пробужденный страданием»[13]13
  И. И. Козлов был поражен тяжким недугом: в сорок лет он был парализован и ослеп.


[Закрыть], с течением времени все более креп. Подобно Байрону, Козлову свойственны вольнолюбивые мечтания, честь, благородство. Частный эпизод эпохи наполеоновских войн, запечатленный в стихотворении «На погребение английского генерала сира Джона Мура» , прозвучав реквиемом достойному воину, выразил высоту духа и чувство сердечности:

 
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп не с ружейным прощальным огнем
Мы в недра земли опустили.
 
 
Прости же, товарищ! Здесь нет ничего
На память могилы кровавой;
И мы оставляем тебя одного
С твоею бессмертною славой.
 

Козлов умел поэтически передать и гражданскую страстность, и нравственную взыскательность, и тончайшие душевные переживания. Ему не были чужды сомнения, тревоги, «скорбь души», «светлые мечты», «тайны дум высоких», живая радость, красота женщины, сладкая тоска – все то, чем живет человек. Козлову часто не доставало оригинальности, его поэтический словарь слишком традиционен, в нем повторяются привычные «поэтизмы» романтической поэзии, но в лучших произведениях, таких как «Романс» («Есть тихая роща у быстрых ключей…»), «Венецианская ночь. Фантазия», «На погребение английского генерала сира Джона Мура», «Княгине З. А. Волконской», «Вечерний звон», он достигает подлинной искренности.

 
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом,
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
 

Ему принадлежит одно из лучших стихотворных переложений из «Слова о полку Игореве» – «Плач Ярославны».

Поэма Козлова «Чернец» стоит в одном ряду с романтическими поэмами Пушкина и Лермонтова.

A. Вельтман более известен как замечательный прозаик, но начинал он свой путь с поэм. Впрочем, и его проза носит следы поэзии: она организована не по строгим грамматическим и синтаксическим правилам языка, а, скорее, по эмоциональным законам поэзии. При этом поэтическое повествование часто прерывается стиховыми вставками. Стихотворное наследие Вельтмана невелико по объему, но весьма оригинально. Вельтман любит иронию, игру со словом, смещение смысловых значений, оттенков и жанров, совмещение серьезного с буффонадой. Ему присущ дух маскарада, шутовства. Одни из лучших лирических произведений Вельтмана написаны в народном духе: это песня девушек «Загрустила зоря, зоря-зоренька…» из повести «Кощей Бессмертный» и «Песня разбойников» («Что отуманилась, зоренька ясная…») из поэмы «Муромские леса». Последняя была положена на музыку композиторами А. Варламовым и А. Алябьевым и стала популярным романсом.

 
Что отуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Что ты задумалась девушка красная,
Очи блеснули слезой? <…>
 

Вельтман умеет выразить стихийную, неподдельную страсть, взявшую в плен простого человека:

 
Много за душу свою одинокую,
Много нарядов куплю!
Я ль виноват, что тебя, черноокую,
Больше, чем душу, люблю!
 

В. Туманский принадлежал к тем поэтам второго ряда, которые «оттачивали, доводили до совершенства художественные открытия их выдающихся современников». Поэтому Туманский – признанный мастер «унылой элегии» – шел в русле разных поэтов, но его нельзя назвать эпигоном и подражателем. Стихотворения на «общественные» темы («Гимн богу», «Век Елизаветы и Екатерины») – результат политического влияния Кюхельбекера, «Сонет на кончину Ризнич» отзывается слогом Пушкина, стихотворение «В память Веневитинова» «пронизано пафосом любомудрия и облечено в одежды условного» перифрастического элегического стиля. Самым устойчивым и долговременным было влияние Пушкина. Туманский был настроен на «пушкинскую волну», усвоил интонации и даже стиховые ходы великого поэта. Пушкин знал о том, что его товарищ «вторичен» и во многом ему следует. Это давало Пушкину право свободно брать у Туманского «свое». В 1822 г. Туманский написал элегию «Видение», из которой строка «Мои младенческие годы» в несколько измененном виде – «Мои утраченные годы» – в 1828 г. перешла в полную редакцию пушкинской элегии «Воспоминание».

Тематический и жанровый диапазон лирики Туманского вмещается в границы «унылой элегии», которую он гармонизирует. Пушкин отмечал в лучших стихах Туманского «гармонию и точность слога». Вслед за Пушкиным Туманский соединяет элегию с антологической лирикой, стремясь объективировать чувство. В этом духе написана, например, знаменитая описательная элегия «Одесса» :

 
В стране, прославленной молвою бранных дней,
Где долго небеса отрада для очей,
Где тополы шумят, синеют грозны воды, —
Сын хлада изумлен сиянием природы.
Под легкой сению вечерних облаков
Здесь упоительно дыхание садов.
Здесь ночи теплые, луной и негой полны,
На злачные брега, на сребряные волны
Сзывают юношей веселые рои.
И с пеной по морю расходятся ладьи.
Здесь – тихой осени надежда и услада —
Холмы увенчаны кистями винограда.
И девы, томные наперсницы забав,
Потупя быстрый взор иль очи приподняв,
Равно прекрасные, сгорают наслажденьем
И душу странника томят недоуменьем.
 

Уже из этого стихотворения видно, что Туманский использует антологическую лирику и присущий ее строй для воссоздания современной картины, а вовсе не для выражения чувств «древних» или проникновения во внутренний мир лирических персонажей и лирического героя. В этом отношении он чуждается каких-либо резких и дерзких поэтических нововведений, усовершенствуя стиль и стих, восходящие к его предшественникам. С такой точки зрения показательна его «Элегия» («На скалы, на холмы глядеть без нагляденья.»):

 
На скалы, на холмы глядеть без нагляденья;
Под каждым деревом искать успокоенья;
Питать бездействием задумчивость свою;
Подслушивать в горах журчащую струю
Иль звонкое о брег плесканье океана;
Под зыбкой пеленой вечернего тумана
Взирать на облака, разбросанны кругом
В узорах и цветах и в блеске золотом, —
Вот жизнь моя в стране, где кипарисны сени,
Средь лавров возрастя, приманивают к лени,
Где хижины татар венчает виноград,
Где роща каждая есть благовонный сад.
 

Элегическое настроение, помимо других причин, поддерживалось в Туманском его тоской по северной России. Эта тема проходит через ряд его стихотворений, в том числе «Имя милое России»:

 
И, объятый гордой думой,
Я не помню сердца ран:
Имя милое России
Мне от скорби талисман.
 

В 1830-е годы, когда возобладала «поэзия мысли», Туманский остался верен элегии, но усилил в ней «объективное», эпическое начало. Его стихотворения стали более конкретными и содержательно более широкими и мудрыми. В эти годы написаны лучшие его стихотворения и среди них «Отрады недуга», окончание которого передает тихое, умиротворенное и гармоничное спокойствие много пережившего человека:

 
Пройдут часы самозабвенья,
Посмотришь: день уж далеко,
Уж тело просит усыпленья,
А духу любо и легко, —
Затем что, голубем летая
В надзвездном мире вечных нег,
Он, может быть, хоть ветку рая
Принес на радость в свой ковчег.
 

Со смертью Пушкина творческий огонь Туманского начал затухать. Из его стихотворений несколько дошло до нашего времени и сохранило художественную ценность. Среди них «Песня» («Любил я очи голубые…»). Положенная на музыку, она исполняется и ныне.

 
Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в черные.
Те были нежные такие,
А эти непокорные.<…>
 

Троюродный брат В. И. Туманского Ф. А. Туманский также писал «унылые» элегии, отличавшиеся изяществом стилистической отделки и строгостью соблюдения жанрового канона, но оригинальностью слога и мысли не блистал. Его поэтическое наследие невелико, но есть у него стихотворение, написанное в поэтическом соревновании с Дельвигом и Пушкиным, которое дает ему бесспорное право на благодарную память потомства. Стихотворение это – «Птичка» . У современников оно пользовалось популярностью едва ли не большей, чем шедевры Дельвига и Пушкина:

 
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.
Она исчезла, утопая
В сияньи голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
 

Поэтическая судьба А. Подолинского началась удачно: в 1827 г. он дебютировал романтической поэмой «Див и Пери». О нем сразу заговорили. Вскоре Подолинский вошел в дельвиго-пушкинский круг поэтов и в 18291830-х годах создал еще две поэмы – «Борский» и «Нищий». И тут выяснилось, что содержание его поэм не ново. Положенная в основу поэм семейная драма с кровавым исходом уже была знакома читателям по поэмам Пушкина, Баратынского, Козлова. К тому же Подолинский усилил мелодраматическое содержание, от чего художественные достоинства его поэм отнюдь не увеличились. Однако публика не отвернулась от молодого автора. И тут произошло роковое для Подолинского событие: его фигура была использована враждебными Пушкину журналистами и критиками. Подолинского стали противопоставлять Пушкину как новое светило русской поэзии, якобы уже затмившее Пушкина. Ему прочили первое место на русском Парнасе. Тогда Дельвиг выступил с разгромной рецензией на поэму «Нищий». Это был неожиданный удар для Подолинского. После этого о Подолинском на три года забыли. Он же в 1837 г. написал, может быть, лучшее свое произведение «Смерть Пери», затем выпустил собрание стихотворений. Но история повторилась. Лирика Подолинского опять была поднята на небывалую высоту, он был объявлен «по звучности и стройности стиха» наследником Жуковского и Пушкина. И опять наступило, теперь уже более длительное, забвение. Вышедшее в 1860 г. издание его сочинений вызвало недоумение и гневную отповедь Добролюбова. Между тем неудачная поэтическая судьба Подолинского не отменяет его значительного дарования. «Он…, – писал Белинский, – не был лишен поэтического чувства.

…Причина его неуспеха заключается в том, что он… шел не по своей дороге». Подолинский усвоил все лучшие качества поэтической школы 1810-1820-х годов – гармонию, точность, легкость поэтического языка. Но в 1830-е годы они стали восприниматься с отрицательным знаком. Незатрудненность стиха стала синонимом безмыслия. О Подолинском нельзя сказать, что он только талантливый эпигон. Он развивал такие стороны поэтической культуры («музыкальность», напевность стиха, алогичность, иррациональность, ослабление логических связей), которые вскоре будут востребованы поэзией и найдут выражение сначала в поэзии Лермонтова, затем в лирике Фета, Полонского, Иннокентия Анненского. Не случайно, что Лермонтов помнил многие строки Подолинского. Для позднего Подолинского характерно, например, такое стихотворение, как «Сквозь грез мечтательного мира…», с его знаменитой концовкой:

 
И, раз прозрев, душа, как прежде,
Уже забыться не должна.
Скажи ж «прости!» мечтам, надежде
И оборвись, моя струна.
 

Немногие молодые поэты удостоивались похвалы Пушкина. Такая удача выпала на долю В. Теплякова. Он был, как писала о нем Е. Е. Дмитриева, «живым воплощением типа романтического героя, начало которому в русской и европейской литературе положили поэмы Байрона». Обладавший странной внешностью, носивший широкополую шляпу, которую называл «шапкой-невидимкой», и железную трость с надписью: «Memento mori» («Помни о смерти»), он был одинок и вечно неудовлетворен всем – и собой, и мирозданием.

 
О други! крылья соколины
Душа расправила б моя,
Когда бы ранние кручины
Из урны бешеной судьбины
Не проливались на меня!..
 

Русским Мельмотом-скитальцем прозвал его Пушкин.

В конце 1820-х годов Тепляков задумал цикл «Фракийские элегии» – своего рода лирический дневник поэта-скитальца. Уже в первой «Фракийской элегии» звучит характерный мотив. Покидая родину, поэт испытывает тоску и жаждет скорейшего возвращения:

 
Безумец! что за грусть? в минуту разлученья
Чьи слезы ты лобзал на берегу родном?
Чьи слышал ты благословенья?
Одно минувшее мудреным, тяжким сном
В тот миг душе твоей мелькало,
И юности твоей избитый бурей челн
И бездны перед ней отверстые казало!
Пусть так! но грустно мне!
Как плеск угрюмых волн
Печально в сердце раздается!
Как быстро мой корабль в чужую даль несется!
О лютня странника, святой от грусти щит,
Приди, подруга дум заветных!
Пусть в каждом звуке струн приветных
К тебе душа моя, о родина, летит!
 

Само плавание осмыслено в философско-историческом ключе и предстает бессмысленным круговоротом. Не только человека, но и каждую цивилизацию, каждую культуру ждет неизбежная гибель в мировых катастрофах. «Тут есть гармония, лирическое движение, истина чувств», – писал впоследствии Пушкин. Сам Тепляков, заявляя, что видел все любопытное в подлунном мире, признавался, что все это ему «надоело до невыразимой степени». Оборотной стороной такого пресыщенного скептицизма было неприятие действительности и скрываемой, но пронзительной тоски по счастью, любви, словом, по иной, не скучной, жизни. Тепляков хотел прожить жизнь романтически, не отступая от знаменитой формулы Жуковского «Жизнь и поэзия – одно». И получилось так, что лирика объясняет житейское поведение Теплякова, а жизнь является комментарием к стихам поэта.

Тепляков, начавший поэтический путь романтика с ученичества у Жуковского, Батюшкова и Пушкина, своими философскими размышлениями оказался близок позднему Баратынскому с его мыслью об обреченности всякой цивилизации и гибели культуры, молодому Лермонтову с его демоническим протестом и бунтом против торжествующего порядка вещей. Он обладал ярким поэтическим дарованием. «Если бы г. Тепляков, – писал Пушкин – ничего не написал, кроме элегии «Одиночество» и станса «Любовь и ненависть», то и тут занял бы он почетное место между нашими поэтами».

Когда романтическая поэзия уже переживала кризис и клонилась к закату, а читатели еще эстетически не доросли до благородной простоты пушкинской «поэзии действительности», в поэзии зазвучал голос В. Бенедиктова. Успех его поэзии во второй половине 1830-х и в начале 1840-х годов был оглушительным и почти всеобщим. При этом похвалы расточали не какие-нибудь неискушенные в искусстве слова люди, а знающие в нем толк поэты, чей тонкий поэтический вкус не может быть подвержен сомнению. Юные Ап. Григорьев, А. Фет, Я. Полонский, И. Тургенев, Н. Некрасов восторженно встретили новый талант. Впоследствии они со стыдом вспоминали о своей вкусовой оплошности. Их могли извинить только молодость и увлеченность, которые закрыли им глаза на очевидные провалы вкуса в поэзии Бенедиктова. Что касается обычной публики, то ее мнение выразил один из книгопродавцев: «Этот почище Пушкина-то будет».

Справедливости ради надо сказать, что Бенедиктов не был лишен таланта, и это, по словам Некрасова, «непостижимое сочетание дарования… с невероятным отсутствием вкуса», очевидно, и ввело в заблуждение молодых литераторов. Ошеломляющее впечатление, произведенное стихами Бенедиктова, не коснулось, однако, ни Пушкина, ни Белинского. Пушкин, по воспоминаниям, иронически одобрил рифмы нового поэта, Белинский подверг его стихи суровому критическому разбору. Слава Бенедиктова длилась недолго и, как остроумно заметил А. Н. Архангельский, его «хвалили… поначалу за то же, за что после стали ругать…». Достоинства Бенедиктова неотделимы от его недостатков, недостатки – от достоинств.

Причина столь шумного появления Бенедиктова на поэтической сцене вполне понятна: он отвечал ожиданиям невзыскательной читательской публики. Пушкин и лучшие поэты, окружавшие его, постепенно отходили от романтизма в поэзии и обозначили новые художественные пути. Они в своих исканиях ушли далеко вперед. Читатели по-прежнему ждали романтических порывов в некую туманную запредельность, которая не напоминала бы о скорбях действительной жизни, о житейских заботах и печалях, им по душе был образ поэта-жреца, избранника, кумира, отрешенного от реальности и высоко возвышавшегося над толпой. Если Жуковский отстаивал формулу «Жизнь и поэзия – одно», если Батюшков говорил о себе: «И жил так точно, как писал», то читатели не признавали какой-либо связи между жизнью и поэзией. В жизни все должно быть так, как есть, в поэзии – не так, как есть. Жизнь – это одно, поэзия – совсем другое.

Именно такому массовому читателю Бенедиктов пришелся ко двору. Что собой представлял Бенедиктов? В жизни – хороший чиновник. В поэзии – восторженный поэт со сверхромантическими порывами, превращающий самое обычное, мелкое и бытовое в грандиозное, величественное и для всех смертных, в том числе для себя, – в недосягаемое. Бенедиктов живет одной жизнью, пишет – о другой. Лирический герой Бенедиктова не имеет ничего общего и никаких точек соприкосновения с чиновником Бенедиктовым. Бенедиктов создал поэтическую маску, ни в чем на него, чиновника, не похожую, и между автором и его маской (лирическим героем) образовался разрыв, «безвоздушная пауза». Пространство, где обитает чиновник Бенедиктов, известно: департамент, служебные комнаты, петербургская квартира, проспекты и улицы Петербурга; оно полно звуками, людским и прочим шумом. Лирический герой Бенедиктова живет в ином пространстве. Там каждой вещи придан вселенский масштаб: «Безграничная даль, Безответная тишь Отражает, Как в зеркале, вечность». Бенедиктов стремится к тому, чтобы разрыв между жизнью и поэзией не уменьшался, а увеличивался. В поэзии, по его мнению, все должно быть иначе, чем в жизни. А каким образом избавиться от всякого жизненного подобия в поэзии? Для этого есть несколько способов.

Во-первых, писать и говорить преувеличенно красиво, слишком красиво, нарочито красиво. Бенедиктов выражается чересчур изысканно, он любит «изящные», претенциозные словесные жесты, которые становятся безвкусными, приторными и пошлыми. Таково, например, начало знаменитого стихотворения «Кудри», в котором мнимая красота выражения «выпирает» и «кричит» о себе, что она необыкновенно красива:

 
Кудри девы-чародейки,
Кудри – блеск и аромат,
Кудри – кольца, струйки, змейки,
Кудри – шелковый каскад!
Вейтесь, лейтесь, сыпьтесь дружно,
Пышно, искристо, жемчужно!
Вам не надобен алмаз:
Ваш извив неуловимый
Блещет краше без прикрас,
Без перловой диадимы;
Только роза – цвет любви,
Роза – нежности эмблема
Красит роскошью эдема
Ваши мягкие струи.
Помню прелесть пирной ночи, —
Живо помню я, как вы,
Задремав, чрез ясны очи
Ниспадали с головы;
В ароматной сфере бала,
При пылающих свечах,
Пышно тень от вас дрожала
На груди и на плечах;
Ручка нежная бросала
Вас небрежно за ушко,
Грудь у юношей пылала
И металась высоко.
 

Тургенев впоследствии смеялся над словесными «красивостями» Бенедиктова: наездница, «гордяся усестом красивым и плотным. властелинка над статным животным».

Во-вторых, необходимо насытить стихи ложной философичностью, прибегнуть к странному, необычно-выразительному синтаксису и к использованию слов в новом для них значении, взорвать традиционную стилистику, придумать новые слова, новые эпитеты («пирная ночь» и др.). В стихотворении «Вальс»[14]14
  Хотя стихотворение написано в 1840 г., принципы поэтики, выраженные в нем, те же, что и в стихотворениях 1830-х годов.


[Закрыть] Бенедиктову ничего не стоит представить обычный танец полетом неземных существ в небесном поле среди планет и звезд, торжеством «Коперника системы» и превратить картину светского праздника в философско-демонический бал:

 
Вот осталась только пара,
Лишь она и он. На ней
Тонкий газ – белее пара,
Он – весь облака черней.
Гений тьмы и дух эдема,
Мнится, реют в облаках,
И Коперника система
Торжествует в их глазах.
Вот летят! – Смычки живее
Сыплют гром; чета быстрее
В новом блеске торжества
Чертит молнии кругами,
И плотней сплелись крылами
Неземные существа.
Тщетно хочет чернокрылый
Удержать полет свой: силой
Непонятною влеком,
Как над бездной океана,
Он летит в слоях тумана,
Весь обхваченный огнем.
В сфере радужного света
Сквозь хаос, и огнь, и дым
Мчится мрачная планета
С ясным спутником своим.
Тщетно белый херувим
Ищет силы иль заклятий
Разломить кольцо объятий,
Грудь томится, рвется речь,
Мрут бесплодные усилья,
Над огнем открытых плеч
Веют блондовые крылья,
Брызжет локонов река,
В персях места нет дыханью,
Воспаленная рука
Крепко сжата адской дланью,
А другою – горячо
Ангел, в ужасе паденья,
Держит демона круженья
За железное плечо.
 

Здесь особенно впечатляют «блондовые крылья» неземных существ и «железное плечо» демона.

Вся поэтическая стилистика Бенедиктова свидетельствует о резком разрыве с принципами пушкинской стилистики, которые были усвоены лучшими поэтами и разделялись ими – ясностью, точностью, прозрачностью мысли и ее словесного выражения. Порывая с пушкинской поэтикой, Бенедиктов не порывал с допушкинской романтической системой. Особенность Бенедиктова состояла в том, что традиционные общеромантические стилистические штампы и образы он соединил со смелыми и удачными словосочетаниями, свежей образностью, разрывающей стертую словесную ткань. Вот пример поэтической отваги Бенедиктова:

 
Конь кипучий бежит, бег и ровен и скор,
Быстрота седоку неприметна!
Тщетно хочет его опереться там взор:
Степь нагая кругом беспредметна.
 

То явление в русской романтической поэзии, которое подразумевается под словом «бенедиктовщина», означает не просто поэтическое безвкусие, вульгарность и пошлость, но странный сплав смелых и свежих выражений с бесцветными романтическими клише, возведенный на уровень философско-поэтического закона. При таких установках поэтически удачными могут быть только отдельные стихотворные строфы, фрагменты или строки. Бывают поэты одного стихотворения, ранний Бенедиктов – поэт отдельных строф и строк. Вот как смело и живописно он изображает и выражает романтический порыв земного к небесному, причем не только человека, что обычно в поэзии, а устремленность всей земли к небу:

 
Земли могучие восстанья,
Побеги праха в небеса!
Здесь с грустной цепи тяготенья
Земная масса сорвалась… <…>
Рванулась выше… но открыла
Немую вечность впереди.
 

Тут земля трудно «сорвалась» с «цепи тяготенья» и, казалось, устремилась вниз, в пропасть, но она «рванулась», поднялась, взлетела в небо и трагически узрела там «немую вечность». Так Бенедиктов представил себе горы в стихотворении «Горные выси».

Итак, в поэзии Бенедиктова, не находящейся «под строгим контролем вкуса», есть и пустая красивость, и вульгарность, и пошлость, но есть в ней и свежесть, и смелость. Как ни странно, в безвкусии Бенедиктова, в разрыве со «стилевым кодексом» эпохи – источник неожиданных открытий и даже прозрений поэта. Стихами Бенедиктова русская поэзия робко и не без ошибок нащупывала новые пути (назывное перечисление, философскую «отстраненность» образа, ритмические ходы), опробованные затем Б. Пастернаком, Н. Заболоцким, А. Ахматовой. В этом таится необычность судьбы Бенедиктова, которого одни считали непризнанным гением, другие презрительно именовали «чиновником-поэтом». Пожалуй, правда состоит в том, что чиновник, наделенный талантом, захотел стать поэтом, а одаренный поэт остался чиновником.