Текст книги "Сокол Спарты"

Кир невольно улыбнулся:

– Да, этим они славятся. Я не встречал иного народа, который бы так самозабвенно этим занимался. А тот лазутчик еще жив?

Полеарх кивнул, а Кир поднялся с подушек и отер рот куском ткани, которую затем бросил на пол.

– Ладно. Показывай, где вы его держите, и найди мне коня порезвей.

* * *

Кир глубоко вздохнул и призвал себя успокоиться, взывая к воспоминаниям об известных ему спартанцах и молча прося у них благословения и помощи. Анаксис, пожалуй, упрекнул бы его за подрагивание рук, хотя это объяснялось прежде всего нехваткой сна и тревожностью.

Несколько дней прошли в тщетном ожидании, что спартанский военачальник явится в Сузы с попыткой заключить перемирие. Пока можно было вкусить благ своего сана вельможи. Кир совершал ритуалы в храмах и дважды в день купался, завивал и умащал себе волосы благовониями. При этом он упражнялся во владении мечом и щитом, как обычный солдат. Среди воинов он подобрал всего несколько человек, способных потягаться с ним в ратных навыках. Остальные или терялись перед саном царевича, или просто презирали потение на площадке. Непрестанные упражнения и жесткая дисциплина, которые он знавал со спартанцами, были явно не в пользу солдат Суз. Эти больше предпочитали щеголять своими доспехами, чем оттачивать умение владеть оружием. Вечера Кир проводил за чтением в дворцовой библиотеке, но расслабиться не получалось. Ночами сон приходил в лучшем случае урывками. Отец умер, державой правил брат. Мир изменился. Порой в голову приходила безутешная мысль, что он один на целом свете помнит, как все было.

Вот пришло время, когда тень смерти отца дотянулась и до Суз; из пустыни с горестной вестью прискакали гонцы. В городе начался траур, а от него, царского сына, все отводили глаза. Возможно, убедить Артаксеркса матери не удалось; поди прознай, что у них там на уме. Кир теперь ложился спать, сжимая в руке перламутровую рукоять ножа. Надежда на лучшее робко теплилась, но подосланного убийцу в случае чего вряд ли можно будет заметить раньше рокового мгновения. От этой мысли желудок сводило горечью, вызывающей кислую отрыжку. Поэтому в тот вечер, сидя в присутствии мятежного спартанца, Кир ощущал себя скованно, без должной уверенности в себе.

Клеарх сидел так, словно готов был ринуться в битву сию же минуту. Широкогрудый, с руками в полосах шрамов, он восседал в красном плаще поверх бронзового панциря и поножей. Из-под птерига[15]15
  Птериг, птеруг – часть одежды эллинского воина, юбка из полос кожи (а также аналогично выполненные наплечники).


[Закрыть] проглядывали бедра, мускулистые, как у борца. Было в нем что-то от томно разлегшегося в саду леопарда. Впереди себя он не выслал никаких гонцов с письмом о мире, а просто заявился в Сузы – пеший, в сопровождении всего двоих телохранителей, да и тех потом оставил у дверей (не война же, в конце концов).

Внутри у Кира нудило, возможно, потому, что где-то в глубине души он знал, что мятежный спартанец представляет угрозу и в его присутствии нельзя смыкать глаз. Но эта угроза была хотя бы честна – одно из качеств, почитаемых даже врагами Спарты. Например, афиняне известны тем, что спорят с кем угодно просто ради того, чтобы вести диспут. Они словно наслаждаются хитросплетением логических узлов и нравственных развилок. Персы в этом, надо сказать, сродни им, как бы ни упрямились. Кир не раз наблюдал, как рыночные торговцы в Афинах, позабыв об очереди готовых к сделке покупателей, азартно спорят о цене с каким-нибудь пустомелей.

В сравнении с прочими, спартанцы свою горделивость не скрывали, хотя их недруги выдавали это за высокомерие. Граждане Спарты избирали простоту во всем, а значит, не лгали ни из честолюбия, ни из корысти даже тогда, когда, казалось бы, следовало пощадить чувства друзей или поддержать слабых. Не зря говорят: хочешь получить честный ответ от спартанца – лучше не задавай вопрос. Эта мысль вызвала у Кира невольную улыбку, хотя он знал, что за ним исподволь наблюдают и оценивают.

– Ты просишь слишком многого, – важно и веско произнес Клеарх. – Для человека, который уже потерял три сотни моих людей.

От этих слов Кира кольнула искра гнева. Можно подумать, в этом есть хоть толика его вины. Тем не менее он откинулся на спинку стула, веля себе успокоиться.

– Я уже все объяснил. А их жалованье, исчисленное днем гибели, я отправил эфорам Спарты.

– Значит, ты видел в Анаксисе наймита, – хмуро усмехнулся Клеарх.

– Он им и был, – ответил Кир. – А если и называл меня другом, как и я его, то это было между нами. Свои обязательства я выполнил. И напоминаю тебе, Клеарх, что именно поддержка моего отца, золото моей семьи и помогали тебе во всех твоих походах. Иначе разве могла бы Спарта поставить свой Совет Тридцати править в Афинах?

– О Спарте я не говорю, особенно в этом году, когда глупцы из верхов объявили меня тираном. Что ж. Всякий посев дает свои всходы. – Клеарх понуро вздохнул. – Вот сейчас афиняне снова кричат на своей агоре[16]16
  Собрание граждан полиса, а также рыночная площадь, где такие собрания проводились.


[Закрыть], что якобы вырвали демократию из наших косных рук. С преданными стратегами расправляются рабы, а достойные мужи повергаются в бесчестье, лишенные власти теми, кто в ней ничего не смыслит. – Он задумчиво почесал переносицу. – Если в Афинах возьмутся вновь повелевать афиняне, за что же мы тогда воевали и одерживали победу? Что переменилось?

– Это довод в пользу ничегонеделания, – воскликнул Кир, подозревая, что спартанец его испытывает. Очень хорошо, можно и без церемоний. – Любая жизнь коротка. Зачем вообще что-либо делать, кроме лежания на солнце? Тем более что всем нам рано или поздно удел уготован один. Но если у нас есть гордость, мы боремся до последнего вздоха. Я слишком хорошо тебя знаю, Клеарх. Как и ты меня. Важно то, что спартанское оружие и спартанские законы какое-то время правили всей Элладой. Пускай мелкие шавки тявкают, что они-де одержали верх. Но кое-кто из нас помнит, как все обстояло на самом деле. Тридцать спартанцев правили в Афинах с тремя тысячами афинян у них в подчинении. Ты дал им всем узреть блеск величия. А подобное так просто не забывается.

Клеарх усмехнулся, откидываясь на спинку стула.

– Ты, я вижу, все такой же заядлый спорщик. В этом ты почти грек.

Он усмехнулся, заметив, как изменилось лицо собеседника.

– Поверь мне, это была похвала. Я ведь не стремлюсь отрицать наш долг чести, сын царя. Ты был другом мне, Спарте и всей Элладе. Я просто хотел убедиться, что ты не растратил впустую людей, которые шли с тобой. Анаксиса я хорошо знал. И скорблю о его утрате.

– Ты увидишь его снова, – обнадежил Кир.

Спартанец кивнул.

– Непременно увижу, – сказал он с абсолютной уверенностью, и его темно-карие глаза вспыхнули золотым огнем. – Он не отдалится от Стикса, сколько бы я ни заставил себя ждать. Я скажу ему, что ты отправил весть в Спарту, чтобы его имя было отмечено на белой стене, а его посмертная выплата исправно пошла на взращивание сыновей и дочерей Спарты. И, конечно же, я сообщу ему, что ты пришел ко мне за помощью, дабы отомстить, – а я тебе в ней не отказал.

– Мне придется лгать многим из тех, кто встанет на мою сторону, – сумрачным тоном сказал Кир. – Ты понимаешь это? Я хочу, чтобы ты изначально знал от меня правду.

– Ты рассуждаешь здраво. Лжи от тебя я бы не простил, – ответил Клеарх. – Ты покупаешь мою службу и зарабатываешь мою дружбу. Я не подведу тебя, но и говорить буду все прямо. Если другие военачальники спросят, зачем ты с десятком разных отрядов отправляешься в пустыни своей империи, я предложу им спросить это у тебя. А я простой солдат, который стоит там, где ему прикажут, и убивает тогда, когда ему прикажут.

От силы и собранности, которые источал этот человек, Кир невольно моргнул. Клеарх походил на льва с убранными когтями, который, тем не менее, знает, что он лев.

– Позволь мне купить тебе лошадь, – сказал Кир, отыгрывая себе время, чтобы собраться с мыслями. – Разве подобает военачальнику ходить пешком рядом со своими людьми?

– В Спарте – да, – ответил Клеарх. – Я пойду пешком. Сказать по правде, я не люблю лошадей. Они на меня так смотрят.

– Ты боишься лошадей? – изумился Кир и замер от внезапно нависшей тишины; вместе с ней, казалось, остановилось время. Кир нервно сглотнул.

– Я не боюсь ничего, – ответил Клеарх. – А лошади мне не нравятся. Это разное.

Кир, почувствовав, что затаил дыхание, осторожно выдохнул.

– Да, конечно. Это не одно и то же.

Некоторое время Клеарх взирал на него с суровой пристальностью. А затем вроде как смягчился.

– Пожалуй, нам следует обсудить оплату, – сказал он.

Кир поднял на собеседника глаза.

– Чего будет стоить твоя служба?

– Золотой дарик[17]17
  То же, что «лучник».


[Закрыть] в месяц на человека, или двадцать шесть серебряных драхм. За бой или за особо тяжелые периоды службы надбавка до полутора дариков. У меня две тысячи спартанцев и примерно восемьсот рабов-илотов. Есть еще периэки[18]18
  Жители Лакедемона, не являвшиеся его полноправными гражданами.


[Закрыть], им сойдет и половина того, что получают спартанские воины. Илотам, понятно, нужны только пища и оснастка.

– Идет, – согласился Кир.

Сумма была в самом деле справедливой и не больше, чем он платил ранее, хотя и чувствовалось, что спартанец подумывает, не мало ли он запросил.

– Я отсыплю десять тысяч дариков под свою печать. Этого будет достаточно?

Оплата была столь неожиданно щедрой, что Клеарх едва не поперхнулся вином.

– Вполне, сын царя, – ответил он, вытирая подбородок. – За такое у нас тебе воздадут почести, а враги тебя убоятся.

– Ты называешь единственно ценные вещи в мире, – сказал Кир, мысленно прощупывая спартанца. – Неужто золото и серебро в сравнении с ними так же важны?

К его удивлению, Клеарх усмехнулся.

– Это слова того, кто из-за голода зимой никогда не выставлял из дому ребенка. Конечно, они важны. Ваше золото оплатит выучку спартанцев, даст нашему народу мирно жить в долине Эврота. За шестьсот лет, что мы обрели свой путь, ни одна иноземная рать не вторглась в долину Лакедемона. – Он сделал паузу, оглядывая царевича. – Хотя персы подошли ближе других.

Кир склонил голову, принимая рассчитанный на такую реакцию комплимент.

– Это так. Но я имел в виду тебя. Ты служишь ради золота?

Клеарх подался вперед, уперев руки в колени.

– Все мои люди в возрасте от двадцати до шестидесяти. Во славу Лакедемона мы проводим в походах и сражениях по сорок лет, ибо слава эта как… вода, проливаемая на горячий камень. Ее нужно все время пополнять, иначе исчезнет, как не бывало. Такова суть жизни Спарты.

– Ну хорошо. А когда ты вернешься после того, как отслужишь? Что тогда?

– Когда мы вернемся, нас будут вдоволь кормить и оставят в покое, хотя мальчишки насмехаются над старыми солдатами, когда те спят. Но так было испокон – все юнцы глупы. – Он с улыбкой провел рукой по лбу. – Я еще не видел в мире уклада лучше, чем наш. Да, твое золото покупает мои услуги, но соль не в этом. А в том, что у тебя будет удовольствие видеть спартанцев в бою. Это дар редкий и стоит больше, чем просто монеты. Начать с того, большинство людей видит его только раз, не более.

Он с победной улыбкой откинулся на стуле, а Кир улыбнулся вместе с ним, теперь уже без утайки.

– Вина! – хлопнув в ладоши, крикнул он слугам. – За этот редкостный дар мы должны поднять чаши.

Когда он повернулся к спартанцу, его лицо стало серьезным.

– Благодарю тебя, архонт[19]19
  Высшее должностное лицо в древнегреческих полисах; в широком смысле часто употребляется как «командир», «начальник», «предводитель».


[Закрыть]. Слыша твои слова, я лишь сильнее тоскую по Анаксису.

– Сражайся с пылом, и, возможно, однажды ты скажешь ему об этом сам, – сказал Клеарх.

– Я персидский царевич, хотя в этом году мое положение, возможно, пошатнулось.

– В Аиде есть и царевичи. Одного или двух я отправил туда лично.

– Я смотрю, ты забавляешься за мой счет, – заметил Кир незлобиво.

– Да, сын царя. – Спартанец отпил из своей чаши и причмокнул от удовольствия. – Мне знакомо это вино. Оно из моих краев.

Кир улыбнулся, довольный, что его добрый жест не пропал даром.

– Оно создано солнцем, почвой и виноградной лозой.

Он поднял чашу, а с ним и Клеарх.

– За тех, кто ушел до нас, – сказал спартанец. – Да увидимся с ними вновь.

Не говоря больше ни слова, они содвинули чаши и выпили их до дна.

5

Ксенофонт открыл дверь и ступил внутрь, придержав ее спиной. Вид у молодого человека был сердито-взъерошенный, а плащ в темноватых пятнах. Пока он переводил дыхание, с плаща на каменный пол стекло что-то мокроватое и с гнилостным запахом.

Хозяин домишки – немолодой коренастый афинянин с рябой лысиной, проглядывающей из венчика седых волос, – поднял голову от столешницы с зелеными стеблями и листьями лавра, на которых он разделывал макрель. Несмотря на возраст, мужчина смотрелся весьма крепко – сильные руки, бочковатая грудь и ноги с кривинкой, видные из-за стола.

– Ксенофонт! – воскликнул Сократ при виде гостя. Вытирая руки о фартук, он обошел стол и в знак своего радушия подкинул кверху ладони. – Вовремя ты пожаловал к нам на ужин! У меня как раз рыба по-критски с лавровым листом, а на сладкое спелые фиги!

Не успел молодой человек ответить, как Сократ сгреб его в радостные объятия, чуть не подняв над полом. Настроение у Ксенофонта поневоле стало улучшаться.

– Ксантиппа! – крикнул Сократ через плечо. – У нас к ужину гость!

Какое-то время он прислушивался.

– И где ее носит? – с сердитым недоумением спросил он. – Неужто настолько сложно поприветствовать моего гостя? Я тут по локоть в рыбной чешуе. Твой плащ намок – там что, идет дождь? Нет, иначе я бы услышал. И даже почувствовал бы: крыша снова прохудилась, что тоже ставится мне в вину. Значит, не дождь. Я сейчас вижу на твоих устах улыбку. Не знаю, что ты от меня утаиваешь, но, клянусь богами, еще минуту назад ты не улыбался. Что с тобой? Неужто опять те горлопаны с агоры? Ох уж эти дети.

– Они не дети, Сократ. Раз от раза, что мы сталкиваемся на улице, они ведут себя все более разнузданно. Наглеют и множатся, как крысы.

– Ничего, друг мой. Плоды все равно лучше, чем камни.

– В этот раз было и то и другое, – помрачнел Ксенофонт.

Он откинул полу плаща и показал висящий у бедра копис.

Сократ озабоченно поцокал языком.

– Такое оружие не для улиц Афин. С какими намерениями человек в тени Акрополя может обнажать спартанский клинок? Что ты намерен с ним делать?

– Свора жестоких выродков! Они следят за мной и собираются по зову, куда бы я ни шел. Я слышу перестук их шагов в проулках, и вот они сбегаются, охаивая меня и плюя из красных дыр своих ртов! Ты предпочитаешь, чтобы через глумление и камни этих молодых обезьян я шел безоружным? – горько воскликнул Ксенофонт. Веселость в нем исчезла, вновь сменившись тяжелым упрямством.

– В бытность свою в совете я имел право носить оружие. Оно не было у меня отнято, наряду кое с чем еще. Или я кажусь тебе беззащитным?

Не говоря ни слова, Сократ цепко взял его за руку и повел за собой.

Вместе они прошли в общую комнату, которая была сердцевиной дома, откуда вверх вела шаткая лестница к единственной спальне.

Ксенофонт резко пригнулся, избегая низкой притолоки, о которую стукался уже множество раз. Он нахмурился, а его друг хохотнул.

– Видишь, сколь выгодно бывает не высовываться?

– В твоем прежнем доме со мной такого не случалось, – упрекнул Ксенофонт. – По крайней мере, там я мог стоять в полный рост.

– Но цена! Старуха хозяйка выжимала меня, как масло из оливы.

Из корзинки на столе Сократ взял пару фиг и со вздохом сказал:

– Когда я был каменщиком, я ел и спал по-царски. И даже когда был солдатом. Ты еще не знал меня тогда, когда сила и умение владеть мечом были единственным моим достоянием. Три войны, Ксенофонт.

Трижды я выходил для своих хозяев танцевать с Ареем[20]20
  Арей, Арес – древнегреческий бог войны.


[Закрыть], а однажды спас жизнь Алкивиаду[21]21
  Алкивиад (450–404 до н. э.) – афинский государственный и военный деятель времен Пелопоннесской войны.


[Закрыть]!

– Неужели? Ты никогда мне не рассказывал, – ревниво встрепенулся Ксенофонт. Сократ хлопнул его по плечу так, что оно слегка прогнулось.

– Эту историю я излагал уже множество раз. Хотя добрый сказ сродни произведению искусства; нечто вроде ваяния скульптур. И не менее чем камень здесь важна шлифовка.

– То есть ложь.

– Нет, именно шлифовка. Но давай же, друг мой, вернемся к твоим невзгодам. Изо дня в день ты терпишь эти насмешки, считая их уроном для своей чести. И с каждым днем они, по-твоему, становятся все несносней. Ты уже показал мне спартанский копис, который ты якобы готов пустить в ход, хотя твои обидчики еще слишком юны, чтобы честно биться с тобой на равных. Получается, ты готов метаться в стае детей, сражая их направо и налево?

– Они уже не дети, – буркнул Ксенофонт.

– Вот как? То есть они мужи? Бородатые, заматерелые? Вооруженные для войны?

Ксенофонт покачал головой, вспоминая ту свору юных оборванцев. Сократ явно ждал ответа, и Ксенофонт никлым голосом сказал:

– Да нет, не мужи.

Сократ кивнул, назидательно держа поднятый палец:

– Грозиться клинком, который ты не применяешь, похоже на поступок слабосильного – а ты, друг мой, таковым не являешься. Или ты полагаешь, что помахать перед ними кописом будет достаточно, чтобы они в страхе зажмурились и пали перед тобою ниц?

– Вообще нет, – нехотя ответил Ксенофонт. – Но, опять же, почему бы не попробовать.

– Я всегда полагал хорошей идеей обдумывать намеченное прежде, чем тебя схватят за нанесение увечий или убийство. Насеки мне вот это, как можно мельче. Нет, не лавровый лист, а просто травы. Что есть зелень, как не основа жизни! Сила щавеля и крапивы, амаранты и лугового горошка, цикория и черного паслена.

– А последний разве не яд? – поинтересовался Ксенофонт, беря нож и принимаясь за рубку.

– Паслен? Нет, если его собрать спелым и отварить, как это делаю я. Стал бы я подвергать риску жизнь моих сыновей, моего благородного гостя? Ни в коем случае. Весь мир – кладовая для человека со зрячими глазами и руками, что на ощупь отличают полезные травы от простых злаков. Вот спроси меня, Ксенофонт: сколько стоит эта еда? Пища, которой я смогу накормить мою жену, моих детей, моего гостя, а заодно насытить и собственный аппетит, который зачастую мой хозяин, но никогда не мой раб?

Ксенофонт окинул взглядом десяток скромных макрелей, выложенных на столешнице. Впрочем, причудливость философа он изучил до тонкостей.

– Ни единой монеты, – сказал он.

– Ни единой монеты! – эхом повторил Сократ. – Да ты, я вижу, оракул! Рыбу на причале мне дал старик Филон за то, что я помог ему починить сеть. Узлы у нее очень интересные, и я унес с собой новый навык, стоящий куда дороже, чем несколько рыбин. Он-то думал, что платит мне за мой труд. – Сократ подался ближе, понизив голос до заговорщического полушепота. – А на деле заплатить ему должен был я. Ведь так?

Он хватил по столешнице кулаком с таким азартом, что рыба на ней слегка подпрыгнула.

Ксенофонт поднял взгляд на стукотню сверху. Уж лучше б его старый учитель взял дар или даже долг и перебрался в более приглядный квартал Афин, но Сократ об этом и слышать не хотел. По другую сторону стены затеяли спор соседи – настолько громко и звучно, будто они находились непосредственно здесь. Перекрывая их сварливые голоса, Сократ продолжал:

– Однако ты меня отвлекаешь, Ксенофонт. Этими своими разговорами о рыбаках и травах. Вернемся лучше к твоей дилемме. Меня не радует, что ты сердишься. Итак… Если ты отложишь мысль нападать на тех безусых юнцов и не будешь грозить им, словно немощная старуха, то соберешь ли ты их подле себя с целью вразумить не задирать тебя и не кидаться камнями?

– Вряд ли, учитель. Мое достоинство этого не выдержит.

– Это так. Озорники бывают грубы, это я до сих пор помню. Слабость они осмеивают. И все же излишняя строгость с ними тебе ни к чему. Или ты будешь колотить их палкой, раздавая пинки и тумаки?

Мне кажется, это все равно предпочтительней, чем копис.

– Возможно, – ответил Ксенофонт, блаженствуя от этой умозрительной сцены.

За разговором он быстро и сноровисто рубил дикую зелень, каждую горсть кидая в объемистую чашу, рассчитанную на семью.

– Ты не принес с собой вина? – спросил Сократ. Ксенофонт смущенно потряс головой. Философ с улыбкой потянулся под стол и, достав оттуда старый кувшин, вынул из него затычку.

– Ничего, здесь кое-что есть. Люди, наделенные даром слова, не могут вести беседу на сухую. Но я же не конь и не вол, чтобы пить воду. Человек пьет вино, чтобы согреть кровь, выйти за свои пределы и вернуться в себя с уже иным суждением. Экстаз, этот выход за пределы, – залог и секрет хорошей жизни. Всегда быть собой чересчур утомительно.

Ксенофонт невольно улыбнулся тому, как пожилой философ поставил перед ними две грубые глиняные чаши и наполнил их.

– В отличие от меня моя дорогая Ксантиппа особой ценности в вине не видит. Она, знаешь ли…

При виде спускающейся по лестнице жены Сократ бдительно сменил тон:

– Мой драгоценный цветок, к нам за вечерней трапезой согласился присоединиться Ксенофонт. Ты разве не слышала, как я звал?

– Слышала, – бросила в ответ Ксантиппа.

Она выглядела раздраженной, и Ксенофонт отвел взгляд в сторону, давая супругам возможность перемолвиться.

– Ты знаешь, что дети опять лазали по соседской крыше?

– Любимая, у нас гость. А мальчикам лазать свойственно. Это в их природе.

– Гм. Чего бы не лазать, если их в этом поощряют. Милости просим в наш дом, советник, – сказала гостю Ксантиппа, как будто только сейчас его заметила.

Гость, как подобает, поклонился ей, после чего они соприкоснулись щеками (руки у Ксенофонта были все в зеленых ошметках трав).

– Сердечно благодарю, – сказал он. – Хотя совета, к сожалению, больше нет. Твой муж помогал мне с одной дилеммой.

– Ох, уж да, – едко усмехнулась Кстантиппа. – Он большой мастак хлопотать за других.

– Моя сладкая смоковница, я разлил последнюю мерку вина, – искательно сказал Сократ. – Не могла бы ты принести нам еще кувшинчик из лавки старого Делиоса?

– Принесу, если у тебя найдется пара драхм, чтобы ему заплатить, – холодно ответила она.

– Он мой друг, любовь моя. Скажи, что я заплачу на следующей неделе.

– Он сказал, что ты сначала должен с ним рассчитаться за прошлый месяц. Только тогда он даст еще.

– И тем не менее, – просительно настаивал Сократ. – Скажи ему, что ко мне на ужин пришел старинный друг. Он поймет.

Ксенофонт потянулся к кошельку, но его рука оказалась схвачена пальцами, с молодости держащими молоток и долото.

– Ты мой гость, – с тихой властностью сказал Сократ. – Не доставай свои монеты в этом доме.

– Это всего-навсего за то, чего я сам не догадался принести.

– Теперь пусть уж будет как есть, – пожал плечами Сократ. – Оставь мне мою гордость, мое глупое тщеславие. Ко мне на прошлой неделе пришли три новых ученика.

– Ну так научи их обтесывать камень, – все с той же усмешкой сказала Ксантиппа. – Пускай они тебе заплатят хотя бы за это. Или за навыки владения копьем и щитом. Не за твои ж мудреные словеса, в конце концов. За то, что ты даешь в таком обилии, денег никто не платит.

– Ты принесешь вина, мой спелый гранат? – спросил Сократ голосом уже более жестким.

Ксантиппа решила, что перечить достаточно, и вышла на улицу, хлопнув дверьми.

– Какая пылкая женщина, – произнес Сократ, с обожанием глядя ей вслед. – Я ее, наверное, не заслуживаю.

– Неужели любовь к мудрствованию так мало стоит? – спросил Ксенофонт. – Я готов платить тебе на правах ученика, если б ты только дал на это согласие. Об этом я тебе уже говорил, когда ты последний раз менял свой дом.

– Я гордый человек, – произнес Сократ. – Как и все афиняне. И не люблю ходить с протянутой рукой, приговаривая «накормите» или «оденьте меня». Нет. У меня свой путь. Жить своим умом. Я кормлю своих сыновей и жену, ну а если в трудные месяцы образуются кое-какие долги, так что с того? Наша жизнь так быстротечна, Ксенофонт! Должен ли я тратить хотя бы день из нее на беспокойство? Уже нынче ночью, когда я засну, меня может, как перышко, унести ветром. И поутру моя дорогая Ксантиппа найдет меня холодным и безжизненным. Остаток дней у нее пройдет в скорби и стенаниях, а моим сыновьям будет уготована участь рабов или жизнь впроголодь. Но что бы изменилось, если б я во сне умер каменотесом? Итог был бы точно такой же. Можно умереть на поле брани, и страдать по тебе будут не меньше и не больше. Я же вместо этого ставлю вопросы, и иногда людям открываются истины, которых они до этого не прозревали. Это само по себе и воздаяние, и награда, друг мой.

– Ну так поставь передо мной, – мрачно сказал Ксенофонт.

– Истина тебе уже известна. А мое желание лишь вычленить ее так, чтобы люди поднесли ее к глазам и разглядели по-настоящему. Некоторые не выносят ее света и впадают в странную гневливость. Одним из таких был Критий, и этот гнев в конце концов его сгубил. Пускай его душа обретет мир.

Ксенофонт склонил голову, вспоминая. Сократ кивнул ему в такт, словно соглашаясь с самим собой.

– Я думаю, ты сделан из лучшего вещества, чем он. Что и хорошо.

Оба смотрели друг на друга через стол, забыв про рыбу и нарезанные овощи.

– Так отчего молодые люди с улицы бросают в тебя камни и гнилые плоды?

– Потому что их необузданности дана воля. Потому что это не зажиточная часть города. Здесь нет порядка.

– Они кидаются камнями во всех, кто проходит по этой улице?

Ксенофонт, помолчав, качнул головой.

– Тогда почему именно в тебя, друг мой?

– Ты прекрасно знаешь, почему.

– Я хочу, чтобы это сказал ты.

– Они много раз видели меня в этом месте. И знают мое имя.

– Значит, им ненавистно твое имя? И они мечут камни в него?

– Они считают меня предателем, – зардевшись, пробормотал Ксенофонт.

– То есть причиной не имя, а твои поступки?

– Я не сделал ничего дурного. Ничего!

– Тогда почему они считают тебя предателем?

Ксенофонт всплеснул руками.

– Я пришел к тебе как друг, а не ученик. К чему нам это дознание? Сейчас оно только портит настрой. Почему бы нам не допить остаток вина, а я схожу возьму еще? Беседовать мы можем о чем угодно. А эту тему впору оставить на улице, в сточной канаве.

Сократ сложил нарезанные овощи и рыбу в горшок, покрыв их куском белого сыра. Все это он облил оливковым маслом и посыпал крупной солью, растирая ее меж пальцев.

– Лучше это делать, когда моей любви нет дома. Она говорит, что я трачу слишком много соли, и это правда, но что за жизнь без ее вкуса? К тому же ты, друг мой, не приходил ко мне целый месяц, хотя весь город пребывает в брожении. Сегодня ты пришел за ответами; возможно, и за советом. Так давай, уподобясь продавцам улиток с их костяными палочками, искать мясо внутри.

Двери в очередной раз хлопнули, возвещая возвращение жены философа. Кольнув взглядом обоих собеседников, на столешницу она со стуком поставила две амфоры.

– Делиос сказал, что ждет оплаты, иначе он больше ничего не даст: все же он торговец, а не заемщик. А если дать тебе волю, так ты своей слабостью к вину его разоришь.

– Дорогой мой друг, герой среди людей, – сказал Сократ нежно и, повыдергивав из горлышек кожаные пробки, с удовольствием их обнюхал.

– Ах как они новы, как сладостно терпки и молоды, любовь моя! Словно первые недели брака, словно новые друзья, новая любовь, новые триумфы!

Жена на это фыркнула, но не противилась, когда он сжал ее в объятиях. То, как Ксантиппа держится с мужем, всегда вызывало у Ксенофонта глухую неприязнь. Он ее, казалось, раздражал и вызывал неловкость, хотя вместе они взращивали троих сыновей. Но сейчас горечь, обычно сквозящая в ее поведении, находилась в тисках любви неказистого мужа, крепко целующего ее на кухне.

– Созывай мальчиков, моя дражайшая, – сказал он ласково. – А советник объяснял мне причину своей разгневанности.

– Совет распущен, – утомленно сообщил Ксенофонт. – Должности я больше не занимаю.

Знакомый с внезапностью вопросов философа и по-прежнему не желая углубляться в эту удручающую тему, он, тем не менее, удивился, насколько быстро Сократ забыл о своих возражениях.

– Значит, совет городу не нужен? И в Афинах более не осталось достойных мужей, способных заведовать общественными делами?

Сократ протянул Ксенофонту чашу молодого вина, и тот, приняв ее, сел и сделал глоток, в то время Ксантиппа с порога крикнула сыновей и стала расставлять на столешнице миски. Она зажгла масляный светильник, и комната позолотела теплым светом.

– Почему я должен говорить то, что ты уже и без того знаешь? – спросил Ксенофонт.

– А почему ты противишься? Ведь ты сам, наверное, и пришел об этом рассказать?

Ксенофонт поджал челюсть; настроение его будто меркло по мере того, как комната наполнялась светом.

– Ну ладно. Совет был распущен вместе со свержением спартанцев. Это то, что ты хотел услышать? Тридцать тиранов были схвачены, и большинство из них растерзаны на улицах толпой. Твоего спартанского ученика Крития побили камнями. Вот совета и не стало.

– Ну а ты, мой друг? – тихо спросил Сократ.

Вопрос был прерван стуком и смехом троих сыновей, спускающихся сверху по лестнице. Растрепанные и шумливо веселые, при виде отца и его гостя они присмирели и за стол садились уже молча.

– Что я?

– Как случилось, что ты остался жив? Как ты уцелел в ходе восстания, сбросившего спартанское владычество?

– Меня помиловали, как и еще три тысячи.

Говоря это, Ксенофонт сжал руку в кулак, который Сократ нежно погладил, чувствуя в нем легкую дрожь.

Перед началом трапезы Ксантиппа возблагодарила за пищу богиню Деметру вместе с морскими нимфами. Из мальчиков двое были рослыми и стройными, как саженцы кипарисов, а третий, с густыми смоляными вихрами, походил, судя по всему, на своего отца в детстве. Все трое с жадностью набросились на еду, каждую каплю масла подтирая хлебными корочками.

– Если ты был прощен, то почему тебя поносят на улицах? – не отступал Сократ. – Почему бросают в тебя камни и гнилые плоды?

Ксенофонт опустил голову.

– Отцы некоторых из них были казнены по приказу Тридцати. И теперь они обвиняют тех из нас, кто помогал им править, хотя мы хотели только порядка и лучшей жизни. А что принесла нам демократия, кроме разрушения? Скольких афинян мы потеряли при Сиракузах? Сколько еще погнило в их пещерных тюрьмах? Трижды к нам приходила Спарта и говорила: «Мы все эллины. Давайте положим конец войне между нами». И трижды демократия Афин голосованием презрела этот благородный жест. Даже когда мы терпели поражение, они пришли и предложили нам мир – но мы, афиняне, его отвергли.

– И ты на них прогневался? Ты счел, что спартанцы более благородны?

– Да, потому что так оно и было. Дело не в свободе мнения. Афины дали голос толпе – а чего она исконно хочет? Жить, не работая, лежать под солнышком и пожинать плоды, созданные другими! Конечно, я примкнул к Тридцати в их трудах. И я был прав.

– Ну а теперь? Афинский народ тебя простил?

– Нет. Он меня истязает. После всего того, что я для него сделал, он видит во мне врага! За долгую историю Афин мы держали власть всего один год. И это было время, когда в городе раздавался хлеб, а на сцене исполнялись великие пьесы. В городе не случалось беспорядков. Ни одному преступнику не было дозволено выбирать себе способ смерти. Те, кто угрожал спокойствию, уничтожались – и результатом тому был мир.