Текст книги "Живая Литература. Произведения из лонг-листа премии. Сезон 2011-2012"

Александр Закуренко

 
В декабре, – говорят, – в декабре,
На заре, – отвечаю, – на зорьке,
На амбаре, на досках, на корке
Крови спекшейся, и на коре…
 
 
По реке, – говорят, – по воде,
На плотах, – отвечаю, – на веслах,
Елях спиленных, срубленных соснах,
Душах стылых, постылой беде.
 
 
А стихи, – говорят, – а слова,
В мерзлоту, – отвечаю, – в туманы,
И летят журавлей караваны,
И ахейская льется листва.
 
 
Времена, времена, – говорят,
В пустоту, – отвечаю, – в беспамять,
На Дунае, на Волге, на Каме,
И кивают. И молча стоят.
 

 
Стремнина, череда островов,
Камень, покрытый лесом,
Базальтовый мур, под собственным весом
Расслоившийся среди рек и ветров.
 
 
Здесь бы и жить, ловить рыбу,
Ходить на моторке, кормить чаек,
Мимо плывущий паром встречая,
Думать о том, что и мы могли бы
 
 
С нашего острова с женой перебраться
На материк, где твёрже почва,
А здесь только раз в месяц почта
И не с кем, кроме травы, общаться.
 
 
Хотя по ночам маяк мигает,
Ухнет филин, со сна, должно быть,
Со лба стирая сажу и копоть,
Сидим у костра, у мира с края.
 
 
И что нам чужая жизнь двойная,
Где нет тишины, воды, листьев,
Чайка над нами с утра зависнет,
Небо, что колыбель, качая.
 

* * *

 
Взять, уехать бы в никуда,
Где холмы и реки составляют одну линию,
Где слово «вода» и есть вода
Глубокая, синяя.
 
 
Там деревья дольше живут, чем мы,
А трава выше бегущей собаки,
И не хватит белка, белил, сурьмы,
Чтоб замазать перепады, где взлёты и буераки.
 
 
Дорогие озёра, стойбища сна!
Сосны, лёгкие, как птенцы
цапли, вспыхивающей, что блесна.
Золотых колосьев венцы.
 
 
Старой мельницы круговорот,
Ряска двигающихся болот,
В глубине сырой поворот,
Взмах, прощающий от ворот.
 
 
Что ж, прощай и ты, человечий костяк,
Привечай нас, сырой песок.
Дом для тёплой жилки – висок,
Гроб, где крови поток обмяк.
 

 
Тосканской зыбкости верблюжья
колыбель,
Растаивающая прядь.
Чем ближе смерть, прозрачнее
свирель,
Жирнее почвы пядь.
 
 
И эти кипарисы, и гора,
и удлиненный жест
Армады среди моря, и жара:
овечьих мест
 
 
Средь одуванчиков, левкоя, резеды,
Среди сгорающих олив.
Губам потрескавшимся б
горсточку воды.
Свод ночью так высок
(чуть вздрогнет под рукой)
и молчалив.
 

* * *

 
Как качаются льды
На волне, над волной,
Среди черной воды
Под луной золотой.
 
 
Белых чаек прибой
(Желтых зданий тюрьма,
На Неве, над Невой
Умирает зима), —
 
 
Как безжалостны их
Шепот, гомон, – и плач
Петропавловских игл,
И судачь не судачь
 
 
(Если сходит с ума
без нее этот град), —
обветшала сума
четверть века назад,
 
 
Остаются огни
Над рекой, над судьбой,
И мерцают они
Как прибой, как отбой.
 

* * *

 
Он умер от инфаркта.
Хрустального певца
Позолотилась карта
В преддверии конца.
 
 
Как малые побеги
Однажды написал.
Пахучий храм телеги,
Небесный сеновал.
 
 
Душа-жалейка плачет,
Как чайка на песке,
То, бедная, судачит,
То голосит в тоске.
 
 
Молчит душа-гречанка,
Мигает ей звезда.
Уходят с полустанка
На небо поезда.
10.04.02
 

* * *

 
Сиплый пар, петербургская хлябь
И воздушная сфера вокзала.
По Неве предрассветная рябь,
Как предсмертная поступь портала.
 
 
Чудный город, родной и сквозной,
Отраженья воды и гранита,
В жёлтых окнах над чёрной рекой
Облаков серебристая свита.
 
 
И когда паровозный гудок
Вдруг вплетается в траурный полдень,
Будто поезд ушёл на восток,
А на западе время не помнят,
 
 
Умолкает шарманка, ларец
Открывается, полн лепестками.
На ступеньках расцветший венец
Перед дверью, закрытой не нами.
 
 
19.06.02
 

* * *

 
За окном моим куст сирени,
А поётся всё тяжелей,
И кузнечик сверчит без лени
О судьбе моей.
 
 
Улетели недавно птицы.
В ожидании холодов
Листьям падающим снится
Воскрешенье плодов.
 
 
Расцветай же, бутон пятипалый,
Возвращайтесь, птицы, домой.
За друзей ушедших, усталых,
Пропоёте вы упокой.
 
 
Щебетанье, щелчки и пенье,
Стрекотание кузнеца,
Увяданье цветов сирени —
Это всё отголоски Творца.
 
 
И другого пути не бывает,
И пейзаж-то один, и день.
Увядает, себя убивает,
И опять расцветает сирень.
 

* * *

 
Сирень расцветает в неспешном саду,
Трепещут слова, словно рябь на пруду,
 
 
И ветер кудрявый, касаясь осоки,
Легко замирает на ноте высокой.
 
 
О чём этот ветер и листьевшептанье?
Тут камни живые и мертвая тайна.
 
 
О вечной любви, о внезапной разлуке,
О чёрной земле, замирающей в муке?
 
 
О птицах парящих, о лилии влажной,
О том что мгновенно, нетленно, неважно?
 
 
О иве, склонившей седое обличье,
О мире подземном, о возгласах птичьих?
 
 
О лёгкой слезе, задрожавшей на розе,
Поэзии тихой, умолкнувшей прозе?
 

 
В белом домике вдруг загорается свет,
Красный круг говорит: «Он тут».
И выходит спасатель, в жилет одет,
И к нему мертвеца несут.
 
 
Заплелись в волосах мертвеца рачки,
И моллюски в устах его,
И белесой коркой покрыты зрачки —
Льдом средь дантовых берегов.
 
 
В чёрном старом саду стоит тишина,
Кипарисы-солдаты молчат.
«Он спасет или нет?» – бормочет волна,
И летучие мыши кричат.
 
 
И берет спасатель ладонь свою,
И прикладывает к груди,
И трещат цикады, сверчки поют:
«Все мы грешны, суди не суди,
 
 
Но поем и знаем – таков улов,
Потому как назначено так.
Почему ж человек к смерти готов,
Умирать человек мастак?»
 
 
И павлины гундосят свое во тьме,
И стаканы у пьяниц звенят,
И тяжелые волны по спинам камней,
Как щенки, доползают до пят.
 
 
И Спасатель плачет над мертвецом,
И маяк, как архангела свет,
Наклоняясь огромным чистым лицом
Утверждает, что смерти нет.
 
 
И летит в темноту спасательный круг,
И мертвец открывает глаза,
И огромное море светится вдруг,
Словно золото и бирюза.
 

Светлана Максимова

* * *

 
«Глоток вина смягчает сердце», —
сказал мне так седой цыган.
Он с уха сдернул полумесяц
и уронил серьгу в стакан.
Мы были с ним знакомы с детства
как мальчик с девочкой… И что ж…
Глоток вина смягчает сердце
и в сердце входит, словно нож.
Мои вы белые цыгане,
седые до корней волос,
ведь я была любима вами,
как ландыш дикий у колес.
Дитя, подкинутое Богом,
белей беленой конопли.
Собрали мне судьбу по крохам
и на бездомье обрекли.
И стало мне родней бездомье,
чем тот сгоревший отчий дом.
Есть теплый пепел на ладони
в рукопожатии моем.
И тот, кто руку не отдернет,
к губам ладони поднесет —
он, как в пылающий терновник,
в судьбу мою навек войдет.
 

* * *

 
Притчи птицы Феникс тем и хороши,
Что не всем понятны.
Всякий пепел мира для ее души
Родимые пятна.
Чем пониже пепел тот к земле приник
Тем и животворней.
Вот стоит, шатается пьяненький старик,
Курит на платформе.
Ждет он электричку.
Едет до Тайнинской.
Зажигает спичку,
Говорит таинственно
С маленькой старушкой,
Прикурившей рядом:
«Хоть чучелом, хоть тушкой —
А лететь-то надо.»
Стряхивают пепел,
Шепчут: свят-свят-свят…
И во чистом небе
В Индию летят.
 

* * *

 
Все восемь блаженств ей садились на плечи,
Как птицы, клюющие сердце и печень.
Она же лишь клетку пустую везла
И два за спиною простынных узла.
Он был в этой клетке по счету восьмым,
И пил он, и ел ее слезы, как дым,
И ныл, аки янгол, до самых Мытищ,
Что жаждущ, и страждущ, и духом он нищ.
А после он допил все капельки слез,
И вышел, и клетку пустую унес.
Ее разбудил на рассвете старик
И крикнул, что поезд загнали в тупик.
Тогда она ношу зубами взяла
И два развязала пустынных узла.
И руки свои вознесла к небесам.
И молвил оттуда рожденный ей сам:
Блажен же ты будешь рожденный в пути,
Которому некуда больше идти,
Которому некого больше любить,
И чью пуповину, как будто бы нить,
Старуха в сожженной деревне сучит
Из тех пепелищ, где не птица кричит,
А восемь блаженств, никого не найдя,
Все плачут и плачут, как будто дитя.
 

 
Какой у него нежный рот,
у того, кто играет на австралийской трубе.
Он листок агавы губами берет,
вырастающий из ноты «ре».
В австралийских джунглях есть такие цветы
с завязанными глазами и раскрытым ртом.
Они в полночь с Богом говорят на «ты»,
но молчат о том,
какой у него нежный взгляд
у того, кто играет на австралийской трубе.
Сквозь него все птицы и звери глядят
и жемчужной каплей сверкает яд
на прокушенной детской губе.
Чтоб никто не посмел украсть поцелуй
Ни на ноте «ми», ни на ноте «ре»,
кроме девы тайных воздушных струй.
что живет в австралийской трубе.
 

* * *

 
Погоди… еще о самом главном
Я скажу тебе – глаза в глаза…
Изогнулась вся улыбкой фавна
В окнах виноградная лоза.
 
 
Если умирать – умрем на юге!
Под ногами – музыка горит!
Колокольчик медный в рваном ухе
У цыгана пьяного звенит.
 
 
Так живешь себе светло и славно,
Бережешь и честь свою, и сан,
Но приходит гость с улыбкой фавна.
– Странник, – говорит, а сам, а сам…
 
 
Голубей пускает он из уха,
И звенит, звенит его серьга.
И поклоны бьет ему старуха,
А на нем – козлиные рога.
 
 
Да и весь увит он виноградом,
И с рогами дьвольски хорош.
Он поет, что верным будет братом,
А продаст, наверно, ни за грош.
 
 
На порог бы прежде не пустила,
Ну, а тут забыла срам и стыд.
И откуда в нем такая сила?!
Под ногами музыка горит!
 
 
Отчего, о Боже, с нею вместе
Так не страшно и на страшный суд?
Отчего из той козлиной шерсти
Ангельские крылья девы ткут?!
 
 
Нам уже на север нет возврата,
Там сожгут нас, верно, за грехи.
Ну, а здесь царицей винограда
Ты меня со смехом нареки.
 
 
Потому что север к нам коварен,
И не скрыться от суровых глаз.
А на юге все мы – божьи твари,
А на юге Бог возлюбит нас.
 
 
А простит, уж верно, и подавно,
Ведь грехов-то – музыка одна!
Ангел с молодой улыбкой фавна
Наливает красного вина!
 

* * *

 
Но в добрый, но в самый счастливый наш час
На Невском играет божественный джаз.
Трубач бородат и взъерошен.
Он к небу развернут своей бородой.
И в небо впечатан он вместе с трубой
Счастливой смеющейся рожей.
 
 
И ангелы шумно толпятся над ним.
Лишь ноту берет – и рыдают они
От счастья: «Гуляем! Гуляем!»
Мы катимся вниз, пропадаем, горим,
Но все же ведет нас причудливый ритм
По белым хребтам Гималаев.
 
 
Ах, нищая птица! Ах, птица – змея!
Он снова трубу поднимает, смеясь.
Он первый трубач Петербурга!
Куда он зовет нас над темной Невой?
Он солнце вдыхает – и нота его
Возносится, как Джомолунгма!
 

* * *

 
На Невском пахнет морем, тиной
И флорентийскою тоской…
Да почему же флорентийской?..
Ну, а какою?.. А какой?!
 
 
Не все ль равно, как назовемся
Под звук Архангельской трубы,
В каких каналах тонут весла
Сомнамбулической судьбы,
 
 
Где на руках меня носили
И заливали в купола…
Как будто я жила в России…
Как будто я, вообще, жила!
 
 
Как пес бродячий воет сердце
На Петербургскую метель.
Нам не видать иных Венеции,
Их упоительных смертей
 
 
С клубничным запахом заката,
С ночными розами зимы,
Где породнились мы когда-то
Великим праздником чумы.
 
 
Наверно, в этом и игра вся —
Когда на счете: «раз… два… три…»
Душа с соломинкой пространства
Над пеной космоса мудрит.
 
 
И все глядит недоуменно
На этот радужный пузырь.
И называет поименно:
Нью-Йорк, Венеция, Сибирь…
 
 
И просыпается единой
В какой судьбе?.. В стране какой?..
На Невском пахнет морем, тиной
И флорентийскою тоской…
 

* * *

 
Что же делать? Ничего не делать.
Быть живым, как голуби и овцы.
И любить смуглеющее тело
Все равно под чьим горячим солнцем.
 
 
И бродить по гулким дебрям сада,
Не вступая ни в какие торги
Со страною, выпавшей в осадок,
Словно в алхимической реторте.
 

* * *

 
Как же любила тебя я безумно.
Право, смешно даже вспомнить… И вот
Ангел, похожий на детский рисунок,
Между страницами жизни поет.
 
 
Что с ним поделаешь, что с ним попишешь?
Книгой захлопнешь мартовский снег…
Каждое слово кажется лишним
В книге без слов… И напрасен побег —
 
 
Черным по белому, в черном и белом —
Шахматный ход и застывший полет…
Все мне казалось – там, за пределом
Воли и тела – ангел поет.
 

Юрий Денисов

 
Я соберу вас всех, юродивых, несчастных,
Осенним вечером в промозглой темноте.
Убогим места нет средь сильных и прекрасных,
Здесь всех отверженных ждут муки на кресте.
 
 
Плечо подставлю вам, израненные птицы,
Потом, слепые, вас я за руку возьму.
Мы далеко уйдем, нам прошлое простится,
Когда больных детей мы уведем во тьму.
 
 
Собаки битые и прогнанные кошки,
Всех принимаем вас в полночный караван.
Там, позади, погас последний свет в окошке,
Ждет впереди Судьба, закутавшись в туман.
 
 
На юг вас поведу, апостол молчаливый.
Мы скроемся от всех, чтобы пропал и след,
И никому не знать, то ль мы теперь счастливы,
То ль нас давным-давно уже на свете нет.
 

* * *

 
Над городом ветер и туч паруса,
И рвутся деревья с непрочной земли,
И, грозно снижаясь, летят небеса,
Качаются здания, как корабли.
 
 
Так может начаться всемирный потоп,
Где в хлябях исчезнут и быт, и уют.
Но что вам квартира, прижизненный гроб?!
Пусть лучше лома в неизвестность плывут!
 
 
Не плачьте, ликуйте – повсюду вода,
Начал и возможностей дымный простор!
От косности – в космос! Все дальше, туда,
Где Бог первозданную мощь распростер!
 
 
Хоть нам не увидеть привычной земли,
Поймите ничтожность житейских утрат!
Мужайтесь! Увидите – в дальней дали
Священный покажется вновь Арарат!
 

* * *

 
Ну, разыгралось ныне мелкобесье!
Везде снуют, мелькают, мельтешат.
Нет истины. Есть толки, слухи, вести.
Маня овсом тщеславья, власти, лести,
Творят в стране раскол, раздор, разлад.
 
 
Заваленные мусором газетным,
Беспомощно карячатся мозги.
Жить в помраченьи сколько еще лет нам?
В бесоверченье этом несусветном
Озлобившимся не видать ни зги.
 
 
Надеетесь, что вывезет кривая?
Нет, в прежний ад вновь заведет она.
Крик, ругань, гвалт – от края и до края!
Где нет любви, вовек не будет рая.
В твоем огне гореть нам, Сатана!
20.9.1991
 

В Украине Млечный путь

называют Чумацким шляхом

 
Поскрипывает тяжкий воз,
И вслед за ним скрипят другие —
Неспешно тянется обоз
Из южных далей в даль России.
 
 
Ступают медленно волы,
И с люлькою в зубах утешной
Бредет чумак, парят орлы
И солнце движется неспешно.
 
 
Так, выбрав лучшую из доль,
Чумак иной не хочет доли:
Быть может, дорогая соль —
Предлог для неоглядной воли.
 
 
Пустая степь, вечерний шлях
И ковылей ночные ласки…
Блукают взгляды в небесах,
Где тускло светит Шлях Чумацкий.
 
 
По бесконечности дорог,
Скитаясь, он свершает требы,
И, может быть вся жизнь – предлог
Для созерцанья звезд и неба.
 

 
Она стояла чуть смущенно, прямо,
Деревьев, трав, цветов бездумная сестра,
И взгляд уже тоскующий Адама
Тайком касался линии бедра.
 
 
Не ведая о яблоке, о змие,
В своем неведенье пленительно светла,
Венера вновь медлительно вошла
В божественную влажную стихию.
 

* * *

 
Тела рабочих, бронзово теплы,
В траве лежат устало, как волы.
Спокойны мускулы, в них сила дремлет сладко,
Их счастье – в простоте, а простота – загадка.
 
 
К праматери Земле причащены,
Они лежат, как будто валуны.
Есть в мощи гладких тел спокойствие свободы…
Так я хотел бы спать и месяцы, и годы
 

* * *

 
Каркали вороны, пал туман,
Утро стояло молча и хмуро.
Было мучительно сонным умам,
Нужда брела на работу понуро.
 
 
Мутилась на улицах полутьма,
И на деревьях чернели птицы,
И проступали в тумане дома,
Словно виденья тюрьмы и больницы.
 

* * *

 
Кричат распатланные ивы
Среди взбесившихся ветров;
Везде крушенья и обрывы
Степных намокших проводов.
 
 
Дожди, как мертвецы из гроба,
Встают из дымной синевы.
В грязи осеннего потопа
Кружит погибший флот листвы.
 
 
А после шабаша, разгула
Дождей, деревьев, ветра, тьмы
Все белым снегом затянуло
Успокоение зимы.
 

 
Крещенская прозрачность пустоты,
Заледенелый город – как стеклянный.
В прыжке застыли длинные мосты,
Плавучие пустуют рестораны.
 
 
Проснувшихся заводов хриплый рев
В тоске своей уже не знает меры.
Над мерзлой неподвижностью домов
Дымов окаменелые химеры.
 
 
Лишь изредка уронит небо птицу
Да ветвь царапнет мертвый глаз окна.
А в белом парке черные таблицы
Твердят одно – что жизнь воспрещена!
 

 
Успокоился зал ожиданий:
Спят на лавках, за рядом ряд,
Спят вповалку до хмурой рани,
В тесноте, словно кони, храпят.
 
 
Тяжкий воздух утробы и пота,
И тревожные тени во снах,
И мучительная зевота,
И бессвязно бормочущий страх.
 
 
На буфетную стойку – на плаху —
Две хмельные легли головы.
Мрак осенний за окнами ахнул
Диким голосом вещей совы.
 
 
То ль пророчества, то ли угрозы?
Обливаются потом лбы.
А в пространствах кричат паровозы,
Как глашатаи темной судьбы.
15.3.1970
 

Переводы поэзии

Борис Дубин
лауреат

* * *

 
Вечер. На балконах дотлевает пламя
гаснущего солнца, скрытого домами.
 
 
Чье лицо мелькнуло за стеклом оконным
розовым овалом, смутным и знакомым?
 
 
Проступает облик из неверной дымки
то бледней, то ярче, как на старом снимке.
 
 
Одиноким эхом будишь запустенье;
все туманней блики, все чернее тени.
 
 
О, как тяжко сердцу!.. Это ты?.. Затишье…
никого… дорога… и звезда над крышей.
 

* * *

 
Бреду ввечеру, мечтая.
Зеленый сосняк вдали,
Вершин кайма золотая,
Дубы в дорожной пыли…
 
 
Куда ты ведешь меня,
Тропа моя кочевая?
Бреду я и напеваю,
Один на исходе дня.
 
 
– Впивалась мне в грудь игла,
Но вырвал я это жало,
И боль моя отлегла,
Как будто сердца не стало.
 
 
И, не проронив ни звука,
Минуту стоят поля
В раздумье. Лишь над излукой
Гудят, клонясь, тополя.
 
 
Вечерняя мгла все гуще,
И, чуть маяча из тьмы,
Теряется путь, бегущий
Извивами за холмы.
 
 
И стон летит по приволью:
– О, если бы та игла
Своей золотою болью
Мне в сердце опять вошла!
с испанского
 

* * *

 
Простой мотив старинный!
Не знаю, почему
Прислушиваюсь плача
К звучанью твоему.
Когда тебя я слышал?
Не знаю, но давно…
Не в детстве ли, что эхом
Твоим возвращено,
Куда тянусь вернуться
Я из последних сил,
Не зная: был ли счастлив
И я ли это был?
 

* * *

 
Откуда тот бриз мимолетный
Донесся, цветеньем дыша?
Обласкана и беззаботна,
Ответа не просит душа.
 
 
Сознание замерло втуне.
Лишь музыка правит одна.
И так ли уж важно, колдунья,
Что сердце пронзаешь до дна?
 
 
И что я такое на свете,
Неверном, как сон наяву?
Но слушаю отзвуки эти
И – хоть ненадолго! – живу.
с португальского
 

 
Дремлющее время замыкая
Сводом отвердевшего огня,
Выгнулась голубизна тугая —
И застыла: середина дня.
Солнце, закрепленное в зените,
В центре мира на незримой нити
Держит розу. Все заключено
В настоящем с полнотой такою,
Что идущий землю под ногою
Чувствует как целое одно
 

 
Мне снится, что кругом – всё то же море,
Но тает сон, развеян перезвоном,
Который славит по лугам зеленым
Английские спасительные зори.
 
 
Пять лет я замирал перед безмерной
И нелюдимой вечностью пустыни,
Чье наваждение пытаюсь ныне
Представить в лицах, обходя таверны.
 
 
Господь вернул мне этот мир богатый,
Где есть засовы, зеркала и даты,
И я уже не тот, сменивший имя,
 
 
Кто взгляд стремил к морскому окоему.
Но как мне весть подать тому, другому,
Что я спасен и здесь, между своими?
 

 
И трость, и ключ, и язычок замка,
И веер карт, и шахматы, и ворох
Бессвязных комментариев, которых
При жизни не прочтут наверняка,
И том, и блеклый ирис на странице,
И незабвенный вечер за окном,
Что обречен, как прочие, забыться,
И зеркало, дразнящее огнем
Миражного рассвета… Сколько разных
Предметом, караулящих вокруг, —
Незрячих, молчаливых, безотказных
И словно что-то затаивших слуг!
Им нашу память пережить дано,
Не ведая, что нас уж нет давно.
 

 
Твой сон дрожит янтарною струною
и тяжкою короной золотится,
а крапчатое лето вырезное,
седлая, кличет гончую и птицу.
 
 
Лист, капля неба, бремя золотое,
в сон по складам, как прежде, возвратится,
чтоб в копях мальвы кануть с высотою
и сладостью по нёбу распуститься.
 
 
Судьба листа – в твоём произволенье,
до моря ширится твоя корона,
и под листву, склонённую признаньем,
 
 
вступает лето с грацией оленьей
и, возвратясь, прощает потаённо
огонь – ветрам и снег – воспоминаньям.
 

 
Ты кипятишь молоко,
соблюдая душистые обычаи кофе.
Обходишь дом
воплощенной мерой насущного.
Каждая мелочь – таинство,
приношение тяготам ночи.
Оправдан каждый твой шаг
на пути из столовой в гостиную,
где портреты
только и ждут твоего словца.
Ты учреждаешь дневной закон,
и воскресная птица взметает
краски огня
и пену над чугункАми.
Разбиваясь, посуда
звенит твоим смехом.
Средоточие дома
ускользает, как точка на линии.
В твоих страшных снах
бесконечный дождь заливает
посадки карликовых
кустов и подземный делоникс.
Но если ты убоишься,
треснувшие небеса
гухнут на нас
лавиной мраморных копий.
 

 
Оттуда, со страниц
книги, которая приоткрывается
в памяти, до меня долетает
шум деревьев в распадке между
отвесными склонами, где я бежал
по каменистой тропе
на закате, один, уходя все дальше от дома,
чтобы выцарапать на камне
под заговорщицким небом
собственные инициалы
и этим оставить знак
имени с его тайной.
 
 
А небеса повторяли
цвет земли.
 

 
Босыми ногами идя по земле, ступая
по лозам будущего ноябрьского вина,
по каменистому дну сухого распадка,
по лучам, которые впитывала земля.
 
 
Нога оставляла след
на поверхности мира, мараясь
в залитой светом глине. И окуналась в канаву,
чтоб слиться в одно со светом.
 
 
Ноги впечатывались в лучи
Солнце было не больше
стопы человека.
 

 
Сириус или Капелла, Поллукс или Вега?
Сколько раз я видел ее, подрагивающую в высоте,
над горами, которые уже покрывала
ночная чаща, или, с руками под головой,
откинувшись навзничь
на августовский песок
неторопливой дюны, еще хранящей тепло,
и сколько раз мне хотелось
приоткрыть ее именем
азбучную тайну небес
и узнать то слово, которое выводили
снова затепленные светильни, ясную как день
тайну, начертанную запредельным огнем
на лучезарном выгибе подрагивающего неба.