Текст книги "Русский полицейский рассказ (сборник)"

Вс. Попов
Взятка
Рассказ

I

В N-ском участке города X шли обычные утренние занятия; был двенадцатый час; человек двадцать публики терпеливо ждали очереди в канцелярии у стола двух писцов, заверявших пенсионные книжки, почтовые повестки, отписывавших донесения на выезд за границу.

В соседнюю с канцелярией комнату, на дверях которой была надпись «кабинет помощника пристава», публика беспрерывно входила и выходила. Прием проводил один из двух помощников Всеволожский – «очередной» сегодня – и едва успевал всех удовлетворять: был понедельник, день, в который участок посещает особенно много народа, а благодаря тому, что суббота был тоже день не присутственный, – посетителей было еще больше.

К двум часам дня публики стало меньше, выдалась минутка, когда Всеволожский мог взяться за газету. Едва успел он пробежать несколько строк, как в комнату вошел посетитель, с утра сидевший в канцелярии и ожидавший, по-видимому, момента, когда он останется один.

Всеволожский неохотно отложил газету в сторону, но все же любезным тоном проговорил:

– Что угодно?

– Вы меня не узнаете, господин Всеволожский? – заискивающим голосом произнес посетитель.

– Позвольте, позвольте, вы ведь Григорьев, у которого в пивной я обнаружил беспатентную продажу водки из кофейных чашек. Когда же вы укажете мне, наконец, свидетелей, могущих, как вы уверяете, удостоверить, что водка подавалась прислугой без вашего ведома? Прошел уже месяц: я держу протокол, о котором было даже забыл за массою дела, и не направляю в ожидании обещанных свидетелей.

– Бога ради, не губите меня и потрудитесь обождать еще неделю. Посетители моей пивной, как вам известно, преимущественно студенты, и трудно мне очень найти среди них таких, которые согласились бы фигурировать на суде. Но вы не беспокойтесь, еще неделя, и свидетели будут. Придержите протокол, я буду вам очень благодарен за это, – подчеркнул последнюю фразу Григорьев, скроив униженную и жалкую физиономию.

– Хотя это и не в моих правилах, ну да Бог с вами, неделю еще подожду, но не больше. Помните, что ровно через неделю протокол пойдет, и вы не избежите, вероятно, тюрьмы, – произнес Всеволожский, берясь за газету.

– У меня еще к вам дело, господин Всеволожский, хотел обратиться к приставу, да их нет сейчас в участке, все равно и вы разрешите мое сомнение.

– А что еще у вас там такое?

– Видите ли, я хочу у себя на бильярдах позволить посетителям игру «бикс» и не знаю, нужно ли иметь для этого особое разрешение губернатора или нет.

– По правде вам сказать, я игр на бильярде не знаю, так как на нем не играю. По логике, мне кажется, будет ли то «бикс», «пирамидка» или «три шара» – безразлично. И раз у вас на постановку бильярдов в пивной есть разрешение губернатора, на каждую игру в отдельности нет надобности иметь особое разрешение. Я помню, в городе N, где служил приставом, в местном чиновничьем клубе частенько сражались в «бикс», в бильярдной же там вывешено было разрешение губернатора на постановку бильярдов, и об играх в них ничего не говорилось. Да и никогда я не видел таких разрешений с перечислением допускаемых игр.

– А я законов-то не знаю и решил справиться в участке. Рад, что застал именно вас, так как моя пивная ведь в вашем районе. Теперь, значит, завтра и позволю посетителям играть в «бикс», а то уж очень они просят об этом; спрашивал и у местного надзирателя, так и он мне посоветовал обратиться лучше к приставу или к вам. А с протоколом не откажите обождать с недельку; если, храни Бог, присудят меня в тюрьму, закроют, конечно, пивную, и придется с семьей идти по миру. Свидетелей представлю, не беспокойтесь, – и, откланявшись, Григорьев вышел из кабинета.

Всеволожский взялся за газету и сейчас же забыл о посещении Григорьева и о его «биксе», как и о других многочисленных посетителях сегодняшнего дня с их делами.

II

Выйдя из участка, Григорьев направился к себе в пивную. Не раздеваясь, он прошел в так называемую «секретную» комнату, где за солидной выпивкой и закуской сидел толстый, неуклюжий околоточный надзиратель.

– Ну что, как дела, Семен Петрович? – проговорил с трудом надзиратель, пережевывая изрядный кусок балыка.

– Восхитительно, Иван Дмитриевич, лучшего и желать не нужно. С протоколом Всеволожский обещал обождать, а что такое «бикс», он, видно, и понятия не имеет; приравнял эту игру к «пирамидке» и решил, что может ее допустить. Я у двери кабинета, на всякий случай, поставил незаметно лакея Ивана, который и слышал наш разговор; лучше, знаете, иметь свидетеля на запасе. Вижу по всему, Всеволожский не помешает «биксу».

– Так-то оно так, а по-моему, следует вам завтра отправить пару четвертных Всеволожскому, хоть и строит он из себя не берущего, все же оно спокойнее будет. Второй год он у нас, и никак разобрать не могу, бестия ли он продувная или же действительно взяток не берет. По вашему пакетику узнаем. Ну-с, а теперь вынимайте, почтеннейший, сотенную для пристава да мне обещанных пятьдесят рубликов за месяц вперед. Не забывайте же, что ежемесячно за «бикс» я получаю с вас принципалу сто и для себя пятьдесят рублей. Наживайте себе капиталы да знайте нашу доброту, – улыбнулся во весь рот надзиратель.

– Сию минуточку, Иван Дмитриевич, вот, получите, – засуетился Григорьев, вынимая бумажник, отсчитывая деньги и вручая их околоточному.

Тот аккуратно пересчитал и сунул их в карман.

– Уж лучше я отошлю Всеволожскому деньги сегодня, – решил Григорьев и, отложив пятьдесят рублей, запечатал их в конверт вместе со своей визитной карточкой, написав на конверте адрес, и поручил явившемуся на зов человеку отнести на квартиру Всеволожскому.

– Сколько же вы рассчитываете, Семен Петрович, в день загребать на «биксе»? – поинтересовался надзиратель.

– Оставаться мне будет в вечер рублей двадцать – тридцать, не больше; румыны, что ставят эту игру, тоже около этого заработают. Разумная игра, доложу вам, и публика моя будет удовлетворена, ну и мы, конечно, не останемся в обиде: будут случаи, когда игрок на рубль ставки возьмет десять – двадцать пять рублей, конечно, это будет в расчете румын-банкометов, ну а больше, разумеется, отдавать будут или брать самые пустяки. Вот эта-то возможность на целковый взять четвертной билет и дает нам заработок; а азарт увеличится еще от присутствия пива да кофе в сорок градусов, что у меня подается в чашечках.

От последней остроты оба приятеля захихикали.

– Смотри только, как бы доноса кто не черкнул, – предупредил, вставая и одеваясь, надзиратель, – плохо тогда придется вам, мы-то с приставом выкрутимся, не впервой.

– Не извольте беспокоиться, Иван Дмитриевич, в «секретной» будем орудовать, после 12 часов ночи, когда публика только избранная да известная останется. В «семерку» не первый месяц перекидываются, и ничего, без доноса обходимся, и здесь без него обойдемся.

– А с местным агентом сыскного отделения сладили?

– Само собой, благо большой любитель «звонкой монеты», – улыбнулся Григорьев, пожимая руку уходившему надзирателю.

По уходе околоточного Григорьев потер от удовольствия руки, предвкушая хороший заработок, и принялся за текущие распоряжения по «Табельдоту», – так называлась его пивная со столовой, довольно популярная среди студентов и другой учащейся молодежи.

III

Возвратившись домой в четвертом часу дня, Всеволожский нашел у себя на письменном столе конверт с «приложением» от Григорьева.

«Видно, расчувствовался от моего согласия на отсрочку отправки протокола. Странный здесь народ, признательность свою выражает полиции только деньгами. Жаль Григорьева, если не найдет свидетелей; человек он, видимо, небогатый, живет только со своего „Табельдота“, и придется ему с ним распроститься. Однако деньги нужно будет ему отослать обратно; без них ждал месяц, по протекции почтенного Ивана Дмитриевича, обожду и еще неделю», – решил Всеволожский, спрятал деньги в портсигар, чтобы не забыть это сегодня же сделать, и отправился на зов жены обедать.

– Знаешь, Володя, – встретила его жена, – Иде сказали сегодня в гимназии, чтобы она не являлась завтра на уроки, если не внесем платы за право учения. Ребенок все плачет, никак не может помириться с мыслью остаться без гимназии, к которой успела привыкнуть за несколько месяцев.

– Вот беда, и что делать, ума не приложу! – взволнованно заговорил Всеволожский. – До двадцатого еще больше недели; расплатившись за квартиру, дрова, по лавочке и казначею, останутся самые пустяки. Не будь проклятых старых долгов, по которым производят удержания, сводили бы кое-как концы с концами, а теперь не знаю, что и делать, где перехватить пятьдесят рублей на уплату за право учения Иды.

– И когда, наконец, назначат тебя, Володичка, здесь приставом! При переводе в Х. обещали первую вакансию, а ее все нет как нет; тогда бы, при казенной квартире и увеличенном жалованье, расплатились бы с долгами и зажили бы спокойно.

– Не прогонять же для меня приставов! Авось кто-либо из них получит повышение, вот меня и назначат. Пока же нужно потерпеть, меньше осталось, больше ждали.

Наскоро пообедав, Всеволожский с озабоченным видом отправился в спальню, чтобы, по обыкновению, часок прикорнуть. На этот раз заснуть ему сразу, как всегда, не удалось; мешало предстоящее увольнение дочери. Всеволожский перебрал всех немногочисленных знакомых и не нашел среди них такого, у которого можно было бы перехватить пятьдесят рублей. Да и как их было сразу отдавать?! Ведь восемьдесят рублей предстоящего жалованья давно распределены на самое необходимое, не терпящее отлагательства. У сослуживцев по участку не хотелось занимать, можно было ожидать отказ под приличным предлогом, чувствовалось, что относятся они, почти все, чуть ли не враждебно.

Всеволожский открыл портсигар, чтобы взять папиросу, и увидел полученные сегодня от Григорьева две двадцатипятирублевки.

«Разве оставить у себя эти деньги, ведь я беззакония не делаю, обождать свидетелей я и нравственно имею право. За возможность реабилитировать себя Григорьев, как человек коммерческий, и выражает свою признательность деньгами. Нет, – остановил себя Всеволожский, – не стоит, это взятка, хоть и „безгрешная“, как бы сказали многие из моих сослуживцев, но все же незаконная. Однако, что же делать, как избежать увольнения Идочки?!»

Всеволожский опять стал перебирать знакомых для займа, но, как и в первый раз, подходящего не нашел.

«Ничего не поделаешь, придется придержать до двадцатого числа григорьевские деньги, завтра отнесу их в гимназию, а при получении жалованья попрошу казначея не удерживать взятых вперед, дровянику и лавочнику заплачу на этот раз только половину и, когда Григорьев явится со свидетелями, возвращу ему деньги. Другого выхода нет».

На таком решении беспокоившего его вопроса Всеволожский заснул.

Вечером он рассказал жене о выходе, к которому пришлось прибегнуть, и на другой день утром, скрепя сердце, отнес деньги в гимназию, к великой радости Идочки, девятилетней гимназистки.

IV

Дня через три после описанного Всеволожский, придя утром в участок, узнал от пристава, что накануне поздно вечером, по анонимному доносу губернатору, полицмейстер с нарядом полиции, явившись в пивную Григорьева, обнаружил там незаконную азартную игру «бикс» и беспатентную продажу водки.

– И знаете ли, Владимир Михайлович, – закончил свой рассказ пристав, – мерзавец Григорьев заявил полицмейстеру, что будто бы вы разрешили ему устроить в «Табельдоте» эту игру.

– Ничего подобного, – быстро проговорил побледневший Всеволожский, – Григорьев действительно оказывается негодяем, ведь и я у него как-то обнаружил продажу водки из кофейных чашек.

– Вот как?! Я доложу непременно об этом полицмейстеру. Ну, бегу на рапорт, а то запоздал, – и пристав, взглянув на часы, исчез.

По уходе пристава Всеволожский стал взволнованно ходить из угла в угол кабинета.

«Вот так история, оказывается, „бикс“ азартная и запрещенная игра! И как я не догадался раньше рассказать приставу о посещении Григорьева; я ему не придал никакого значения, успел даже забыть. Теперь, конечно, поздно. И здесь еще этот проклятый протокол, и чего я сказал о нем, теперь выходит, как будто я в приятельских отношениях с Григорьевым, умышленно не направил протокола и покровительствую сомнительным играм в его пивной. Счастье еще, что свидетелей моего разговора с Григорьевым не было».

Всеволожский вынул из стола протокол, приказал занести его в настольный и немедленно с нарочным отправил в акцизный округ. Через полчаса была доставлена обратно разносная книга с распиской в получении пакета с протоколом.

Возвратившись с рапорта, пристав первым делом потребовал справку о протоколе Григорьева и был очень удивлен, когда увидел, что, составленный месяц тому назад, он записан по настольному и разносной только сегодня. Всеволожский на вопрос пристава, путаясь и волнуясь, объяснил причину задержки.

– Я верю вам, Владимир Михайлович, – сказал пристав, – а вот полицмейстер, в связи с заявлением Григорьева о разрешении вами ему «бикса», наверное, посмотрит на все это иначе; как бы вам не нажить большой беды, – и, взяв справку, пристав ушел к полицмейстеру.

Всеволожский не выдержал и разразился сильнейшим нервным припадком, потребовавшим медицинской помощи. Вызванная в участок карета скорой помощи отвезла его домой.

V

Вечером в гостиной у пристава сидел с поникшей головой и печальным видом Григорьев.

– Я советую вам, господин Григорьев, – говорил стоявший перед ним пристав, – для некоторого улучшения вашего дела и для спасения вашего «Табельдота» от закрытия подать завтра же лично губернатору прошение, в котором и указать, как вы сами говорите, что не знали о «биксе» как игре запрещенной, допустили ее с разрешения Всеволожского; сошлитесь и на лакея Ивана, как свидетеля этого разрешения. Да кстати, доказывая чистосердечность своего заявления, упомяните обязательно и о том, что за задержку протокола о водке, подаваемой прислугой без вашего ведома, вы по требованию Всеволожского внесли пятьдесят рублей, которые и отослали ему на квартиру с вашим человеком. Думаю, что прошением этим вы спасете пивную от закрытия, и губернатор ограничится только штрафом, поняв, что вы были введены в заблуждение Всеволожским, который, нужно думать, был в сделке с румынами, поставившими у вас игру. Этого обстоятельства тоже не забудьте упомянуть в прошении; румыны, очень кстати, скрылись из города и не могут быть допрошены. Вот и все, что я могу вам посоветовать, обещав при этом и свою поддержку на случай запросов о вас.

– Я очень благодарен вам, господин пристав, и исполню все, что вы советуете. Понять не могу, что за негодяй написал аноним о «биксе», лишив, таким образом, нас некоторого заработка, а меня, быть может, и пивной; ее, впрочем, потом я могу открыть и на имя моей сожительницы. Еще раз спасибо за совет. До свидания, – и, положив на стол аккуратно сложенную сторублевку, Григорьев ушел.

– Ловко пронесло! – самодовольно улыбаясь, произнес пристав, пряча деньги. – И двести рубликов заработал, и невинность перед начальством не потерял; кстати, и от святоши Всеволожского освободился; не по участку он нам, очень не по участку.

Через неделю после дознания, произведенного по приказанию губернатора, чиновником особых поручений лежавшему еще в постели после нервного припадка Всеволожскому был объявлен приказ об увольнении его со службы с преданием суду.

В тот же день в местных газетах, в отделе хроники появилась заметка о закрытии «Табельдота» Григорьева за допущение в нем азартных игр.

Вс. Попов
Не достоял на посту
Набросок из полицейской жизни

Городовому Ковальчуку оставалось до смены с поста всего полчаса. Стоял он на одном из многочисленных перекрестков главной улицы большого города К. и считался одним из лучших городовых команды С-кого участка вообще, а в отношении постовой службы в особенности. Не говоря уже о том, что Ковальчук был очень представительный городовой, службист он был необыкновенный. За девять лет службы он ни разу не был оштрафован, не знал, что такое дисциплинарное взыскание, и всегда ставился в пример начальством другим городовым. Полицейскую службу Ковальчук любил, отлично знал, на посту прямо-таки священнодействовал, и не было случая, чтобы он сделал какой-либо промах или получил замечание за ту или другую неисправность. С публикой Ковальчук был всегда очень вежлив, в своих требованиях удивительно настойчив, уличные недоразумения всегда быстро и толково улаживал, а дворников и ночных сторожей держал, как говорится, в страхе Божьем.

Сегодня товарищ Ковальчука, сменявший его, запоздает на полчаса; он просил Ковальчука разрешить ему это, так как хотел проводить на поезд жену, приехавшую издалека его навестить.

На часах городской думы пробило двенадцать; на соседних постах заступили новые городовые. Ковальчук сделал взад и вперед несколько шагов и снова замер, поворачивая только беспрерывно голову то в одну, то в другую сторону. Движение было на улице, как и всегда, очень большое: беспрерывно проезжали вагоны трамвая, наполненные публикой, сновали взад и вперед автомобили, бесконечной вереницей проезжали извозчики, собственные экипажи, велосипедисты, верховые, на панелях двигались многочисленные прохожие; звонки вагоновожатых и велосипедистов, рев автомобилей и трескотня извозчичьих дрожек наполняли улицу и заглушали собой разговор публики.

Взглянув на карманные часы, Ковальчук увидал, что прошло всего десять минут, как он стоит на посту за товарища, а ему казалось, что прошло уже более получаса. Обыкновенно последние полчаса шестичасового напряженного пребывания на посту бывали особенно тяжелы, чувствовалось сильное утомление, какое-то одеревенение ног и потребность свободно пошагать хоть с четверть часа, а потом лечь и по крайней мере с час неподвижно лежать; это все обыкновенно и проделывал Ковальчук после каждой смены с поста; сегодня же приходилось простоять лишних полчаса, и они казались необыкновенно длинными, а постовая служба очень тяжелою, сказывалась привычка вовремя смениться после стойки навытяжку и напряженного внимания в течение шести часов.

Ковальчук повернулся по линии улицы, чтобы сделать обычные несколько шагов взад и вперед, и вдруг остановился; его зоркий глаз увидел на большом расстоянии, несмотря на сильное движение, какой-то необычный беспорядок в конце улицы: с панелей сбегали люди, махали зонтиками, палками и убегали назад; экипажи бросались врассыпную от какой-то массы, быстро продвигающейся вперед; ей бросился было навстречу соседний городовой, но потом почему-то отскочил в сторону. Ковальчук наконец увидал, что мчавшаяся масса – запряженная в дышло, взбесившаяся пара лошадей; был виден уже и кучер, безрезультатно пытавшийся сдержать их. В нескольких десятках шагов от Ковальчука одна из вожжей лопнула, кучер свалился с козел и, запутавшись ногами в конце вожжей, тянулся за экипажем, в котором сидела, или, вернее, лежала в обмороке богато одетая дама, около нее плакали в отчаянии две девочки лет 7 и 10.

Ковальчук смерил глазами расстояние между собой и несущимся навстречу экипажем и храбро стал ждать его приближения. Расстояние быстро уменьшалось, еще момент, и Ковальчук, перекрестившись, при крике ужаса, вырвавшегося у многочисленной публики, остановившейся на обеих панелях, повис на дышле между голов взбесившихся лошадей, последние взвились на дыбы, подмяли под себя сорвавшегося городового, протащили небольшое расстояние, стали уменьшать шаг и были, наконец, остановлены сбежавшимися городовыми из соседних постов с публикой. Кучер, который скоро после падения с козел умудрился освободить ноги, отделался легкими ушибами, дама и дети были невредимы. Ковальчука вытащили из-под экипажа без чувств, была вызвана карета скорой помощи, врач которой обнаружил сильные ушибы на теле и перелом левой руки и ноги.

На другой день во всех газетах и в приказе по полиции было отмечено о самоотверженном поступке городового Ковальчука. Через неделю полицмейстер вручил ему в больнице денежную награду, переданную мужем и отцом спасенных городовым; кроме того, Ковальчук получил поощрение от своего непосредственного начальства, отметившего геройский поступок незаметного исполнителя служебного долга.

Вс. Попов
На волосок от смерти
Из воспоминаний пристава

I

Это было в ужасные октябрьские дни 1905 года, насколько помню, 23 числа.

Около 12 час. дня начался погром, который дружным усилием чинов полиции и подоспевшими войсками удалось остановить. Пострадало сравнительно небольшое количество мелких лавок на базаре да несколько еврейских квартир.

Эти два-три часа, в течение которых продолжался погром, казались мне тогда целою вечностью, не хотелось верить, что происходит это наяву, и много раз, чтобы увериться, не сон ли видишь, приходилось щипать себя.

Я помню, и во время погрома, и после него, да и теперь приходится слышать от известной части населения о том, что погромы организовала полиция. Сколько наглой лжи в этом! Лгущие хорошо знают, что лгут, но продолжали, иногда продолжают и теперь делать это с известною целью.

Через полчаса-час после начала разгрома я с взводом терских казаков (их больше и не было тогда в Ч., где я служил приставом), оцепив большую толпу громил-крестьян соседних деревень, гнал ее с базара. Нам лежала на пути улица, заселенная преимущественно евреями. Едва мы показались на ней, как по нам была открыта стрельба из револьверов еврейской молодежью, предусмотрительно скрывавшейся за воротами усадеб этой улицы. Пули свистали около нас, все мы были верхом и представляли из себя прекрасную мишень, помню, казаку сзади меня была пробита папаха, другому – пола черкески. К счастью, еврейчики оказались плохими стрелками, из нас никто даже не был ранен, пострадал только оказавшийся на дороге русский извозчик, которому пуля угодила прямо в лоб.