Текст книги "История русской литературы XIX века. Часть 2: 1840-1860 годы"

Екатерина Евгеньевна Дмитриева, Людмила Анатольевна Капитанова, Валентин Иванович Коровин и др
История русской литературы XIX века. Часть 2

Предисловие

Учебник «История русской литературы XIX века» в 3-х частях охватывает период с начала и до конца столетия. В нем помещены обзорные главы, посвященные состоянию общественной мысли и литературной жизни в России в разные исторические периоды, условно подразделяемые на три временных отрезка: 1795-1830-е («От предромантизма к романтизму. Зарождение и формирование реализма»), 1840-1860-е («От романтизма к реализму. Реализм») и 1870-1890-е («Реализм. Отголоски романтизма. Новые литературные веяния») годы. Так как наиболее глубокие изменения в развитии русской литературы были связаны с художественными прорывами, совершенными великими писателями, то творчество этих писателей рассматривается в так называемых «монографических главах», опять-таки условно отнесенных к тому или иному периоду. Общая идея учебника состоит в том, чтобы последовательно проследить путь русской литературы от господства жанрового мышления через мышление стилями при сохранении «памяти жанра» до торжества индивидуально-стилевых систем.

В помощь студентам при усвоении курса «История русской литературы XIX века» в учебнике сообщаются основные понятия, используемые при изучении каждой темы, вопросы, систематизирующие полученные знания, и научно-справочная литература, необходимая для изучения. В конце 3-й части приводятся примерные темы самостоятельных занятий, примерные темы курсовых и дипломных работ, справочные, теоретические и историко-литературные труды, относящие ко всему курсу в целом.

Каждая часть имеет свою нумерацию глав, начиная с первой.

Глава 1
Поэзия в эпоху романтизма Денис Давыдов. Поэты пушкинского круга. Поэты-любомудры. Поэты-романтики второго ряда. Алексей Кольцов

1810—1830-е годы – «золотой век» русской поэзии, достигшей в романтическую эпоху наиболее значительных художественных успехов. Это объясняется тем, что в период романтизма и рождавшегося реализма русская литература нашла не только национальное содержание, но и национальную литературную форму, осознав себя искусством слова. Этот период – начало творческой зрелости русской литературы. Ранее всего национальную форму обрела поэзия, и поэтому именно она выдвинулась в начале XIX в. на первое место среди других родов и жанров. Время расцвета драматических и эпических жанров, время драмы и прозы было еще впереди. Первые крупные эстетические удачи национальной литературы не только в лирике и в поэмах, что вполне естественно, но и в комедии («Горе от ума»), и в эпосе (басни Крылова) связаны со стихом и с усовершенствованием поэтического языка. Поэтому с полным правом можно сказать, что первая треть литературы XIX в. ознаменована подавляющим господством поэзии, в которой были высказаны самые глубокие для того времени художественные идеи.

Несколько причин способствовали мощному и буйному расцвету поэзии. Во-первых, нация находилась на подъеме, на гребне своего исторического развития и переживала могучий патриотический порыв, связанный как с победами русского оружия, так и с ожиданиями коренных общественных перемен, о которых в начале века заговорило само правительство. Во-вторых, в России создалась в среде военного и штатского дворянства прослойка свободных, европейски мыслящих людей, получивших прекрасное образование дома или за границей. В-третьих, язык, благодаря усилиям русских писателей XVIII в., был уже настолько обработан, а «стихов российских механизм» настолько усвоен и внедрен в культуру, что создалась почва для новаторских открытий, решительных реформ и смелых экспериментов.

Все эти благоприятные обстоятельства не были бы использованы, если бы на арену литературы не вышли сотни даровитых, хотя и не одинаково талантливых людей, которые резко двинули литературу вперед и сообщили ей невиданное до тех пор ускорение. Незабываемую роль в общественно-литературной жизни сыграли семья Тургеневых, Н. Гнедич, М. Милонов, Д. Давыдов, А. Шишков, А. Шаховской, Ф. Глинка, Н. Катенин, К. Рылеев, А. Бестужев, В. Кюхельбекер, А. Одоевский, П. Вяземский, А. Дельвиг, Н. Языков, И. Козлов, Д. Веневитинов, С. Шевырев, А. Хомяков, семья Аксаковых, В. Бенедиктов, А. Кольцов и десятки других литераторов, чьи имена также не должны быть забыты (А. Мерзляков, А. Воейков, А. Измайлов, М. Загоскин, И. Лажечников, О. Сенковский, А. Вельтман, А. Погорельский, братья Полевые, Н. Павлов, Ф. Булгарин, Н. Греч, В. Туманский, Ф. Туманский, А. Подолинский, В. Тепляков, Н. Кукольник, А. Тимофеев, А. Полежаев). Здесь не названо еще множество писателей, творчество которых ныне имеет лишь исторический интерес, но которые (часть из них не относилась к профессиональным литераторам) были известны в свое время и внесли скромную лепту в общее движение нашей литературы (О. Сомов, П. Плетнев, А. Ротчев, Трилунный, Е. Зайцевский, Л. Якубович, В. Щастный, И. Ободовский, А. Волкова, З. Волконская, А. Ишимова, Н. Дурова, Е. Ган и др.).

Поскольку центральной фигурой литературного процесса в первое тридцатилетие был Пушкин, то поэты или группировались вокруг него, сохраняя свой лирический почерк и интонацию, или подражали ему, или оппонировали его художественным принципам. Все они творили в одно с Пушкиным время, но их поэтические судьбы складывались по-разному. Некоторые из них, примкнув впоследствии к пушкинскому кругу писателей, творчески сложились независимо от Пушкина и вышли на литературную дорогу раньше него. Великий поэт считал, например, Дениса Давыдова своим учителем. Другие лирики были ровесниками Пушкина, а третьи – младшими современниками. Ряд поэтов не присоединился ни к сторонникам Пушкина, ни к противникам и не причислял себя к его подражателям. Испытывая огромное влияние Пушкина, они стремились сохранить поэтическое своеобразие.

Денис Давыдов (1784–1839)[1]1
  Автором были подготовлены два сборника сочинений. Один из них вышел при жизни партизана-поэта (Стихотворения Д. В. Давыдова. М., 1832), другой после смерти (Сочинения в стихах и прозе. Ч. 1–3. СПб., 1840). Из последних изданий сочинений Д. В. Давыдова назовем следующие: Избранное. М., 1984; Стихотворения. Л., 1984.


[Закрыть]

Из наиболее даровитых поэтов предпушкинского поколения, широко известных и в 1810-1830-х годах, первое место принадлежит герою-партизану Отечественной войны 1812 г., поэту-гусару Денису Васильевичу Давыдову. Он обладал несомненно оригинальным поэтическим лицом, придумав маску бесшабашно-смелого, бесстрашного, отважного воина и одновременно лихого, веселого остроумного поэта-рубаки, поэта-гуляки.

Между боями, на биваке, он предавался вольному разгулу среди таких же доблестных друзей, готовых на любой подвиг. Давыдов не терпел «служак», карьеристов, муштру, всякую казенщину. Вот как он обращался к своему другу гусару Бурцову, приглашая отведать знаменитый арак (крепкий напиток):

 
Подавай лохань златую,
Где веселие живет!
Наливай обширной чаши
В шуме радостных речей,
Как пивали предки наши
Среди копий и мечей.
 

На коротком отдыхе он никогда не забывает о родине и «службе царской», т. е. о военном труде:

 
Но чу! Гулять не время!
К коням, брат, и ногу в стремя
Саблю вон – и в сечу! <…>
 

Давыдов гордился тем, что его поэзия не похожа ни на какую другую, что она родилась в походах, в боях, в досугах между битвами:

 
Пусть загремят войны перуны,
Я в этой песне виртуоз!
 

Правда, тут нужно внести некоторые поправки: вопреки словам Давыдова о том, что его стихотворения писались «при бивачных огнях», во время коротких отдыхов, на самом деле они создавались в тихой, уединенной обстановке, в периоды мирной жизни, в часы интеллектуального общения.

Д. Давыдову удалось создать выразительный и живописный образ «старого гусара» с любезными ему закрученными усами. Он окружен привычными приметами военного быта – у него, конечно, есть боевой конь, он виртуозно владеет саблей, а на коротком отдыхе любит закурить трубку, перекинуться в карты и выпить «жестокого пунша». Несмотря на эти замашки, он вовсе не только «ёра, забияка», но и прямой, искренний, смелый человек, истинный патриот. Превыше всего для него воинский долг, офицерская честь и презрение ко всяким светским условностям, лести, чинопочитанию. Давыдов создал живой и необычный лирический образ, к которому даже «подстраивал» свою реальную биографию.

Своими стихотворениями Давыдов сказал новое слово в русской батальной лирике, отличавшейся известной парадностью. Самой войны в стихотворениях Давыдова нет, но есть боевой дух офицера, широта души, распахнутой навстречу товарищам. Для выражения буйства чувств своевольной натуры поэта был потребен энергичный, лихо закрученный и хлесткий стих, часто завершавшийся острым афоризмом. Современники замечали, что и в жизни Давыдов был необычайно остроумен, словоохотлив, говорлив. Знаменитый исторический романист И. И. Лажечников вспоминал о Давыдове: «Хлестнет иногда в кого арканом своей насмешки, и тот летит кувырком с коня своего»[2]2
  Лажечников И. И. Собр. соч., т.7. СПб., 1858. С. 304.


[Закрыть].

Подстать «виртуозному» стиху была и поэтическая речь Давыдова. Поэт усвоил принципы «школы гармонической точности» с ее главными требованиями «вкуса» и «гармонии». Но вкус и гармония в стихах Давыдова особенные: они возникают на фоне привычной элегической лирики если не как ее отрицание, то как ее поправка. Давыдову, конечно, нужен общий стилистический фон, на котором отступления, так называемые семантические сдвиги, сразу бросаются в глаза. Но они не вступают в конфликт с общим стилем, а гармонируют с ним.

Элегический канон, как известно, был установлен подражателями Жуковского. Герой «унылой» медитативной элегии задумчив, грустен, мечтателен. Он пребывает в размышлении. Герой Давыдова, напротив, энергичен, он весь в действии, он страстен, чувственен, ревнив, ему знакомо чувство мести. Свои эмоции он выражает непосредственно, до и без размышления, часто «небрежно». В этом состоит прелесть живых стихов Давыдова, которых как будто не коснулась рука искусного мастера. Значит, стихи Давыдова были «мгновенным отпечатком душевных движений»[3]3
  См. Вацуро В. Э. Денис Давыдов – поэт. В кн.: Денис Давыдов. Стихотворения. Л., 1894. С. 27.


[Закрыть] и сохраняли присущую им эмоциональную энергию. Благодаря этому стертые поэтизмы неожиданно оживляются: в них внесено конкретно-чувственное содержание.

Новаторство Давыдова особенно заметно не только в «гусарской» лирике, но и в любовной. Здесь поэт также смел в выражениях, часто сближая образы разных и далеких сфер, совмещая просторечие, прозаизмы с поэтизмами, заметно снижая поэтическую речь. В любовных элегиях Давыдова можно встретиться с несколько необычным явлением: по форме стихотворение представляет собой типичную любовную элегию («О, пощади! – Зачем волшебство ласк и слов.») с привычным для нее поэтическим словарем, но те анафорические обороты речи, восклицания, вопросы и весь интонационно-синтаксический рисунок, в которые заключены эти слова, характерны не для элегической, а для ораторской речи, свойственной больше оде, чем элегии. Точно так же оде более присущ «эмоциональный гиперболизм», выражающий экстатическое переживание:

 
Но ты вошла – и дрожь любви,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови,
И разрывается дыханье!
 

Пушкин, по собственному признанию, учился у Давыдова, «приноравливался к его слогу» и подражал ему в «кручении стиха». По словам Пушкина, Давыдов дал ему «почувствовать еще в лицее возможность быть оригинальным». Но в отличие от Давыдова Пушкин в обыденной жизни не носил литературной маски. Он оставался самим собой, а Давыдов, создав свою литературную маску лихого рубаки, гусара-поэта, стал примерять ее к жизни и сросся с ней. В бытовом поведении он стал подражать своему лирическому герою и отождествлял себя с ним.

В литературных баталиях второй половины 1820-1830-х годов Д. Давыдов поддерживал писателей, объединившихся около Пушкина и образовавших так называемый пушкинский круг литераторов. Из наиболее значительных поэтов того времени в него вошли Е. Баратынский, П. Вяземский, А. Дельвиг, Н. Языков. Какого-либо формального объединения этих поэтов не существовало. Названия, которыми обычно обозначают общность этих поэтов, условны: «пушкинская плеяда», «поэты пушкинской поры», «поэты пушкинской эпохи», «поэты пушкинского круга», «поэты пушкинского направления», «поэты пушкинской школы», «спутники Пушкина» или даже «в созвездии Пушкина». Помимо перечисленных авторов к поэтам пушкинской поры относят едва ли не всех поэтов, писавших в одно с Пушкиным время. Считается, что «пушкинская эпоха» – это эпоха, сформировавшая Пушкина, и эпоха, прошедшая под знаком Пушкина. Несколько уже по объему, но все-таки достаточно широкое понятие – «поэты пушкинского круга», поскольку в него включаются поэты, биографически и творчески близкие к Пушкину. Самым широким является понятие «писатели пушкинского круга», так как сюда входят не только поэты, но и прозаики, и критики, и журналисты, и друзья, и знакомые, умевшие держать в руках перо и владевшие им. В этом учебнике мы пользуемся понятием «поэты пушкинского круга», сознавая всю условность термина.

Поэты пушкинского круга

Первоначально для обозначения общности поэтов, входивших в пушкинский круг (Баратынский, Вяземский, Дельвиг, Языков), пользовались поэтичным и романтичным понятием «пушкинская плеяда». Однако первое, с чем сталкивался исследователь, приступавший к изучению творчества Баратынского, Вяземского, Дельвига и Языкова, это вопрос о том, существовала ли «плеяда» реально или это мифическое понятие, некая терминологическая фикция.

Термин «пушкинская плеяда», по мере изучения поэзии Пушкина, романтической эпохи и конкретных поэтов, стал считаться уязвимым, поскольку, во-первых, возник по аналогии с наименованием французской поэтической группы «Плеяда» (Ронсар, Жодель, Дюбелле и др.), давая повод для неправомерных ассоциаций и неуместных сближений (Пушкина с Ронсаром). Однако французов не смущает, что название их «Плеяды» тоже появилось по аналогии с группой александрийских поэтов-трагиков III в. до н. э. Другие сомнения, во-вторых, имеют более основательный характер: термин «пушкинская плеяда» предполагает общие художественно-эстетические позиции, тесно сближающие участников, а также отношения зависимости, подчинения по отношению к наиболее яркой «главной звезде».

Однако Баратынский, Вяземский, Дельвиг и Языков обладали – каждый – самобытным, резко индивидуальным, неповторимым голосом и не занимали подчиненного положения по отношению к верховному светилу русской поэзии. Известно, что некоторые из них не только не подражали Пушкину, но так или иначе отталкивались от него, спорили с ним, не соглашались, даже противопоставляли ему свое понимание природы поэзии и иных проблем. Это в первую очередь касается Баратынского и Языкова. Кроме того, поэтически приближаясь к Пушкину, каждый из поэтов ревностно оберегал свою поэтическую независимость от него. Следовательно, если принимать понятие «пушкинская плеяда», нужно отчетливо осознавать, что в этом созвездии, названном именем Пушкина, последний является самой крупной звездой, в то время как другие светила, входящие в «плеяду», хотя и не столь масштабны, но вполне самостоятельны, и каждое образует свой поэтический мир, автономный по отношению к пушкинскому. Их творчество сохраняет непреходящее художественное значение независимо от Пушкина или, как выразился Ю. Н. Тынянов, «вне Пушкина». Это мнение было поддержано другими литераторами (Вл. Орлов, Вс. Рождественский).

Дополнительным доводом для отказа от термина «плеяда» служит то, что в произведениях Пушкина это слово не употребляется ни в одном из его значений. Не зафиксировано оно и в сочинениях Н. М. Языкова. Это слово в качестве обозначения близкого Пушкину сообщества поэтов ввел Баратынский в открывающем сборник «Сумерки», но написанном в 1834 г. послании «Князю Петру Андреевичу Вяземскому»:

 
Звезда разрозненной плеяды!
Так из души моей стремлю
Я к вам заботливые взгляды,
Вам высшей благости молю,
От вас отвлечь судьбы суровой
Удары грозные хочу,
Хотя вам прозою почтовой
Лениво дань мою плачу.
 

«Звезда разрозненной плеяды» – намек на судьбу Вяземского, самого Баратынского и других поэтов сначала арзамасской, а затем пушкинско-романтической ориентации, занимавших ведущее место в литературной жизни 1810-1820-х годов.

Наконец, как было замечено В. Д. Сквозниковым[4]4
  Сквозников В. Д. Реализм лирической поэзии. М., 1975. С. 46.


[Закрыть], некоторое неудобство связано с числом поэтов, входящих в «плеяду»: поскольку плеяда – это семизвездие, то и поэтов должно быть ровно семь. Называют же обычно пять: Пушкина, Баратынского, Вяземского, Дельвига и Языкова.

По всем этим соображениям в настоящем учебнике авторы предпочитают понятие «поэты пушкинского круга» или «пушкинский круг поэтов» как менее романтичное и условное, но более скромное и точное. В нем не закреплена строгая зависимость каждого из поэтов от Пушкина, но и не отрицаются присущие всем поэтам общие эстетические позиции.

Пятерых «поэтов пушкинского круга» связывают литературное взаимопонимание по многим эстетическим вопросам, проблемам стратегии и тактики литературного движения. Их объединяют некоторые существенные черты мировосприятия и поэтики, а также ощущение единого пути в поэзии, единой направленности, которой они неуклонно следуют, сопровождаемые временными попутчиками. С общих позиций они вступают в полемику со своими противниками и подвергают резкой критике недоброжелателей.

«Поэты пушкинского круга» радуются успехам каждого, как своим собственным, обеспечивают взаимную поддержку друг другу. В глазах общества они предстают единомышленниками, их часто объединяют и их имена называют вместе. Они охотно обмениваются стихотворными посланиями, в которых подчас достаточно вскользь брошенного намека, чтобы внести полную ясность в какую-либо знакомую им ситуацию. Их оценки художественных произведений даровитых авторов или мнения о заметных литературных явлениях часто сходны, и это позволяет тогдашней литературной публике воспринимать этих поэтов как вполне образовавшуюся и сложившуюся общность.

«Поэты пушкинского круга» чрезвычайно высоко ценят свою среду, видят друг в друге исключительную поэтическую одаренность, ставящую их в особое положение избранников, любимцев и баловней Музы, беспечных сыновей гармонии. Для Пушкина Дельвиг – настоящий гений («Навек от нас утекший гений»). Никак не менее. На Языкова устремлены глаза всех «поэтов пушкинского круга»: он адресат многих посланий, в которых чувствуется восхищение его самобытным, искрометным талантом. К нему восторженно обращаются с приветствиями Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Вяземский. Их заслуженно комплиментарные послания находят столь же благодарный ответный отзыв у Языкова, полный похвал их бесценным талантам. В качестве примера уместно привести сонет Дельвига, посвященный Языкову. В нем как бы присутствуют все поэты круга, кроме Вяземского: Дельвиг – в качестве автора и героя стихотворения, Языков – в качестве адресата, к которому прямо обращается друг-поэт, Пушкин и Баратынский – как «возвышенные певцы», в число которых Дельвиг включает и Языкова, и мысленно, конечно, самого себя.

Общность «поэтов пушкинского круга» простирается и на основы миросозерцания, мироотношения, на содержание и поэтику. Все «поэты пушкинского круга» исходили из идеала гармонии, который является принципом устроения мира. Поэтическое искусство – это искусство гармонии. Оно вносит в мир и в душу человека согласие. Поэзия – прибежище человека в минуты печали, скорби, несчастий, которое либо излечивает «больную» душу, либо становится знаком ее уврачевания. Поэтому гармония мыслится своего рода идеалом и принципом поэтического творчества, а поэзия – ее хранительницей. Такое убеждение свойственно всем «поэтам пушкинского круга». Что касается Пушкина, то более солнечного гения не знала русская поэзия. Читатели и знатоки-пушкинисты многократно поражались той «всеразрешающей гармонии», на которой зиждется пушкинский поэтический мир. В полной мере мысль о гармонии отстаивал и Дельвиг. В значительной мере подобные соображения применимы и к поэзии Языкова. Не случайно современники восхищались здоровьем и естественностью его вдохновения, широтой и удалью его творческой личности, радостно-мажорным звучанием стиха. Баратынский также исходил из презумпции идеала, из гармонии как первоосновы мира, из гармонически целебной мощи поэзии. К гармонии стиха, которая ему не всегда давалась, стремился и Вяземский[5]5
  Высказанное суждение не имеет ни аксиоматического, ни расширительного значений: великим поэтом не обязательно является только тот, кто, подобно Пушкину и поэтам его круга, разделял такой взгляд на мир и поэзию. В истории были великие поэты отчаяния и скорби, дисгармонии и разлада, презиравшие грацию и хороший вкус, красноречие, благозвучие и все прочие достоинства, которыми столь щедро наполнена поэзия Пушкина, Вяземского, Баратынского, Дельвига и Языкова. Словом, не для всех гармония – идеал и ведущий принцип. Отчетливо понимая это, все же нельзя и отменить знаменитое пушкинское определение художника, а стало быть, и поэта: «сын гармонии».


[Закрыть].

Культ гармонии, влюбленность в нее вовсе не означает того, что ее жрецы – люди благополучные, удачливые, застрахованные от всякого рода неустроенности, душевного надрыва и тоски. Им ведомы все печальные состояния духа в той мере, в какой идеал гармонии оказывается достижимым по причинам социального или же личного порядка. Ни один из «поэтов пушкинского круга» не склонен, поддавшись такому настроению, навсегда остаться «певцом своей печали». У них была иная, противоположная цель: вновь обрести душевное равновесие, снова ощутить радость бытия, опять почувствовать утраченную на время гармонию прекрасного и совершенного.