Текст книги "Две жизни. Часть IV"

По первым ступеням лестницы я шел легко. Они казались мне даже прохладными. Но чем выше мы поднимались, тем тяжелее мне было идти. Сердце мое билось, точно молотом стучало в висках. Ступени жгли мне ноги, как раскаленный песок пустыни. По всему моему телу пробегала дрожь. Пот катился ручьями по лицу. И чем выше мы поднимались, тем все сильнее были мои мучения. Но я крепко держал руку моего милосердного водителя, и теперь она казалась мне железной по своей силе и лила прохладу в мои огненные члены.

Мы взошли на последнюю ступень. Я стоял точно в огне костра, но вся физическая пытка казалась мне пустяком. Я глядел на улыбавшееся мне божественное лицо статуи, забыл обо всем земном и не мог оторвать взора от сиявшей фигуры. Она действительно была воплощением Жизни в Ее аспекте Красоты. Освободив свою руку из руки Раданды, я поднял обе руки вверх и воскликнул, опускаясь на колени:

– О, Великая Мать, сгореть в огне и отдать жизнь хочу я в этот миг, ибо я видел Тебя, я постиг счастье и радость понимания, что значит Свет Вечности. Если мне суждено жить, прими меня в слуги Твои, в певцы твоей красоты и радости. Жить, не нося Тебя в сердце, я больше не могу. Пусть придет мгновение смерти, если я недостоин восхвалять Тебя каждым своим дыханием!

Не помню, что было дальше. Мне казалось, что руки Раданды поддержали мое готовое рухнуть тело. Мне мерещилось, что Великая Мать мне улыбнулась и подала розовый цветок, сказав, что то цветок радости. Огненный столб ослепил меня…

Когда я очнулся, Раданда, стоя на коленях, обнимал меня одной рукой и говорил:

– О, Великая Мать, цветок твой подан верному и бесстрашному сыну. Прими меня, его поручителя, и его самого в Огонь утверждающей и освобождающей Радости Твоей.

С необычайной силой Раданда поднял меня с колен. Мы еще раз склонились перед дивным ликом, и мой покровитель насильно увел меня из часовни, откуда я не хотел уходить.

Спустившись вниз, я стал сознавать, что я весь изменился, точно стал другим человеком. Как когда-то в тайной комнате Ананды в Константинополе я плакал последними слезами детства и перешел в возраст мужчины, так сейчас с меня сошли последние остатки духовной юности – я осознал себя действенной единицей Всего творящего. Когда по дороге я наклонился, чтобы поправить сандалии, из-за моего пояса выпал чудесный розовый цветок. Я на лету подхватил его, не дав ему коснуться земли, и с удивлением уставился на Раданду – хотел спросить его, что это значит. Но он, положив руку на мой цветок, тихо сказал:

– Ни слова, друг. Есть вещи столь великие и священные, что о них не говорят. Вовеки помни, где был, и, если будешь верен данному тебе завету радости, – еще придешь. Но храни полное молчание обо всем, что здесь испытал.

Он взял меня за руку, и мы пошли дальше по молчаливому парку. Достав из своего кармана маленькую коробочку, Раданда подал ее мне.

– Возьми вот эту вещицу и вложи в нее твой цветок. Храни его всегда при себе, и пусть священная эмблема, данная тебе сегодня, вырастет во многотомное, необходимое людям творчество писателя.

Коробочка была зеленая, продолговатая, куда легко лег мой цветочек, и на крышке ее был изображен белый павлин, ну, точь-в-точь мой красавец Эта. Я уложил мой цветок и любовался им.

– Теперь подумай, какое счастье для тебя и всех, к кому ты сейчас идешь, встретиться именно в этот день и час твоего великого озарения. Неси им Свет, трепет которого коснулся тебя.

Не дав мне времени поблагодарить его, Раданда быстро пошел вперед, а мне хотелось пасть ниц перед ним и произнести в его лице славословие всей Вселенной. Мы шли довольно долго и скоро, но я не ощущал ни зноя, ни усталости. За плечами у меня точно крылья выросли, мне даже казалось, что я ощущаю их движение.

Первыми, кого мы посетили, были сестры Роланда и Рунка. Они поразили меня тем, что сидели на скамеечке возле своего дома готовыми в поход и ждали нас, нисколько не удивившись Раданде. Я не смел спросить, каким образом они могли знать, что я приду не один, но по мимолетной улыбке на губах Раданды, по беглому взгляду, брошенному мне, я понял, что он прочел мою мысль, хотя она едва мелькнула. Этот маленький инцидент снова ввел меня в сосредоточенное внимание. Еще раз я увидел, как неустойчива моя мысль, как достаточно малейшего предлога, чтобы я рассеялся. Я погладил рукой мою коробочку, где сохранялся божественный дар милосердной Матери, и стал внутренне снова перед Нею, моля моих великих защитников Флорентийца и И. помочь мне жить и действовать в Ее атмосфере.

– Нет, дети. С Деметро и его матерью мы встретимся в одном из соседних с ними домов. Они ведь без дела сидеть не любят, поэтому непременно пойдут куда-либо обсуждать принципиальные вопросы, чтобы провести с людьми время до обеда, – услышал я юмористический голос Раданды. – Пойдемте, прежде всего, к художникам фарфорового завода, таким же усердным труженикам, как вы обе, милые сестры. Они только что возвратились из оазиса темнокожих, где добились новых успехов в росписи. Они полны энтузиазма, сейчас отдыхают и будут рады нас видеть.

Раданда шел впереди, и шел он так быстро, что поспевать за ним было трудно ногам, но весело сердцу. Неожиданно для меня он свернул к красивому домику с палисадником с очень художественно рассаженными цветами и быстро поднялся по ступенькам прелестно декорированной террасы. Все – от малейшей складки белого холста, драпировавшего широкое окно, до гармонично подобранной цветовой гаммы декоративных и цветущих растений – все говорило, что красота здесь не внешнее приложение к существованию, но необходимость, простое выражение потребности духа жить в ней. На звук наших шагов на террасу вышел высокого роста человек в белом хитоне, надетом на греческий манер, и, увидев Раданду, весело воскликнул:

– Какая радость, отец, видеть тебя и твоих спутников в нашем доме! И еще большая радость, что ты пришел именно в тот час, когда я так стремился к тебе. Мне не терпится показать тебе наши достижения.

Человек этот, в котором каждый мог бы признать артиста, напомнил мне Бронского некоторыми характерными чертами манер и внешности. Какая-то до сих пор только в Бронском подмеченная мною освобожденность движений придавала всей его фигуре легкость и элегантность.

– Здравствуй, друг! И я очень рад, что пришел к тебе вовремя. Вот, познакомься с нашим гостем, молодым другом И. Он привез тебе письмо из оазиса, а также посылку от Дартана. Но за посылочкой ты сам к нему придешь, а письмо получи сейчас. Зовут твоего милого письмоносца Левушкой. Наверное, он уже оценил все то, что из твоих трудов в Общине видел. Он писатель и чуток к красоте. Вы, наверное, подружитесь. Это, Левушка, тот художник, формой чашек и рисунками которого ты так восхищался. Зовут его Грегор.

Грегор очень любезно поздоровался со мной, поблагодарил за похвалу его произведениям, которую я не замедлил повторить, но лицо его, как только Раданда упомянул об оазисе, из сияющего, радостного стало серьезным, глаза отразили печаль и даже боль.

Я вынул сумку с письмами и на самом верху увидел большой конверт, где было написано по-латыни: «Другу, брату и сыну Грегору Стафилиону, художнику».

Я подал ему письмо, всем сердцем призывая Великую Мать помочь мне внести мир и облегчение в сердце художника. Душа моя, мои внутренние очи духа, как и внешние мои глаза, были так полны обликом Великой Матери, Ее атмосферой живой Радости, что, подавая пакет, я жил у Ее ног, моля Ее стать заступницей и оправданием печали этого человека, талант которого сквозил во всех его движениях, как горящий внутри мраморной вазы светильник.

– Спасибо за письмо и за то доброжелательство, с которым оно подано.

Он пожал мне руку, и от его пожатия волна теплоты еще больше прилила к моему сердцу, я был тронут, что Грегор почувствовал несущуюся к нему любовь и ответил на нее.

– Какая радость! Ты здесь, отец, редкостный гость, и даже со спутниками!

Оглянувшись на раздавшийся сзади меня голос, я увидел человека среднего роста, одетого так же, как Грегор, слегка напоминавшего его родственным сходством в лице, но совершенно разнившегося фигурой, волосами, манерами и движениями. Он весь был сплошной темперамент. И речь его была быстрой, слова сыпались четко, точно скороговорка. Все его члены были точно ртутью налиты. Но вместе с тем суетливости в нем не было. Каждое движение было точно, ловко. Бросалось в глаза, что у этого человека был совсем особенный глазомер, что он нигде не споткнется, ничего в своей стремительности не заденет, а, наоборот, может и умеет сделать на практике все, о чем думает и чего хочет. Человек поднялся на террасу, Раданда обнял его.

– Тебя, Василион, без горшка с цветком увидеть трудно.

– Да ты посмотри, отец, что за цветок! – поднося к глазам Раданды горшок с прелестным розовым цветком, сыпал словами Василион. – В последний раз, когда Дартан был здесь, он привез мне два жалких цветочка этого вида. С таким трудом я вывел эти горные лилии в оранжерее оазиса, а без меня никто не смог их там разводить. Я не надеялся вывести их вновь здесь, и вот, посмотри, что за чудо природы. Что за цвет, розовый, переливчатый! Что за радужное сияние! Ведь это будто из розового и белого жемчуга божественная рука вырезала цветы. Этакая красота, – Василион высоко вверх поднял руку с горшком. – Грегор, первая проба этого цветка, воспроизведенного на чашках, – отцу и его сегодняшним спутникам. О, как я буду стараться, дорогой отец, чтобы цветочек на чашке казался живым и отливал своим радужным жемчугом.

Василион, казалось, забыл обо всем и обо всех. Вся его фигура выражала порыв восторга. Глядя на него и его цветок, я подумал, до чего целен этот человек в своем порыве и что часовня Великой Матери была бы лучшим местом для его цветка, почти в точности отображавшего цвета дивного сияния Ее статуи. Мимолетный взгляд и улыбка Раданды снова дали мне понять, что и эту мою мысль он прочел. Я же вспомнил его слова: «Есть вещи столь высокие, священные, что о них не говорят». Мысленно я еще раз преклонился перед статуей, из атмосферы которой выйти уже не мог, и послал благоговение труду артиста, в таком восторге созерцавшего красоту цветка.

– Брат, цветок очарователен, но твоя любезность хозяина далеко не очаровательна. Познакомься с новым гостем, поблагодари сестер-затворниц, которые ради нас нарушили свое домоседство. – Грегор взял цветок из рук брата, подвел его к нам, стараясь свести на землю с его цветочного неба.

– Тем более будь внимателен, что этот юноша не только посол Дартана, но друг и секретарь Учителя И., – прибавил Раданда, пристально глядя на здоровавшегося со мной и радостно мне улыбавшегося Василиона.

Потрясающая перемена произошла с его смеющимся и радостным лицом. Оно побледнело, бледность сквозила даже под сильным загаром. Рука, пожимавшая мою, за мгновение из теплой стала ледяной. Человек пошатнулся и грузно оперся о мое плечо, которое я поспешил ему подставить.

– О, Боже, мой! Уже! – шептал он, опустив голову мне на плечо. – О, я не готов, не готов. Неужели так быстро промчались десять лет?

Он еще сильнее сжал мою руку, еще грузнее теперь опирался на меня. Я впервые почувствовал в себе огромную физическую силу, которой раньше в себе не знал. Впервые понял, как я стал высок ростом, ибо голова Василиона приходилась на уровне моего плеча. Что я рос очень сильно, это я и сам замечал и видел в этом только чудо воспитательных талантов И. Что же касается новой и внезапной силы, то для меня сомнений не было: она пришла в момент моего посещения часовни. И еще яснее я понял, как все в человеческом организме должно быть в полной гармонии. Я не мог бы вынести той мощи волн Радости и Света, что влились в мой организм, ослепив меня, на мгновение почти убив и превратив в одну из нот божественного аккорда Великой Матери, если бы не превратился в Голиафа.

Василион, за минуту до того весь воплощение энергии и действия, сейчас был инертен и безнадежен. Я усадил его в кресло и встретился взглядом с Грегором. Бог мой! Какой полной противоположностью своему брату был он сейчас. В его лице и в помине не было той печали, какая скользнула по нему при упоминании имени Дартана. Оно точно солнцем светилось от радости. Имя И. вызвало на поверхность все благоговение, таившееся в его сердце. Он был уверен, спокоен, прост. Он подошел ко мне.

– Каким гонцом счастья входите вы в этот дом! Более великой минуты, чем свидание с нашим спасителем, Учителем И., не могло наступить для нас. Не обращайте внимания на расстроенность моего брата. Его первые слова – слова отрицания – только грубая внешняя отрыжка старых-старых привычек мышления. Давно уж, как это хорошо знает наш любящий и любимый отец, друг и защитник Раданда, он оставил губившее его жизнь отрицание. Он всеми силами стремится утверждать Жизнь и разделять Ее труды в своем сером дне. Не судите его и меня строго, – голос Грегора звучал проникновенно.

– Мне судить вас? О, друг, что вы говорите? Мне, такому несовершенному человеку, к которому так незаслуженно было проявлено столько милосердия, судить пути достижения людей? Чем больше сближаюсь с людьми, тем все глубже вижу и ощущаю, что такое милосердие и как далек я сам от возможности и умения проносить его в свое общение с людьми.

– После прочтешь письмо свое, Грегор. И Василиону Левушка подаст его письмо позже. Никогда не надо приступать к чтению ответственных бумаг и к каждому большому делу, пока не привел весь свой организм к полному спокойствию. Что же это такое, дети мои дорогие, полное творческое спокойствие? Для каждого ученика это слияние его Единого с Единой Творящей Жизнью и в Ней общение с людьми и делами. И к такому общению всегда надо приготовиться человеку. Тебе, Василион, мое особое слово. Вот получил ты весть, которую искал и ждал более половины жизни. Надеялся, к ней благоговейно стремился и старался приготовить дух свой. А пришла весть – и первое твое слово ей в привет и встречу было словом отрицания. Запомни навсегда эту минуту, чтобы больше не повторить своей ошибки. Милостивый провидец, Учитель И., не дал тебе внезапной встречи с собой, чтобы ты не нанес себе и всему своему пути непоправимого вреда. Он послал к тебе нас с Левушкой, подкрепив нас предварительно своею любовью и Радостью Великой Матери, чтобы в Ее атмосфере милосердия мы, грешные, имели силу любви принять на себя твой удар отрицания. Чтобы мы могли найти тебе оправдание и ввести тебя в атмосферу Ее мира и успокоения. Восстань, оправься, передай своей внешней форме внутреннее ликование твоего духа и неси новый день счастья жить легко. Вдумайся, что побудило тебя сказать: «Я не готов».

Страх. Только один страх великой ответственности перед Вечностью заставил уста твои высказать движение ума и опередить творческую работу сердца. Вот о чем говорит Учитель: «Убей ум». То есть дай время всему себе войти в гармонию, установи в себе тишину, чтобы ждущее тебя на пороге озарение могло встретить в тебе волну тех вибраций, которые ему необходимы, чтобы быть воспринятыми тобою. Ум, работающий не в гармонии с творчеством сердца, не может работать в Мудрости. А потому не может и ухватить вибраций Мудрости, хотя бы Она стояла рядом. Друзья и дети, – снова обратился Раданда ко всем нам, – вынесите из данной вашей встречи вечную память о двух ученических правилах. Первое: никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе великий Учитель. Второе: важно точное и цельное действие человека сейчас, а не десять минут спустя. Пойдемте дальше.

Раданда взял Василиона за руку, встряхнул его с такой силой, что тот покачнулся, ласково его к себе притянул.

– Забудь теперь о себе и думай о других. Полчаса назад ты умел думать только о деле красоты для блага людей, стараясь единиться с ними в прекрасном. Десять минут назад ты думал только о себе, забыв обо всем окружающем. Ни то, ни другое, мой милый. Любя побеждает тот, кто живет в Вечном. Тогда он не скачет мыслями и настроениями от личного к безличному. Но трудится в ровной радости, в труде своем подавая каждому то зерно Вечного, которым живет сам. Живи отныне не в кажущемся смирении, а в истинном. Тогда всякий дар Милосердия воспримешь в благоговейной радости. И благодарность твоя Истине выразится в труде дня – легком, бесстрашном, уверенном и простом. Ты не будешь думать, избранник ли ты, достоин или не достоин поданного тебе милосердия. Ты будешь счастлив в усердии сливать со своей жизнью и знанием каждое встреченное сознание. Это не значит, что каждому ты будешь предлагать разделить твое святая святых. Это только значит, что, храня тайну твоего откровения, ты будешь стремиться вовлекать каждого в результат твоего живого труда, в твою любовную радость. Будешь, стараться видеть во встречном его святыню. В благоговейной радости будешь отыскивать в нем Свет и в своем оправдании помогать его равновесию укрепляться.

Рука об руку с Василионом Раданда стал спускаться со ступеней террасы. Все в природе и в сопровождавших старца людях казалось мне сегодня прозрачным и сияющим. Шар же самого Раданды на этот раз казался мне переливающимся кругом розового и белого цветов, которые были так густы и плотны, что закрывали не только все другие цвета его обычно радужного шара, но даже и фигуру шедшего рядом с ним Василиона. Мы прошли несколько аллей и остановились у очень банального двухэтажного дома, в архитектуре которого сквозило много претензии на утонченность вкуса. На самом же деле дом был воплощением бездарности и буржуазности. Это здание здесь, в Общине, меня несказанно удивило. Оно было ярко-зеленого цвета, с белыми колоннами и напоминало неуклюжее подражание древним венецианским домам. Тут же красовался греческий фронтон и простое, как у французских вилл, крылечко, увешанное раковинами и разрисованное букетами цветов. Затейливые балконы и террасы лишали последней грации это создание чьей-то фантазии. И на этот раз, как тогда, когда мы подходили к дому Деметро и Леокадии, до наших ушей еще издали долетал говор многих голосов. Мне казалось, что я улавливаю могучий голос Деметро, покрывавший общий шум.

Раданда обошел парадный вход и террасы, которых здесь было три, и подошел к описанному мною крылечку. Пропустив нас всех в сени, где шум голосов был сильнее и явственнее доносился из дальних комнат, похожий на гомон базара, Раданда отдал свой посох Василиону.

– Сядь здесь на стул и никого не выпускай, если захочет кто, по глупости, тайно скрыться. Если же кто будет ломиться напролом, поставь ему, Василион, мой посох поперек дороги. Тогда он отойдет от тебя и возвратится обратно. Никакими словами нарушителей запрета не устрашай и не угрожай, просто говори: «Выхода нет». Сосредоточь свое внимание на том, что я тебе сказал, сын мой. Не суди этих несчастных людей за их тупое отрицание Истины так же, как Истина нашла оправдание твоему отрицанию и послала нас, гонцов своих, возвестить тебе о нем.

Василион поцеловал руку старца, голос которого был добр и кроток, как тогда в трапезной, когда он говорил трем фигурам в незабываемую ночь. Я заметил, как слеза Василиона упала на темную руку старца и как тот нежно погладил по седой голове приникшего к нему человека.

– Уверен будь, – еще ласковее шепнул ему Раданда и жестом пригласил нас следовать за ним.

Мы прошли через три пустых, роскошно и безвкусно обставленных комнаты, миновали огромную столовую, где на столе неэстетично оставались разбросанными остатки пищи, и вошли в заполненный азартно спорящими людьми большой зал. Никто вначале не заметил нашего присутствия. Мы тихо и молча стояли у дверей. Я видел глубоко сосредоточенное лицо Раданды. Он точно молился. Внезапно от его блиставшего шара побежали розовые и белые лучи во все стороны. В комнате стало даже светлее. Голоса смолкли вдруг, точно все сразу заметили Раданду. Десяток людей оглянулись на него и на нас, и из разных углов послышалось: «Ах!», «Отец!», «Боже мой!», «Как же мы не слыхали!» – и тому подобные возгласы растерянности и удивления.

– Так, так, дети мои дорогие. Недаром сказано, что не знаете ни дня, ни часа, когда сын человеческий придет. Если вы знали точно день и час, когда придет к вам Учитель И., и не смогли приготовиться к встрече с ним, что же будет с вами, когда подойдет ваша смерть к вам? Часа ведь ее не знаете. Смерти нет для тех, кто в себе жизнь вечную открыл и ее носит. Когда вы ехали сюда, вы давали обет до смерти все остающиеся дни трудиться. Вы обещали Учителю И. к его приезду в Общину приготовить образцы своих трудов, показать результаты новой жизни. Каждому из вас была предложена вся трудовая жизнь Общины – от самых низких форм труда до наивысшей ступени художественной и научной работы. Вы все отвергли. Тогда я предложил вам самим создать себе новые формы, трудиться каждому по собственному вкусу и усмотрению. Не раз я приходил к вам, напоминал, торопил, молил не терять времени попусту, а приниматься за труд. Только немногие из вас, не больше сотни людей, вошли в трудовую жизнь Общины. Они слились с нею, своими талантами и любовью двинули многое в Общине вперед и двинулись сами в во много раз более расширенном сознании. Они – вами критикуемые и презираемые труженики, труженики на общее благо – ныне освободились от необходимости жить в уединенной Общине, им не нужны более рамки, помогающие дисциплине.

Они уже обладают устойчивой самодисциплиной, они могут выйти в широкий мир как новые, полезные единицы Вселенной, в которых Жизнь найдет верных слуг, содействующих выполнению Ее плана Вечности. Что же имеете вы предъявить Учителю, мои бедные дети? Результатов ваших споров и разговоров нет. А десять лет вашей жизни минуло. Учитель здесь, и вы непременно должны дать ему ответ обо всем сделанном вами, что из ваших обетов вы выполнили.

Пока Раданда говорил, люди старались отойти от него как можно дальше в глубь комнаты, точно лучи, исходившие от него, их жгли, хотя я был уверен, что они их не видели. Но с моими глазами творилось что-то странное. Я не видел теперь – как раньше – человека в плотной форме. Я видел в каждом несколько пластов мутной или светящейся материи, как бы облекавшей и проникавшей одна в другую, в самой глубине которых сверкали движущиеся центры. У тех людей, где оболочки были светлы и прозрачны, центры эти были больше, сияли и двигались с вихревой быстротой. Там, где оболочки были похожи на пласты вязкой тины мутно-серых или зелено-черных тонов, центры эти еле виднелись и едва заметно двигались. Я взглянул на Раданду и понял – то, что я принимал за его светящийся шар, было сиянием его вращающихся центров, расположенных, как сверкающие цветы, среди массы светящейся материи, которой было окружено его тело. Сливаясь в своем движении, сверкая и переливаясь, эти центры и производили впечатление шара.

Люди, наполнявшие комнату, – как это и предполагал Раданда, – пытались выйти из дома через крылечко, но возвращались обратно, не выпущенные Василионом. Из зала еще одна дверь вела, очевидно, к террасам, но сейчас она была заставлена каким-то громоздким шкафом, наподобие готического, тоже довольно безобразным по форме. Мимо же Раданды никто не решался пройти, все сгрудились у окон, растерянно, уныло, а некоторые злобно поглядывая на нас.

Случайно взгляд мой упал на тоненькую женскую фигурку, одиноко стоявшую у окна. Это была совсем юная девушка лет четырнадцати, смотревшая на Раданду сияющими глазами, и, когда лучи Раданды добежали до нее и совсем ее окутали, она быстро пробежала через весь зал, упала на колени перед старцем, схватила обеими руками его руку и быстро заговорила:

– Отец, дорогой, спаси меня, помоги мне. Я так хочу учиться, я так люблю людей. Дедушка Рассул велел мне ходить в школу, но ни мама, ни брат об этом слышать не хотят и не позволяют мне даже выходить из дома. Я много раз пыталась добраться до тебя, каждый раз меня ловили и запирали дома. Помоги мне, научи меня разобраться, где правда. Я ничего не слышу вокруг себя, кроме злой критики Общины, и понятия не имею, что такое ты и Община на самом деле и зачем мы живем здесь, если моим родителям и всем их друзьям так не нравится Община.

Не успел Раданда поднять девушку с колен и поставить рядом с собой, как из толпы вышла величественная женщина, очень красивая, и с чрезвычайной надменностью обратилась к Раданде:

– Пожалуйста, отец, не обращай внимания на истерические выходки нашей дурно воспитанной дочери. Все это плод ее фантазий, которым с самого детства потакал дедушка Дартан. Прости, пожалуйста, я так растерялась, что даже забыла первый долг вежливости и не предложила тебе сесть. Но выпад моей ненормальной дочери меня потряс.

– Так, так, Анитра, друг. Тебе танцевать фантастические танцы, которые ты считаешь верхом искусства, ничто не мешало. И ты никогда не терялась и не смущалась, нарушая ими чей-либо покой. Как много раз я к тебе приходил, и ты, занятая каким-либо замысловатым па, не имела ни времени, ни возможности предложить мне сесть. И все, чем ты провожала меня, была небрежно кинутая какому-нибудь свидетелю твоих балетных упражнений фраза: «Слава Богу, отделалась от назойливого старикашки». Бедная Анитра. Ты не подумай, что я упрекаю тебя. Нет, нет. Видишь ли, друг, ничьи глаза нельзя раскрыть насильно. На Земле очи каждого раскрываются только тогда, когда он долго и много трудится. На Земле нельзя жить без труда, в праздности. Это место среди всех мест Вселенной – Путь труда. Если бы ты училась танцам, чтобы достичь в них искусства и передавать его другим, вдохновлять им твоих ближних, пробуждать в них стремление к благородству и красоте, твой путь плясуньи был бы священен и благословен. Но ты думала не о людях, а о самой себе, о своих собственных прелестях, пленять которыми – без белил и румян – становилось уже трудно. И потому ты потратила время даром. Ты забыла самый первый закон тружеников Земли: подготовь себе заместителя. Ты не только никого не привлекла к делу красоты, но каждого, кто подходил к тебе, желая учиться, отталкивала, опасаясь соперничества. Попробуй сейчас, хоть один раз за всю жизнь, радостно подумать о другом человеке, а не о себе одной. Предоставь дочери своей свободу жить, как она хочет и понимает, учиться чему хочет.

– Да что ты такое говоришь, отец! – резко перебила Анитра Раданду. Она краснела и бледнела во время его слов и теперь едва сдерживалась, чтобы не сказать грубости. – Ведь ты в своей, – она чуть запнулась, – житейской неопытности не можешь понять желаний моей дочери. Если завтра ей дать разрешение жить по ее воле и вкусу, то она завтра же и поступит сиделкой в твою больницу, оправдываясь тем, что ничего иного, как ходить за больными, делать не умеет. Она своенравный и злой ребенок.

Анитра резко повернулась к окружавшим ее людям и резко выкрикнула:

– Адам, Рамза, мужчины! Что же и на этот раз вы, муж и сын, оставите меня, женщину, сражаться одну? Вы слышите, что меня оскорбляют, говорят, что я никогда не была доброй, и вы молчите? Что ты подразумеваешь под словом «труд», это я, отец, хорошо знаю. Довольно посмотреть на Роланду и Рунку, которые всем своим видом доказывают, что они забыли, что они женщины.

Довольно посмотреть на Грегора, вечно испачканного глиной. Уж не говорю об остальных, поддавшихся твоим проповедям о труде на благо людей. Я уверена, что Учителю И. и в голову не приходило понимать труд так, как ты его понимаешь. Сделай одолжение, верни мне дочь, по своей глупости прячущуюся за твоей спиной.

Видя неподвижность и молчание Раданды, Анитра вытащила из толпы пожилого человека, у которого был очень растерянный и несчастный вид. Он кротко смотрел на свою мучительницу, которая тащила и подталкивала его по направлению к Раданде.

– Проси, Адам, требуй обратно дочь. Хоть раз докажи, что ты мужчина. Не смей отказываться, иди.

– Анитра, милая, приди в себя. Ведь ты же добрая женщина, не выказывай себя хуже, чем ты есть.

Адам моляще, ласково глядел на свою мучительницу, которая нисколько не внимала его мольбам. Тогда неожиданно ловким и сильным движением, что совсем не соответствовало его слабому сложению, Адам вырвал свою руку из руки жены, сделал несколько быстрых шагов к Раданде и упал перед ним на колени.

– Дорогой, святой отец, я так долго мечтал встретиться с тобою. Но каждый раз, когда ты приходил сюда, меня не бывало дома. А тебя искать, идти к тебе сам я боялся. Прости нас. Я осознал уже давно, что мы живем не так, как обещали Учителю И. Я уже начал работать. Грегор – втайне от жены моей – взял меня к себе на завод, и, кажется, он не недоволен мною. Молю тебя, спаси дочь, спаси прекрасную девочку Санну. Она добра и трудолюбива. И если в нашем доме есть хоть какой-нибудь мир и порядок, то она их источник. Не сочти мою просьбу за жалобу, но…

– Прекрасно, отец, мало того, что ты вечно портил девчонку своим баловством, ты сейчас публично срамишься своей сценой коленопреклонения! Да еще признаешься, что работаешь на заводе у Грегора. Что же ты там, глину месишь, что ли? – выступая из-за спины матери, произнес тонким и неприятного тембра голосом молодой человек высокого роста. Он был так толст, что казался весь налитым жиром. Верхняя губа его обнажала крупные зубы большого рта, и что-то хищное проскальзывало в его лице. Голова его была так мала по отношению к размеру его широких плеч, что казалась булавочной головкой на ките.

– Рамза, Рамза, одумайся, вспомни последний разговор с дедушкой Дартаном, – повернув к нему голову, ответил Адам. Он снова обратился к Раданде. – Отец, не оставь нас твоим милосердием, помоги мне понять, как я должен служить своей жене и сыну, чтобы любовь моя была им помощью и силой. Как мне раскрыть им глаза, чтобы они увидели, как глубоко я им предан, как велико мое к ним уважение и желание внести в их жизнь мир и счастье. Я готов день и ночь трудиться и взять на себя всю тяжесть повседневного труда, лишь бы они были довольны, чтобы на их лицах заиграла улыбка, а не постоянное уныние и раздражение.

– Встань, друг, подойди к дочери твоей, что в слезах молится о тебе. Утешьтесь оба и мужественно старайтесь думать о ваших родных не как о близких вам телесных формах, но как об отдельных частицах Единой Жизни, заключенной в формы близких вам людей. Несите ваши мольбы и заботы не этим внешним формам, но тому Величию, вечному и неугасимому, что они несут в себе.

Раданда обнял отца и дочь, погладил их по головам и поставил сзади себя. Мне и Грегору он велел встать по обеим сторонам от себя. Из разных концов зала теперь стали выходить одинокие фигуры и, приблизившись к Раданде, становились полукольцом вокруг него. Плотно прижавшись друг к другу, они точно боялись нападения остававшихся в дальних концах комнаты людей.