Текст книги "Сокол Спарты"

* * *

Анаксис поднял взгляд на первый же шорох сандалий, задевших о камень. Спартанцы молча стояли около часа, ожидая от своего предводителя знака. При виде персидского отряда, обставшего с обеих сторон ступенчатый карниз, Анаксис втихомолку ругнулся. На воинах были богато украшенные черные доспехи, а в руках уснащенные каменьями луки, как у стражников в театре или, может, у дверей диктериона[7]7
  Государственный публичный дом.


[Закрыть]. Все равно что дети, порывшиеся в царской казне.

Их начальник выделялся плюмажем из черных и белых перьев, топорщащихся на ветерке, – зрелище, своей величавостью превосходящее то, что можно видеть в Спарте. Умащенная кожа старшего воина жирно лоснилась, а на руках взблескивали перстни. Лука у него не было, а был лишь короткий меч в золотых ножнах (само оружие стоимостью в небольшой город). Анаксис задумчиво нахмурился. От всего этого чванливого богатства веяло беззастенчивым грабежом обездоленных. Зрелище, достойное запоминания.

– Готовь щиты, – отчетливо скомандовал Анаксис.

В отряде многие переместили щиты за спину или прислонили их к ногам. Сейчас они снова их взяли с такой же сумрачной готовностью. На фоне лучников, стоящих в превосходном положении, тесниться внизу было неуютно. Анаксис наново оглядел каменные стены, оценивая их гладкость. Персы стояли поверх спартанцев в три ряда, слева и справа; по числу их было примерно столько же, сколько у спартанского лохоса[8]8
  Пехотное подразделение, у спартанцев количеством 512 человек.


[Закрыть], угрюмо взирающего на них снизу.

Воин с плюмажем спустился по узким ступеням на углу и сейчас стоял, наполовину выставив шипованную сандалию через каменную закраину. Все застыло без движения; недвижен был сам воздух, боязливо прервавший свое благостное дуновение. С уходом царевича и Тиссаферна тени слегка вытянулись, но вечерний свет особо не изменился. Несмотря на тепло, Анаксис чувствовал в напрягшемся нутре знобкое покалывание. Персы вверху улыбались, поигрывая со своим оружием. Отсюда было видно, что они пробуют тетиву. Доспехи на них были, судя по всему, церемониальные, но оснастка предназначена для расправы.

Анаксис почесал бороду.

– Как трудно будет взобраться на тот выступ? – спросил он своего друга Кинниса. В более спокойные времена Киннис был мужчиной дородным, по праву гордящимся своей силой. Но за четырнадцать дней тряского бега по пескам он изрядно постройнел и помрачнел.

– Если двое возьмутся за щит вот так, – он прихватил ладонью кромку щита, – то третьего поднимут легко. Думаешь, они собираются напасть?

– Да, – ответил Анаксис.

Он возвысил голос, зная, что воинство персов едва ли понимает по-гречески. – Похоже, нас кто-то решил уничтожить. А потому щиты готовьтесь поднять над головой. Разбейтесь по трое: двое поднимают наверх третьего. До нападения не двигаться, но если нападут, то нужно будет дружно на них наброситься. Мне это место нравится. Так что будем его удерживать до прихода царевича.

– Или пробьемся к реке, – пробормотал Киннис.

Анаксис предсказуемо качнул головой: дескать, этому не бывать.

Он дал слово и не потерпит позора перед царевичем, который, вернувшись, обнаружит, что отряд покинул свой пост. Видя, как сгибаются луки первого ряда, Киннис в нарастающем гневе пригнул плечи. Над их головами персидский начальник набрал грудью воздух, готовясь выкрикнуть приказ. Киннис плашмя вытянул свой щит, другую сторону которого тут же ухватил один из воинов. На мгновение их глаза, полные ярости за чужое вероломство, встретились.

Пернатый офицер взвизгнул, и персидские луки согнулись дугами, после чего с шумом, напоминающим звон птичьих крыл, в спартанцев понеслись первые стрелы. В это же мгновение Анаксис ступил на щит вместе с дюжиной других воинов по протяженности всего двора. Дружный толчок снизу взбросил спартанцев прямо в строй изумленных лучников. Анаксис с копьем и безжалостным кописом врезался в гущу персов, смеясь их оторопелости.

2

На широком проходе между лимонными деревьями Кир неожиданно остановился. Тиссаферн, пройдя еще несколько шагов, был вынужден к нему вернуться.

– Что случилось? – спросил он.

– Мне подумалось… Я так давно в разлуке с домом. И вот сейчас заслышал не то крики птиц, не то плач рабов. Это скорбит царство, старый лев. Сердце внутри меня исходит слезами, и я… Мне послышался его голос. Мой отец создал вокруг себя целый мир. Взять одно лишь это место! Это же чудо – стоять на такой высоте над равниной, чувствовать дуновение ветра, пребывать в тени этих деревьев и при этом вспоминать, что все это нагорье было высечено из единого склона горы. Царям доступно большее, чем простым смертным, если у них есть видение.

– Твой отец всегда был человеком воли, – напомнил Тиссаферн. – И пускай он не всегда бывал прав, но он принимал решения и двигался дальше. Большинству людей такие деяния утомительны, а вот твой отец с каждым истекшим годом становился все сильней, все уверенней.

– И с меньшим числом сомнений.

– Сомнения – они для детей и глубоких старцев. В такие времена перед нами открывается слишком много путей, и свести их множество в одно деяние бывает непросто. Но, будучи в расцвете сил, мы отсекаем те из них, что менее значимы, и тянемся либо за мечом, либо за плугом, либо за женщиной.

Кир поглядел на человека, которого знал всю свою жизнь, и увидел, как тот погружается в воспоминания.

– Ты, конечно, был там, когда он стал царем? – сухо молвил Кир.

Тиссаферн возвел глаза к вечернему небу.

– Ты смеешься надо мной. Да, я говорил тебе это десятки раз, но… Уже тогда я прозревал в нем будущее величие. Тогда царем был его брат… И твой отец принял это и дал клятву верности. Он припал челом к полу, и все знали, что он пойдет за ним.

– Этот рассказ мне знаком, – сказал Кир, внезапно ощутив гнет усталости. Однако Тиссаферн продолжал, словно не слыша этих слов:

– Но другой брат оказался не столь велик духом. Нет, Секудиан не смог поставить честь выше своего желания властвовать. Спустя всего неделю после восшествия Ксеркса он прокрался в царскую опочивальню с медным ножом, а уже с восходом солнца предстал перед судом, еще обагренный священной кровью, весь ею измазанный и с кровавыми следами на полу, словно упивался тем своим злодеянием. Там он во всеуслышание объявил себя царем; при этом никто не сказал ни слова. И вот тогда из толпы выступил твой отец.

– Знаю, старый лев. Он сохранил верность своему первому брату, но отомстил второму. Суд тогда признал его храбрость и право. Трон он себе отвоевал.

– Братьев он любил обоих, но был человеком железной преданности, – с кивком сказал Тиссаферн.

– Как и я.

– Как и ты, – поспешно согласился Тиссаферн. – Мне кажется, у тебя отцово сердце. Только он никогда не был так терпим к грекам.

Теперь глаза поднял уже Кир.

– Их преданность я завоевал.

– Ты ее купил, – фыркнул Тиссаферн.

– Нет. Ты их не знаешь. Купить верность спартанцев не хватит никакого золота на свете, если только они сами не решат ее отдать.

Тиссаферн поцокал языком.

– Кир, мальчик мой. Покупать что-то на свете никакого золота не хватит.

Юноша хотел возразить, но тут среди деревьев показалось крыло дворца. При входе с обочины на гостей смотрели стражники. Кир с Тиссаферном смолкли, мысленно готовясь к встрече с умирающим царем.

При виде вышедшего навстречу Артаксеркса душа у Кира несколько отмякла. С годами сходства между братьями становилось все меньше, и тем не менее они были одной крови. Артаксеркс всегда тяготел к учености. Оба брата получали обучение под строгим оком отца; при этом у старшего с ратным делом как-то не ладилось, а младший, наоборот, уже сызмальства заправски махал клинком, с алчно-радостным гиканьем увертываясь от ударов деревянных мечей наставников. Поначалу Кир не понимал сумрачных взглядов и раздражения брата в свой адрес. И даже когда причина негодования Артаксеркса стала до него доходить, она его не обеспокоила. Кир знал, что хранит в сердце верность и что на царском троне ему не сидеть. А все накопленные им навыки лишь возвышали славу отцова престола. Даже когда отец поставил Кира над войском и отправил учиться к своим главным военачальникам, юный царевич лишь обрадовался, что это сделает его более полезным и ценным для отца.

Как видно, успешность брата и собственное честолюбие подстегнули Артаксеркса. Он поднаторел в ратных упражнениях, что чувствовалось по широте его плеч и крепости хватки, когда он обнял и трижды расцеловал брата. В глазах обоих блестели слезы.

– Как он? – сухим шепотом выговорил Кир, превозмогая охвативший страх.

Продолжить он не смог. Спрашивать, жив ли отец, подразумевало, что, может, уже и нет. С таким же успехом можно было спросить, целы ли горы и не высохли ли реки.

– Пока жив, хотя конец уже близок. Он так тебя ждет, брат. Я уж и не чаял, что ты поспеешь.

– Тогда посторонись, – глядя брату через плечо, сказал Кир. – Пропусти меня к нему.

– В эдаком-то виде? Твоя одежда пропахла потом. Ты хочешь его оскорбить?

– Ну так вели подать новую, если эта тебя беспокоит! А сам я чист, недавно омылся в реке. Позволь уж, брат. Не заставляй меня просить тебя снова.

В голосе юного царевича слышались железные нотки.

После некоторого колебания Артаксеркс посторонился, указывая на открытый дверной проем. Кир прошел мимо, даже не оглянувшись на Тиссаферна.

Покои потрясали своей огромностью, простираясь от входа на сотни шагов во все стороны. Внутри находились бассейны и сады, пиршественные залы и множество прислуживающих царю рабов. Едва Кир переступил порог, как молчаливые юноши в туниках протянули руки, чтобы взять его плащ. Но Кира было уже не остановить. Он словно вновь превратился в ребенка, бегущего к отцу.

Артаксеркс остался позади, у дверей громадной залы; здесь он властным движением длани остановил Тиссаферна. Тот пал на колени, а затем и вовсе простерся ниц. Веля ему встать, наследник престола накренил голову и полушепотом спросил:

– Он говорил что-нибудь против трона или против меня?

Тиссаферн, вставая, мотнул головой:

– Что ты, повелитель, как можно. Ни единого слова. Клянусь честью моей семьи.

Артаксеркс постоял в задумчивости.

– Ты был другом моего отца. И был верен ему с молодости. Будешь ли ты так же блюсти верность мне?

Тиссаферн предпочел снова пасть ниц, притиснувшись лбом и губами к земле. Так и лежал, не шевелясь. Артаксеркс легким прикосновением к щеке дал ему разрешение на подъем. К коже царедворца прилипли мелкие камешки.

– Повелитель, моя верность твоей семье не знает границ, – истово сказал Тиссаферн. – К престолу персидскому, к роду Дария Великого, от Ксеркса до твоего отца. А теперь она принадлежит тебе. Я предан тебе до смерти – да что там смерти! За тобой я последую и в загробный мир, только прикажи.

Артаксеркс удовлетворенно кивнул. Лесть никогда не бывала ему в тягость. Способность людей поступаться честью ради того, чтобы быть у него в услужении, как раз и была предметом его ожиданий и чаяний.

– А мой брат? Ты ведь знаешь и его на протяжении всей его жизни.

Тиссаферн впервые замешкался.

– Кир достоин восхищения, повелитель. Я люблю его как сына, как всех своих сыновей. Но не ему быть наследником империи, которая всех нас возвеличит. В этом суть, а не в наших с ним жизнях.

Тронутый услышанным, Артаксеркс как будто расслабился.

– Ну так входи, мой старый друг. Омойся и переоблачись в чистые шелка, как подобает. Мой отец теперь по большей части спит, но он спросит, пришел ли ты к нему на прощание. Я уж опасался, что ты опоздаешь. И хвала богам, что вышло иначе.

– Твой брат, – помедлив, выговорил Тиссаферн, – привел с собой охрану из трехсот человек. Спартанцы, превосходные воины.

Артаксеркс нахмурился, оглядываясь на дорожку, по которой пришли к нему гости.

– Я знаю, он ими восторгается.

– Я слышал, повелитель, что слухи о них изрядно преувеличены. Я не… не особо верю, что это так. Хотя люди они опытные. Твой брат настоял на том, чтобы привести их сюда наперекор неприятностям, которые это может создать. – Он помолчал, подбирая слова и произнося их нарочито горячим, выразительным тоном. – На твоем месте, повелитель, я бы не позволил им свободно разгуливать по нашим землям.

Артаксеркс с натянутой улыбкой хлопнул его по плечу.

– Этого не будет. Я все предусмотрел.

* * *

Анаксис ринулся по нижней ступеньке, сражая врагов на ходу. Двигался по-спартански: полуприсядью, отчего туловище и ноги находились в выверенном равновесии. Глаза лохага[9]9
  Предводитель лохоса.


[Закрыть] горели дикарской веселостью демона, карающего предательство персов, все еще спешно посылающих свои стрелы. Уже в первые секунды Анаксис смахнул с уступа полдюжины людей, зная, что внизу с ними управятся быстрее, чем он здесь. При падении один из них в подмышке умыкнул его копье. Вот спартанец подлетел к следующему оторопелому от испуга персу и с волчьим оскалом показал ему на уровне глаз лезвие своего кописа, которым между тем рубанул другого, стоявшего ступенькой выше. Размаха хватило на то, чтобы следующим ударом вниз отразить замах чьей-то руки. Затем в рывке Анаксис рассек лодыжку лучнику, готовящемуся пустить стрелу в спартанца, который как раз сейчас с дикими глазами вспрыгивал на карниз. Страха не было, была лишь ревнивая досада, что это, вероятно, его последняя схватка, а значит, нужны холодность, расчет и спокойствие. Персы ждали резни – и они ее получили, хотя наверняка не так, как они рассчитывали.

Во дворе эллины, прижатые и неспособные маневрировать, держали щиты над головой. Кто мог, метал свои копья или использовал их, чтобы проколоть или зацепить голени лучников. На земле коконами лежали тела в темной одежде; спартанцев среди них было мало. Они стояли плотными группами, сомкнув щиты и выглядывая в щели между ними, но не съеживались и не отступали. В те мгновения, которые удавалось улучить, Анаксис видел, что Киннис держит лохос в надлежащем порядке, указывая, куда целиться.

Ловя себя на улыбке, Анаксис обманным движением переиграл здоровенного оскаленного бородача. Тот дернулся на сторону, чтобы избежать удара, которого не последовало, а Анаксис в этот миг схватил его за рукав и дернул вбок с карниза, отчего бородач рухнул на спартанцев. Снизу послышались недовольные выкрики – мол, «смотри, что делаешь». В ответ лохаг лишь хохотнул, с неистовым проворством хлеща, рубя и высекая струи крови и чешую из персидских панцирей.

В горловину двора персов пало уже столько, что кое-кто внизу начал подбирать их луки и колчаны. Большинство из спартанцев мальчишками стреляли куропаток и зайцев, так что теперь вряд ли могли промахнуться мимо персов, стоящих без щитов на высоте всего-то в два человеческих роста. И вот теперь семь или восемь гоплитов начали возвращать длинные стрелы, под которыми персы ощутимо дрогнули и вместо продолжения бойни стали сбиваться в кучу и отшагивать где двойками-тройками, а где целыми группами.

На карнизе Анаксис сплотил силы с тремя своими товарищами. Те, кто внизу, укрывались за поднятыми щитами, благополучно снося град стрел, тукающих по кованому бронзой дереву. Анаксис увидел, что все его товарищи ранены. У двоих из груди торчали обломки стрел, и, хотя воины не выказывали никаких признаков беспокойства, силы в них убывали вместе с дыханием и кровью. У одного из бока проглядывали белые ребра. Когда Анаксис указал на это, тот пожал плечами.

– Потом перевяжу, – сказал он.

– Я тебе их зашью, – пообещал Анаксис. – Только запомни: не подпускай к себе Кинниса.

– Запомню, – ответил тот.

Оба были старыми друзьями и не нуждались в лишних словах.

Анаксис ахнул от боли: в зазор между щитами угодила стрела и впилась ему в бок, прямо в сведенные судорогой напряжения мышцы. Видно было, как упруго дрожит оперение, но выдернуть ее значило открыть кровоток. Ранение вызвало волну тошнотной слабости.

– Хотелось бы, чтобы они нас запомнили, – обратился к товарищам Анаксис. – Если вы уже отдохнули.

– Я думал, это ты здесь расположился на отдых, – рыкнул один из спартанцев.

Анаксис с усмешкой обрубил древко стрелы кописом, невольно крякнув на то, как внутри тела что-то хрупнуло.

Испуганно пятясь, лучники оставляли пространство, вполне достаточное для натиска гоплитов. Сейчас персы отчаянно искали способ помешать горстке спартанцев прорваться и умножить свое число теми, кто вспрыгнет за ними следом.

Анаксис и его товарищи бросились вперед, выставив перед собою щиты. Навстречу им неслись стрелы, которые с лихорадочной поспешностью пускали персы. В боевом столкновении щиты сами по себе были неплохим оружием; те, кто поднаторел, использовали для удара их кованые кромки или даже метали плашмя вместо копий. Среди персов начиналась паника; греки кромсали их смятые ряды. Уцелевшие внизу спартанцы нестройным хором завели песнь – боевой гимн смерти.

Анаксис уже всходил на верхнюю ступеньку, когда копис оказался выбит у него из ладони. Навстречу из проемов с обеих сторон густо сыпало свежее персидское воинство с луками, мечами и копьями. Копья были, конечно же, сподручней для убийства тех, кто оказался в западне. Будь он персидским военачальником, он бы и сам отдал такой приказ. Расстрел из луков был не более чем издевкой, а в бою серьезных противников нужно что-то посущественней. Взор у лохага уже туманился; еще немного, и душа отойдет в Аид. Что ж, будет приятно увидеться там с царем Леонидом, стоявшим насмерть при Фермопилах. Кто, как не он, сполна познал цену персидского коварства. Пожалуй, можно будет поднять с ним чашу уже нынче вечером, если вовремя пересечь Стикс.

Киннис снизу беспомощно наблюдал, как те, кто вознесся на карниз, один за другим падают, забирая с собой последние надежды. Копья были израсходованы, трофейные колчаны опустели, хотя среди мертвых в изобилии валялись ломаные стрелы.

Персидские лучники больше не насмехались. Во дворе лежали десятки людей в черном, а кровь других обагряла ступени с обеих сторон. Но тем не менее спартанцы потеряли половину своих, а попытка прорыва ничем не увенчалась. Кое-кто из воинов еще пытался поднять своих товарищей на карниз, но лучники уже знали, как с этим справиться, и зорко следили за попытками спартанцев; те падали, пронзенные стрелами.

Киннис выкрикнул приказ забирать копья у павших и метать во врага.

Спартанцы под градом стрел делали то, что велено, и прилежно целились.

Воздух со свистом рассекали кописы и мечи. Наверху пару раз, словно диски, были пущены щиты, сшибая с карниза персов – тех, кто срывался, тут же рубили в куски на дворе, хотя град стрел лишь усиливался.

Киннис удерживал людей вместе все меньшими и меньшими группами, чтобы они, сомкнув щиты, могли перемещаться по двору и собирать упавшее оружие, а затем, метнув, снова собирать. Персидское воинство на ступенчатом карнизе продолжало прибывать; свежие воины терялись при виде такого числа собственных потерь. Они обнажали мечи и натягивали луки, успевая напоследок услышать лишь вжиканье смертоносных кописов.

Спартанцы сражались до тех пор, пока их не осталось всего четверо.

Каждый был покрыт кровью, тяжело ранен и изможден настолько, что рука едва могла поднимать щит, в который по-прежнему тукали стрелы. Дерево и бронза щитов напоминали облупленную шкуру в оспинах и шрамах, настолько отяжелевшую от обломков засевших стрел, что ее трудно было держать на весу.

– Стойте! – раздался сверху властный возглас.

Кое-кто из спартанцев знал персидские команды, но не обращал на них внимания. Однако лучники дружно остановились и, тяжко переводя дух, отступили на шаг. Первый персидский военачальник лежал бездыханный. На смену ему выступил другой. Подойдя к краю, он поглядел вниз и покачал головой в изумлении от такого масштабного побоища.

– Я Хазар Заоша! – объявил он на ломаном греческом. – Начальник заяданов[10]10
  Элитная часть персидского войска.


[Закрыть]! Вы понимаете меня? Отряда Бессмертных! Мужи Спарты, сложите оружие! Вы обречены! Вас совсем мало, а наши силы неисчислимы! И если захочу, я могу…

Киннис метнул в него меч. В попытке уклониться перс дернулся туловищем и с криком ужаса слетел вниз во двор. Подняв голову, над собой он увидел четверых окровавленных спартанцев, смотрящих на него с недобрым интересом.

– Убейте их! – возопил Заоша. – Убе…

Рубящим ударом кописа Киннис заставил его умолкнуть, но и сам безмолвно повалился сверху. Из его спины пернатыми стеблями торчали стрелы. Свой последний выдох Киннис сделал с печальной улыбкой. Гибнуть от предательства стародавнего врага было досадно. Но еще досадней было то, что некому отправить эфорам[11]11
  Ежегодно избираемая коллегия высших чиновников Спарты.


[Закрыть] весть о гибели отряда, ушедшего с надлежащей доблестью, не посрамив чести зваться спартанцами.

* * *

В этом крыле покоев стояла благодатная прохлада от ветерка, мягко веющего вечерами по горному склону – чудо, которым услаждался царь и его двор, от знати до рабов. Летом, когда над равнинами висело марево несносного зноя, здесь было покойно и нежарко. Блаженно чувствуя, как на лице обсыхает пот, царевич сделал глубокий вдох. В воздухе припахивало какими-то пряностями – возможно, корицей, хотя точно не разобрать.

Отца Кир не видел уже много лет. Для него этот ветерок и аромат символизировали детство и дом.

Где лежит отец, спрашивать не приходилось: слуг по мере углубления в покои становилось все гуще. Вокруг царского ложа они роились как пчелы, готовые исполнить любой его каприз. По четыре стороны от ложа глыбились телохранители, грозно высматривая намек на малейшую опасность. На подушках-валиках виднелся недвижный силуэт, лоб которому тряпицей бережно отирала женщина, обмакивая ее в чашу с водой, где плавали розовые лепестки; аромат роз был тягуч и маслянист. Кир припал на одно колено.

Царь Царей медлительно повернул голову: один из слуг что-то тихо ему сказал. Дарий тяжелыми глазами искал сына, и Кир сделал было шаг, но замер, ощутив у себя на предплечье каменную длань телохранителя.

– Господин, прошу отдать твой меч.

Кир расстегнул пояс и протянул оружие. Взяв его, воин отшагнул в сторону, и тогда царевич оказался на расстоянии вытянутой руки от человека, что управлял всей его жизнью от самого младенчества.

Кир улыбнулся, но улыбка исказилась болью. Старика снедал какой-то недуг.

Его руки, что некогда шутя играли тяжелым копьем, были теперь изможденно худы, а обтягивающая кости морщинистая кожа в странных темных пятнах и прожилках.

– Я здесь, отец, – произнес Кир, присаживаясь на край поднесенного рабами табурета. – Пришел сразу, как только услышал, и быстро, как только смог.

– А я ждал тебя, Кир, все ждал, – сухим шепотом прошелестел отец. Голос был настолько тих, что царевич невольно подался вперед, напрягая слух. – Все не мог умереть, покуда ты не пришел. Наконец-то.

На лице отца проглянуло непривычное выражение: что-то вроде злого торжества. Или это просто показалось. Вот он обессиленно смежил веки, и морщины на его лбу слегка разгладились. Повинуясь безотчетному порыву, Кир взял руку отца, которая в детстве тысячекратно обжимала его ладошку, словно железный обруч, а теперь была старчески холодна и немощна. Кир сидел, неловко подыскивая слова.

– Отец… Спасибо тебе за все. Я хотел, чтобы ты был… Чтобы ты мог мною гордиться.

Ответа не последовало, и Кир опустил отцову руку на шелк простыни. Некоторое время он рассеянно поглаживал костяшки пальцев, а затем сел обратно. Служанка с чашей розовой воды, подавшись вперед, снова промокнула царское чело. Вновь дохнул ветер, хотя теперь он показался не таким мягким, как раньше, а как пронизывающие бесприютные ветры осени, что сводят с ума своей заунывностью.

– Отец? – молвил Кир несколько громче.

Он встал и беспомощно смотрел, как кто-то незнакомый, беспрепятственно подойдя к ложу, прислушался к дыханию царя, биению его сердца, и деловито кивнул.

– Уже недолго, господин. Возможно, он нас слышит. Может еще и пробудиться, а может и нет. Он взывал к тебе множество раз. Хорошо, что ты явился в конце концов.

Опять эта колючка, и от кого? От того, кто в свое время и рта не посмел бы открыть. Что это за дух надменности к нему, царскому сыну? Так и витает, так и змеится по этим покоям.

Однако довольно. Чтобы сюда добраться, он четырнадцать долгих дней одолевал по дюжине парасангов. Только спартанцы поспевали за ним, и то он довел их до изнуренности и истощения. Утешался одной лишь мыслью, что еще не поздно, превозмогая на душе тяжесть. Но ни теплого слова, ни нотки признательности от отца. Лишь непонятная усталая горечь, как будто это он повинен в том, что задержался, а его тут все заждались.

Отступая от ложа, Кир почувствовал себя странно опустошенным и растерянным. Он так боялся, что опоздает, молча клял постылые дни.

И в этом своем нетерпении, с томительной и робкой тоской представлял себе улыбку отца, его объятия, которых никогда не знал. А тут все вдруг отвердело и выцвело, и драгоценные камешки его воображения превратились в стекло. Никакой гордости он у этого человека не вызывал. И чего бы он в жизни ни добивался, значение для отца имел единственно Артаксеркс.

Кир протянул руку, молча ожидая, когда ему вернут меч. Державший его царедворец прижимал уснащенные каменьями ножны и перевязь к себе, пуча глаза с таким видом, будто нашел клад и не желает с ним расставаться.

Ну и денек, все будто с ума посходили.

И тут Кир увидел, как к нему направляется его брат, а с ним Тиссаферн. Вид у обоих был посвежевший, слегка расслабленный. Тиссаферн успел переоблачиться в струящийся шелк и даже омыться, судя по еще влажным волосам. Но удивляло не это, а то, что с ними шли вооруженные стражники, которые сейчас рассредоточивались по крылу. Их намерения были вполне красноречивы.

Кир, взвешивая положение, приопустил голову.

Не успел царедворец и вякнуть, как он выхватил у него перевязь с оружием и нацепил на себя.

– Ну вот, так-то лучше, – сказал он. – Брат, скажи мне, что в такой час привлекло сюда этих копейщиков?

– Ты, – улыбнулся в ответ Артаксеркс, в то время как стражники обступили младшего царевича.

Кир, судя по всему, думал им воспротивиться, но в нескольких шагах лежал умирающий отец, и это на него повлияло. Видя замешательство брата, Артаксеркс все с той же улыбкой сказал:

– Кир, ты заключен под стражу. Повелением нашего отца. Для последующей казни.

Кир думал выхватить из ножен меч. Он уже приметил, кого из стражников срубит первым, чтобы вырваться из их круга. И он бы сделал это, если б не братовы слова. Вместо этого он изумленно обернулся и увидел, что отец взирает на него со скучливо-надменной отрешенностью. Не успел Кир осознать, что сказанное братом правда, как веки старика снова сомкнулись.

Царевича схватили за руки и отняли меч. Личная стража Артаксеркса через покои вывела его обратно в кущи садов и тропок. Артаксеркс с Тиссаферном шли следом. Кир на ходу изогнул шею и, несмотря на подталкивание древками в спину, заговорил:

– Зачем ты это делаешь, брат? Я всегда был тебе верен. Или я хотя бы раз дал тебе повод усомниться во мне? Никогда в жизни!

Вместо ответа Артаксеркс чопорно поджал губы.

Когда Кир посмотрел на Тиссаферна, тот лишь потупил голову к песчаной дорожке, не в силах выдержать его взгляда.