Текст книги "Журнал «Логос» №2/2025"

5

Калигула был у власти недолго (37–41 годы) и успел немногое. Когда хлеба в Риме оставалось на неделю, а император, по своему обыкновению, занимался какой-то сумасбродной дорогостоящей чепухой, преторианцы, сообразив, что им скоро придется иметь дело не с горсткой сенаторов, грезящих о республике, а с разъяренной голодной толпой, отправили повелителя в царство мертвых.

Калигула, положим, не декадент, а попросту бесчувственный самодержец и мегаломаньяк, решивший, что ему позволено все, что только заблагорассудится. Однако даже такой ничтожный человек, будучи, как никто, раскрепощен, оказался способным на одну выдающуюся и, можно сказать, декадентскую выходку. Я присоединяюсь к легиону тех, кто ловит себя на желании аплодировать зачислению коня в состав сената. Это было свежо и дерзко, при этом не прямо оскорбительно: и потому, что никакого оскорбления не было произнесено, и потому, что конь – животное благородное, которое к тому же верно служит Императору, это не то, как если внести в список сената свинью. Конь в сенате – ироничный и емкий жест, насыщенный смыслом. Сенат – это почтенный совещательный орган власти, там высказываются умудренные опытом люди – и вот их высказывания приравниваются к ржанию животного; сенат, стало быть, ничего не значит, и значу здесь только я. Жест тут выразительней и эффективней, чем слова, поскольку слова, соответствующие смыслу послания, прозвучали бы тривиальным, высокомерным оскорблением. В общем – это стильно, Калигула поступает как эстет.

Нерон сам по себе не очень интересен. Другое дело – его эпоха (54–68 годы). Относительная вольница в правление Клавдия (41–54 годы) и в первые годы сменившего его молодого императора подраспустила римлян, развязала им языки. Наблюдается новый подъем римской поэзии, драмы, прозы и даже некоторое возвращение к политической жизни. К концу правления Нерона почти все это будет придушено, мало кто из наиболее одаренных людей останется в живых. Но останутся кое-какие тексты. Один из них дойдет до нас без начала и конца, со множеством пропусков, но этому тексту это по-своему даже идет, – «Сатирикон» Петрония.

По своему характеру «Сатирикон» – предшественник плутовского романа. Ждать здесь единства мысли, как и единства действия, не приходится. Перед нами калейдоскоп сменяющих друг друга сцен и приключений; целостность повествования обеспечивается главным образом наличием сквозного героя, от лица которого оно и ведется. Проза периодически дополняется стихотворными вставками. Совершенно особое место этого произведения во всей античной литературе и колоссальная одаренность его автора общепризнаны. В интересующей нас перспективе можно также сказать, что в литературе античности «Сатирикон» Петрония представляет собой явление, наиболее близкое европейскому декадентству. По крайней мере, нигде в ней имморализм и эстетизм не выступают столь заметно и в столь тесном соседстве.

В имморализме Петрония, правда, нет декадентского напряжения, вызова. Скажем, эротические сцены и истории, с любой точки зрения не очень нравственного свойства, непринужденно вписываются в вереницу приключений. Существенно вот что: в пространстве романа практически не предполагается морального осуждения.

Например, в непритязательных, но не лишенных изящества стихах говорится о повсеместной продажности римского правосудия. Однако то, что мы слышим о нашем герое, не предполагает, что ему в случае судебного процесса стоило бы уповать на честных судей. Его компаньону – тем более, так что приятели предпочитают добиваться возвращения вещи, которую они считают своей, иным способом (12–14). Правосудие за деньги выступает, таким образом, не как предмет нравственного негодования, а как обстоятельство, которое стоит учитывать при принятии практического решения.

По законам литературного жанра мы неизбежно с известной симпатией воспринимаем Энколпия, от лица которого ведется рассказ. А казалось бы, наше нравственное чувство должно этому противиться, поскольку он плутоват, имеются намеки на совершение им кражи, а однажды мы на основании его собственных слов должны заключить, что ему довелось даже, выйдя на гладиаторскую арену, совершить человекоубийство (81). Мы не знаем подробностей, и автор, я уверен, не имеет в виду, что мы должны воспринимать Энколпия как вора и убийцу; вместе с тем моральные категории в нашем отношении к герою имеют минимальное значение.

Иногда о романе Петрония, особенно в связи с описанием пира Тримальхиона, говорят как о сатире – и какая же сатира без осуждения? Но Петроний смеется над Тримальхионом и прочими нуворишами, а не осуждает их. Эта публика – нелепая, конечно, – не лишена даже некоторых симпатичных черт.

Своего рода эстетическим эквивалентом имморализма выступает в «Сатириконе» стихия пародийной игры с разнообразным классическим материалом: мифологическим, литературным, иногда историческим («Коли ты Лукреция – нашелся твой Тарквиний!»[24]24
  Здесь и далее Петроний цитируется в переводе А. К. Гаврилова (Римская сатира / Сост. М. Л. Гаспаров. М.: Художественная литература, 1989. С. 131–235).


[Закрыть]). И даже религиозным. Действие романа (по крайней мере в дошедшей до нас части) вращается вокруг религиозного проклятия. Коллизия, не раз использовавшаяся в трагедии. И здесь тоже почти трагедия: Энколпий невольно оскорбил Приапа, и теперь мужская сила всякий раз покидает его в самые неподходящие моменты!

В повествовании полно литературных реминисценций – им суждено регулярно появляться в снижающем контексте. Например, риторскую школу возглавляет человек по имени Агамемнон, а в прислужниках у него – Менелай. Подразумевает ли это полемику с Гомером и его почитателями? Нисколько! Это всего лишь приятная для образованных людей игра со столь знакомым и понятным им материалом. Речи Тримальхиона дают много примеров: «Жили два брата: Диомед и Ганимед; и была у них сестрица Елена» (59). Это не вполне случайная галиматья, призванная лишь изобразить невежество и самоуверенность нувориша. Это изобретательно и смешно: Елена – действительно сестра двух братьев, Диоскуров, чье место заняли столь непохожие друг на друга Диомед и Ганимед в силу созвучного окончания имен. Еще смешнее: «Дедал Ниобу в троянского коня запихивает» (52). Петроний сочинял такие штуки с явным удовольствием – смеясь и предчувствуя, как вместе с ним смеются другие.

Есть, кажется, сфера, не охваченная общей тенденцией. Предоставим слово одному из переводчиков романа:

Широкая терпимость оставляет весьма мало места дидактике. Есть только одна область, которая настолько живо затрагивает Петрония, что он решается выступить в качестве учителя: это – область эстетики. В главе I он высказывает свои суждения по поводу красноречия, в главе V – по поводу литературного образования юношества, в главах LXXXIII и LXXXVIII он перечисляет образцовых художников, наконец, в предисловии к «Гражданской войне» он в аподиктическом тоне излагает принципы эпического творчества[25]25
  Ярхо Б. И. Предисловие // Петроний. Сатирикон. М.: Вся Москва, 1990. С. 23–24.


[Закрыть].

Борис Ярхо, разумеется, прав, обособляя область эстетики. Тем не менее даже там, где мы чувствуем искреннее воодушевление героев и стоящего за ними автора, оно быстро снижается и переводится в регистр двусмысленности. Рассмотрим сцену из жизни двух интеллигентов (83–90). Энколпий приходит в пинакотеку, смотрит картины, восхищается работами старых мастеров. Видит, что входит старец «с лицом, изборожденным мыслью и как бы обещающим нечто великое, а впрочем, не слишком прибранный». Тот объявляет себя поэтом, причем не последним, и, догадываясь о впечатлении, которое он производит, заявляет, что его бедность в полном согласии с его дарованием:

Несомненно так: кто противится всякому пороку и видит перед собой прямой путь жизни, тот уже из-за различия нравов заслужит ненависть. Но кто способен одобрять чуждое? И опять же: кто заботится единственно об умножении богатств, тот не желает, чтобы у людей что-либо считалось выше того, чем сам он обладает. Вот он и преследует, как умеет, любителей слова, дабы видно стало, что и те ниже денег.

Разумные и благородные слова! Завязывается непринужденное общение, и из остроумной эротической истории, которую поэт рассказывает о себе, мы узнаем, что тот может вести себя как законченный прохиндей. Это не смущает Энколпия.

Оживленный этими рассказами, я принялся расспрашивать столь искушенного человека о возрасте картин и разбирать их предмет, нередко для меня темный, а заодно обсуждать причину нынешнего упадка, когда сошли на нет прекраснейшие искусства, а живопись, та и вовсе исчезла без следа. На это он сказал: «Алкание денег причина этого упадка. Во время оно, когда привлекала сама по себе голая правда, преисполнено было силы чистое искусство, а среди людей шло упорнейшее состязание, как бы не оставить надолго скрытым что-либо полезное грядущим столетьям. Вот отчего Демокрит, дабы не укрылась сила камней ли, растений ли, выжимал соки всех, можно сказать, трав и средь опытов провел свой век. Так и Евдокс состарился на вершине высочайшей горы ради того, чтобы уловить звездное и небесное движение, а Хрисипп, тот, дабы сподобиться открытия, трижды прочистил душу чемерицею. Обращаясь к ваянию, скажу, что Лисипп угас в нужде, не в силах удовлетвориться отделкой очередной своей работы, а Мирон, едва ли не душу людей и зверья заключивший в медь, не нашел продолжателя. А мы, потонувшие в питье и в любострастии, не отваживаемся и на то, чтобы постичь готовые уже искусства; обвинители древности, мы лишь пороку учим и учимся. Где диалектика? Астрономия где? Где к разумению вернейший путь? Кто ныне вступает в храм, творя обеты единственно для того, чтобы обресть красноречие? Или чтоб прикоснуться к источнику любомудрия? Да они даже здравого рассудка или здоровья себе не ищут, а сразу, не коснувшись еще порога Юпитера Капитолийского, обещаются одарить его: один – если похоронит богатого родственника, другой – если откопает сокровище, а еще кто-нибудь – если, доведя свое состояние до 30 млн сестерциев, жив останется…»

Итак, серьезная тема и как бы серьезный ответ. Но не без странностей – восхваляемые ученые и художники предстают в двусмысленном свете: один состарился на горной вершине, наблюдая за звездами; другой умер от голода, будучи не в силах оторваться от работы над отделкой статуи; третий был столь увлечен своим творчеством, что не оставил наследников. Хотели бы мы оказаться на месте этих славных людей?

Воспламенившись, новый приятель Энколпия начинает стихами излагать то, что изображено на картине, представляющей взятие Трои. Какие-то люди, прогуливающиеся по галерее, принимаются швырять в поэта камнями, и нашим героям приходится спасаться бегством.

Все это вовсе не означает, что Петронию чужды приведенные мысли об упадке искусств и наук. Просто у него все что угодно становится предметом профанации – литературная классика, патриотические предания и даже учение Эпикура, которому он выказывает приверженность. Он более всего ценит красноречие и поэзию, но поэтов и людей, умеющих хорошо говорить, сплошь и рядом ставит в комическое положение.

А теперь взглянем на эту профанацию с другой стороны. Петроний не является циником, нигилистом или же релятивистом. Его эстетические предпочтения последовательны и не легковесны. В глубине души он – классицист, чуждый легкомыслия. Ему нравятся авторы, которые говорят и пишут всерьез, в чьей дикции присутствует сдержанная, но тем более притягательная и действенная страсть – такие, как Фукидид и Гиперид (2). Но наш автор тонко чувствует и здраво мыслит. Он живет не в литературном мире, а в окружающем. Какой смысл обсуждать политику, если нет независимой политики? К чему ведет обсуждение высших проявлений морали, если мы живем в фактическом бесправии, под дамокловым мечом императора и преторианцев? Пожалуй, ничто не мешает задержаться на таком туманном вопросе, как природа вызывающих восхищение произведений литературы или искусства, но есть ощущение, что и его обсуждение ни к чему не приведет[26]26
  В паре «расцвет и упадок» умы римлян особенно занимала проблема упадка. «Широко говоря, было три объяснения упадка – объяснение в категориях морали; объяснение в категориях политических перемен, и объяснение, постулирующее некий фундаментальный закон, в силу которого за расцветом неизбежно следует упадок» (Williams G. Change and Decline: Roman Literature in the Early Empire. Berkeley, CA: University of California Press, 1978. P. 7). Об аспекте расцвета см.: Панченко Д. В. Культурный расцвет в Афинах в V веке до н. э. в сравнительно-историческом освещении // Вестник древней истории. 2012. № 2. С. 142–154.


[Закрыть]. А вот обстоятельно изобразить нуворишей имеет смысл: сравнить их образ жизни с нашим, убедиться, что нам, образованным людям со вкусом, совершенно нет причин им завидовать. Автору, явно не понаслышке знакомому с ораторскими школами, интересно порассуждать о принятой в них системе преподавания и о модной манере красноречия. Впрочем, руководитель одной из таких школ объясняет Энколпию, что вынужден приноравливаться к вкусам и требованиям учеников, а характер спроса с их стороны обусловлен представлениями и чаяниями их родителей (3–4); что с этим можно поделать – остается непонятным.

Это мир, в котором, кажется, ничего нельзя изменить. Потому никакой программы, никакого лозунга. А вместо порицания и осуждения – версия эпикурейской безмятежности: спокойное и даже веселое отношение ко всему – хотя бы на страницах романа.

В той мере, в какой Петроний – декадент, он таковой не столько по выбору, сколько по обстоятельствам. «Сатирикон» написан автором не статуса Энколпия – образованного, но бедного авантюриста, почти бродяги. От таких людей ничего не зависит, они принимают мир таким, каков он есть, более или менее беспроблемно, не по рангу им задумываться о том, что то-то и то-то здесь не в порядке. Петроний принадлежал к высшему кругу Правящего города, к той среде, которая была и по инерции все еще считалась причастной правлению, способной влиять на ход дел, призванной реагировать на общественное неустройство. Его идеалы связаны с этой средой и ее традициями, его декадентство – с невозможностью следовать этим идеалам.

Нельзя сказать, что то, как Петроний окончил свою жизнь (в 66 году), было предопределено, но то, что мы узнаем от Тацита, выглядит закономерным:

О Гае Петронии[27]27
  Плиний Старший называет его Титом (HN XXXVII, 20).


[Закрыть] подобает рассказать немного подробнее. Дни он отдавал сну, ночи – делам и удовольствиям жизни. И если других вознесло к славе усердие, то его – праздность. И все же его не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающие наследственное достояние, но видели в нем знатока наслаждений. Его слова и поступки воспринимались как свидетельство присущего ему простодушия, и чем непринужденнее они были и чем явственней проступала в них какая-то особого рода небрежность, тем благосклоннее к ним относились. Впрочем, и как проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он проявил энергию и деловитость. Возвратившись к порочной жизни или, быть может, лишь притворно предаваясь порокам, он был принят в тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем законодателем изящного вкуса (arbiter elegantiae), так что Нерон стал считать приятным и исполненным пленительной роскоши только то, что было одобрено Петронием.

Это вызвало зависть Тигеллина, начальника преторианцев и любимца Нерона. Петрония обвинили в дружбе с человеком, готовившем покушение на императора.

Донос об этом поступает от подкупленного Тигеллином раба Петрония; бо́льшую часть его челяди бросают в темницу, и он лишается возможности защищаться. Случилось, что в эти самые дни Нерон отбыл в Кампанию; отправился туда и Петроний, но был остановлен в Кумах. И он не стал длить часы страха или надежды. Вместе с тем, расставаясь с жизнью, он не торопился ее оборвать и, вскрыв себе вены, то, сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки; разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. И от друзей он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи. Иных из рабов он оделил своими щедротами, некоторых – плетьми. Затем он пообедал и погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился естественной смерти.

Даже в завещании в отличие от большинства осужденных он не льстил ни Нерону, ни Тигеллину, ни кому другому из власть имущих, но описал безобразные оргии принцепса, назвав поименно участвующих в них распутников и распутниц и отметив новшества, вносимые ими в каждый вид блуда, и, приложив печать, отправил его Нерону. Свой перстень с печатью он сломал, чтобы ее нельзя было использовать в злонамеренных целях (Анналы. XVI, 18–19; пер. А. С. Бобовича с незначительными изменениями).

Среди людей, кто в ту пору получил от Нерона приказ умереть, были люди менее ироничные, чем Петроний, но не менее мужественные, чем он. В Риме сложился феномен политического диссидентства[28]28
  См.: Rudich V. Political Dissidence under Nero: The Price of Dissimulation. L.: Routledge, 1993.


[Закрыть]. На последних часах наиболее авторитетного представителя этого движения, Тразеи Пета, обрываются «Анналы» Тацита.

Потом были хаос и ужасы гражданских войн 68–69 годов. Потом было всякое, но со временем в повадках и политике императоров стало ощутимо проявляться гуманное начало. Римлянам дорогу к гуманности открывала административная деловитость. Ведь деловитость предполагает и даже настоятельно требует умения учитывать интересы и стремления других людей. Деловитость способствует поддержанию такого уклада жизни, где сама упорядоченность хода вещей делает ненужными вспышки произвола и насилия. На некоторых моментах, связанных с гуманизацией римской политической жизни, я останавливался в недавней статье, опубликованной в этом журнале и посвященной Плинию Младшему[29]29
  Панченко Д. В. Уютопия римских вилл: письма Плиния Младшего в гуманистической перспективе // Логос. 2024. Т. 34. № 6. С. 135–156.


[Закрыть], одному из сотрудников императора Траяна, чье правление (98–117 годы) было вехой в установлении длительного периода конструктивной политики. Траяном и его преемниками власть передавалась не по наследству, как в царской династии, а от лучшего к лучшему. Но вышло так, что Марка Аврелия, философа на троне, сменил в 180 году его сын Коммод, который довольно скоро стал чудить в духе Калигулы и Нерона.

Народ недолюбливал Марка за то, что тот, придя в Колизей (совсем не появляться там было бы политически неприличным), упирался взглядом в свои свитки, не желая вместе со всеми радоваться баталиям гладиаторов. Распустили слухи, что жена императора изменяет ему с матросами. Но дело не в матросах, а в лицемерии и шизофрении политического строя, установленного Августом: единовластие продолжали именовать республикой. Одно дело, когда заслуженный администратор и генерал, будучи императором, публично объявлял другого заслуженного администратора и генерала своим преемником, соправителем и сыном. Другое дело, когда волею обстоятельств новым императором становился молодой человек, который не мог себе объяснить, по какому праву он властвует над Римом и половиной мира. Его надтреснутую психику продолжали расшатывать льстецы и привычка делать только то, что хочется. Если Нерон строил из себя актера, то Коммоду больше нравилась роль гладиатора. Он был скромнее Калигулы: тот выставлял себя Юпитером на Земле, а Коммод – всего лишь Геркулесом. Подозрительных сенаторов он истреблял ревностно.

В ночь на 1 января 193 года Коммод пал жертвой заговора. Император, сменивший его у власти, не понравился преторианцам, и они убили его. А затем… (Будь я автором fin de siècle, я бы сказал, что тогдашний начальник преторианцев был подлинным Художником; назову его на современный лад акционистом.) А затем преторианцы выставили право стать императором на аукцион. Покупатель нашелся. Но тогда командиры пограничных легионов призвали солдат вступиться за поруганное отечество. Быстрее других в Рим поспел Септимий Север. Армия разогнала всю эту преторианскую сволочь, а императором сделала своего предводителя.

Септимий Север был энергичным и неглупым человеком. В Риме признавали, что он навел порядок. Но его не любили. Чтобы сделать сенат лояльным, Север внедрил в него своих центурионов. Умирая, он завещал своим политическим наследникам: «Думайте о солдатах, остальное не имеет значения!» Ни гуманизма, ни декадентства: из узурпации и самовластия развились политический маразм, экономическая стагнация и культурная деградация. Но, как мы знаем, это не было концом истории. Жизнь продолжалась.

Библиография

Конрад Н. И. О литературном «посреднике» // Избр. тр. Литература и театр / Отв. ред. М. Б. Храпченко, сост. А. И. Владимирская. М.: Наука, 1978. С. 60–71.

Менандр. Комедии. Фрагменты / Подг. В. Н. Ярхо, отв. ред. М. Л. Гаспаров. М.: Наука, 1982.

Панченко Д. В. Эллинизм Роберта Кеннеди // Неприкосновенный запас. 2024. № 1. С. 144–147.

Панченко Д. В. Гомер. «Илиада». Троя. СПб.: ЕУСПб, 2016.

Панченко Д. В. Когда закончилось Новое время? // Неприкосновенный запас. 2009. № 5. С. 39–54.

Панченко Д. В. Культурный расцвет в Афинах в V веке до н. э. в сравнительно-историческом освещении // Вестник древней истории. 2012. № 2. С. 142–154.

Панченко Д. В. Римские моралисты и имморалисты на исходе Республики // Человек и культура / Отв. ред. А. Я. Гуревич. М.: Наука, 1990. С. 73–80.

Панченко Д. В. Уютопия римских вилл: письма Плиния Младшего в гуманистической перспективе // Логос. 2024. Т. 34. № 6. С. 135–156.

Петроний. Сатирикон / Пер. с лат. А. К. Гаврилова (проза), Б. И. Ярхо (стихи) // Римская сатира / Сост. М. Л. Гаспаров. М.: Художественная литература, 1989. С. 131–235.

Тронский И. М. История античной литературы. 3-е изд. Л.: Ленучпедгиз, 1957.

Тронский И. М. Новонайденная комедия Менандра «Угрюмец» («Человеконенавистник») // Вестник древней истории. 1960. № 4 (74). С. 55–72.

Хабихт Х. Афины. История города в эллинистическую эпоху / Пер. с нем. Ю. Г. Виноградова. М.: Ладомир, 1999.

Ярхо Б. И. Предисловие // Петроний. Сатирикон. М.: Вся Москва, 1990.

Ярхо В. Н. У истоков европейской комедии. М.: Наука, 1979.

Flower H. I. Sulla’s Memoirs as an Account of Individual Religious Experience // Religion in the Roman Empire. 2015. Vol. 1. № 3. P. 297–320.

Gomme A. W., Sandbach F. H. Menander. A Commentary. L.: Oxford University Press, 1973.

Hamilton E. The Greek Way. N.Y.: Norton, 1963.

Handley E. W. The Dyskolos of Menander. L.; Methuen, MA: Harvard University Press, 1965.

Konstan D. Comedy and the Athenian Ideal // The Hellenistic Reception of Classical Athenian Democracy and Political Thought / M. Canevaro, B. Gray (eds). Oxford: Oxford University Press, 2018. P. 109–122.

Lape S. Reproducing Athens: Menander’s Comedy, Democratic Culture, and the Hellenistic City. Princeton: Princeton University Press, 2004.

Noble F. M. Sulla and the Gods: Religion, Politics, and Propaganda in the Autobiography of Lucius Cornelius Sulla. PhD thesis. Newcastle: Newcastle University, 2014.

Reckford K. J. The “Dyskolos” of Menander // Studies in Philology. 1961. Vol. 58. № 1. P. 1–24.

Rudich V. Political Dissidence under Nero: The Price of Dissimulation. L.: Routledge, 1993.

Sedley D. Epicurus and the Mathematicians of Cyzicus // Cronache Ercolanesi. 1976. № 6. P. 23–54.

Simonton D. K. Genius, Creativity, and Leadership. L.; Cambridge, MA: Harvard University Press, 1984.

Williams G. Change and Decline: Roman Literature in the Early Empire. Berkeley, CA: University of California Press, 1978.

BETWEEN DECADENCE AND HUMANISM IN ATHENS AND ROME

DMITRI PANCHENKO. St. Petersburg State University (SPbU); National Research University Higher School of Economics (HSE University), St. Petersburg, Russia, dmpanchenko@mail.ru.

Keywords: decadence; humanism; Hellenism; Athens; Rome; Menander; Sulla; Petronius.

The tension between creators and society in Athens in the 5th century BC led to the emergence of ideological phenomena akin to European decadence, but the course of ideas here invariably remained closely linked to the common life of the state. With the rise of Macedonia, Athens loses its true independence, and the space for public life is markedly reduced. However, the new Attic comedy and the work of Menander in particular reveal a development not in the decadent, but in the humanistic direction, which can be partly explained in terms of the deliverance of Athens from the burden of imperialism. In Rome, decadent gestures are characteristic of representatives of power and rulers with a low level of legitimacy – such as Sulla, Caligula, and Nero. In Roman literature, the closest to European decadence is Petronius’ Satyricon, where immoralism and aestheticism appear hand in hand. At the same time, Petronius is in a sense an unwilling decadent; his work is connected with the impossibility of following his own largely classicist ideals.

DOI: 10.17323/0869-5377-2025-2-1-32

References

Flower H. I. Sulla’s Memoirs as an Account of Individual Religious Experience. Religion in the Roman Empire, 2015, vol. 1, no. 3, pp. 297–320.

Gomme A. W., Sandbach F. H. Menander. A Commentary, London, Oxford University Press, 1973.

Habicht C. Afiny. Istoriia goroda v ellinisticheskuiu epokhu [Athen: Die Geschichte der Stadt in hellenistischer Zeit], Moscow, Ladomir, 1999.

Hamilton E. The Greek Way, New York, Norton, 1963.

Handley E. W. The Dyskolos of Menander, London, Methuen, MA, Harvard University Press, 1965.

Konrad N. O literaturnom “posrednike” [On the Literary “Mediator”]. Izbrannye trudy. Literatura i teatr [Selected Works. Literature and Theater], Moscow, Nauka, 1978, pp. 60–71.

Konstan D. Comedy and the Athenian Ideal. The Hellenistic Reception of Classical Athenian Democracy and Political Thought (eds M. Canevaro, B. Gray), Oxford, Oxford University Press, 2018, pp. 109–122.

Lape S. Reproducing Athens: Menander’s Comedy, Democratic Culture, and the Hellenistic City, Princeton, Princeton University Press, 2004.

Menander. Komedii. Fragmenty [Comedies. Fragments], Moscow, Nauka, 1982.

Noble F. M. Sulla and the Gods: Religion, Politics, and Propaganda in the Autobiography of Lucius Cornelius Sulla, PhD thesis, Newcastle, Newcastle University, 2014.

Panchenko D. Ellinizm Roberta Kennedi [Hellenism of Robert Kennedy]. Neprikosnovennyi zapas, 2024, no. 1, pp. 144–147.

Panchenko D. Gomer. “Iliada”. Troia [Homer. The Iliad. Troy], St. Petersburg, EUPRESS, 2016.

Panchenko D. Kogda zakonchilos’ Novoe vremia? [When Did the Early Modern Era End?]. Neprikosnovennyi zapas, 2009, no. 5, pp. 39–54.

Panchenko D. Kul’turnyi rastsvet v Afinakh v V veke do n. e. v sravnitel’no-istoricheskom osveshchenii [Cultural Flourishing in 5th Century BC Athens in the Light of Comparative Studies]. Journal of Ancient History, 2012, no. 2, pp. 142–154.

Panchenko D. Rimskie moralisty i immoralisty na iskhode Respubliki. Chelovek i kul’tura [Man and Culture], Moscow, Nauka, 1990, pp. 73–80.

Panchenko D. Uiutopiia rimskikh vill: pis’ma Pliniia Mladshego v gumanisticheskoi perspektive [The Villas of Pliny the Younger (Epist. 2. 17 and 5. 6) as a Humanistic Utopia]. Logos (Russia), 2024, vol. 34, no. 6, pp. 135–156.

Petronius. Satirikon [Satyricon]. Rimskaia satira [Roman Satire], Moscow, Khudozhestvennaia literatura, 1989, pp. 131–235.

Reckford K. J. The “Dyskolos” of Menander. Studies in Philology, 1961, vol. 58, no. 1, pp. 1–24.

Rudich V. Political Dissidence under Nero: The Price of Dissimulation, London, Routledge, 1993.

Sedley D. Epicurus and the Mathematicians of Cyzicus. Cronache Ercolanesi, 1976, no. 6, pp. 23–54.

Simonton D. K. Genius, Creativity, and Leadership, London, Cambridge, MA, Harvard University Press, 1984.

Tronsky J. Istoriia antichnoi literatury. 3-e izd. [History of Ancient Literature. 3rd Ed.], Leningrad, Lenuchpedgiz, 1957.

Tronsky J. Novonaidennaia komediia Menandra “Ugriumets” (“Chelovekonenavistnik”) [Menander’s Newly Discovered Comedy “The Grumpy Man” (“The Man-Hater”)]. Journal of Ancient History, 1960, no. 4 (74), pp. 55–72.

Williams G. Change and Decline: Roman Literature in the Early Empire, Berkeley, CA, University of California Press, 1978.

Yarkho B. Predislovie [Preface]. In: Petronius. Satirikon [Satyricon], Moscow, Vsia Moskva, 1990.

Yarkho V. U istokov evropeiskoi komedii [At the Origins of European Comedy], Moscow, Nauka, 1979.