Текст книги "Кости холмов. Империя серебра"

– Все ли в порядке с мужем? – спросила она. – Я не видела Палчука три дня.

– Не знаю, – ответил Чингис. – Он в войске Джебе. Я решил поручить ему командование тысячей и велел дать золотую пайцзу.

– Ты хороший брат, Чингис. Он очень обрадуется, – захлопала в ладоши повеселевшая Тэмулун, тут же решив сообщить мужу добрую весть. Однако, чуть-чуть подумав, она немного расстроилась. Легкая тень скользнула по ее лицу. – Ты считаешь, что он достоин этого назначения, или сделал это только ради меня?

Перемена в настроении сестры застигла Чингиса врасплох.

– Ради тебя, сестра. Разве мне не следует продвигать свою родню? Могу ли я позволить, чтобы муж единственной сестры имел низкий чин?

Но ответ Чингиса не успокоил сестру. Взволнованное выражение не исчезло. Подобные вещи были выше понимания ее брата.

– Он не откажется, Тэмулун, – сказал Чингис.

– Я знаю! – ответила она. – Но его будет беспокоить, что он получил повышение с твоей помощью.

– Ну и что? – недоумевал Чингис.

Тэмулун на мгновение подняла глаза на смущенного брата:

– Но ведь он будет думать, что не заслужил нового звания.

– Тогда пусть докажет, что он его достоин, – ответил Чингис, пожимая плечами. – Пайцзу всегда можно забрать назад.

Сестра снова посмотрела на брата, но уже твердым взглядом:

– Ты не сделаешь этого. Уж лучше не повышать его вовсе, чем возвысить, чтобы потом разжаловать когда вздумается.

– Я скажу Джебе, чтобы назначение шло от него, – вздохнул Чингис. – Он как раз принимает командование над туменом Арслана. Это не покажется странным, если только твой драгоценный муженек не дурак.

– Ты хороший человек, Чингис, – ответила Тэмулун.

Чингис огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что их разговор никто не слышит.

– Держи это в тайне, женщина! – С усмешкой на лице хан вскочил на лошадь и взял в руки поводья. – Оставь свой горшок здесь, раз не можешь его найти, – велел он напоследок. – Пора двигаться в путь.

Хан возвращался в начало колонны, и беспокойство, побудившее его проверить готовность людей к походу, постепенно исчезло. Чингис кивнул своим военачальникам, заметив и на их лицах выражение простой человеческой радости. Их народ сейчас снова тронется в путь, и каждый день будет открывать для них новые горизонты. И не было ничего лучше, чем чувство свободы, когда весь мир расстилается перед тобой. Присоединившись к братьям и темникам, Чингис громко затрубил в рог, давая сигнал к началу движения, и пустил свою лошадь рысью. Народ медленно последовал за своим ханом.

Глава 7

На высоких перевалах шел снег. Алтайские горы лежали так далеко, что мало кто из монголов бывал там. Лишь тюрки, уйгуры и урянхаи знали их хорошо, да и то старались обходить стороной эти места, непригодные для хорошей охоты и грозящие смертельными опасностями зимой.

Хотя конные воины могли бы перевалить через хребет всего за один день, тяжело груженные телеги, созданные для езды по степям, с трудом продвигались по глубокому снегу и плохо подходили для козьих троп. Новые колеса со спицами, привезенные Субудаем, обеспечивали более легкий ход по сравнению со сплошными дисками, которые легко бились и требовали замены, но такие колеса поставили только на несколько повозок, и движение было медленным. Почти каждый день на их пути появлялись новые препятствия. Иногда горные склоны были столь крутыми, что телеги приходилось спускать на веревках. Высоко в горах воздух делался разреженным, и было трудно дышать. Люди и животные быстро выбивались из сил, и тогда все были рады пройти хотя бы пять миль за день. За каждой вершиной лежала узкая извивающаяся долина, а за ней начинался новый крутой подъем. Хребет казался бесконечным. На ветру женщины и дети зябко кутались в меха. Когда останавливались на ночлег, желание поставить юрты еще до заката быстро пропадало, так как окоченевшие от холода пальцы не слушались. И почти все проводили ночи под телегами, укрытыми одеялами и окруженными козами и овцами, которых привязывали к колесам. Чтобы прокормиться, приходилось резать коз, и некогда тучные стада постепенно сокращались.

На тридцатый день пути Чингис объявил привал значительно раньше обычного. Облака опустились так низко, что соседние вершины почти скрылись из виду. Пошел снег, и люди разбили временный лагерь с подветренной стороны широкого утеса, исчезавшего в белом тумане над головой. Здесь, по крайней мере, они могли найти хоть какую-то защиту от колючего ветра, и Чингис предпочел остановиться, вместо того чтобы вести людей в сгущавшихся сумерках через стоявший на их пути высокий хребет. Перейти его до заката все равно не успели бы. Чингис отправил отряд молодых воинов, которые должны были отыскать наиболее удобный путь на сто миль вперед, а также докладывать ему обо всем, что увидят. По этим горам проходила граница известного ему мира, и, наблюдая за тем, как слуги режут козленка, Чингис попытался представить себе мусульманские города. Как они выглядят? Похожи ли на каменные твердыни Китая? Еще раньше Чингис заслал лазутчиков в города мусульман, чтобы собрать нужные сведения об их богатствах, укреплениях и боевой силе. В предстоящей кампании пригодится все. И первые лазутчики уже возвращались, уставшие и голодные. Общая картина начала складываться в его голове, хотя не хватало еще многих деталей.

Братья сидели возле хана в его юрте, установленной на большой телеге и возвышавшейся над макушками всех остальных. Вглядываясь в белоснежную мглу, Чингис видел разбросанные тут и там юрты, похожие на рассыпанные серые скорлупки с уходящими в небо струйками дыма. Места здесь были холодные и неприветливые, и все же Чингис не отчаивался. Его людям не нужны города. Жизнь племен, с ее родовой враждой и дружбой, семейными праздниками и свадьбами, бурлила вокруг него. И чтобы жить, его народу не требовалось оседать на земле. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

Дуя на руки и потирая их друг о дружку, Чингис наблюдал за тем, как слуги-китайцы сделали разрез на груди козленка, а затем, сунув руку тому под ребра, пережали главную артерию возле сердца. Козленок перестал брыкаться, и слуги принялись со знанием дела свежевать тушку. Каждая ее часть найдет применение, а шкура укроет малышей хана от зимнего холода. Слуги опорожнили желудок козленка, вытряхнув на землю комок полупереваренной травы. Мясо собирались запечь в этом кожистом мешке на углях. Так было быстрее, чем варить его, как обычно поступали монголы. Мясо будет жестким, но в такой холод важно было съесть его быстро и восстановить силы. Подумав об этом, Чингис нащупал осколок зуба, сломанного в пьяной свалке, которой закончилась гонка в лагерь Джелме, и поморщился. Зуб все время болел, и Чингис подумывал просить Кокэчу удалить корень. Правда, такая перспектива не доставляла особой радости.

– На костре мясо скоро будет готово, – объявил Чингис братьям.

– Недостаточно скоро для меня, – сказал Хасар. – Я с рассвета ничего не ел.

Повсюду на перевале готовились тысячи горячих обедов. Сами животные получали всего по пучку сушеной травы и голодали, однако с этим ничего нельзя было поделать. Но даже несмолкаемое блеяние скота не могло заглушить смех и болтовню людей, и, невзирая на холод, в их голосах звучало довольство. Они шли на войну и ко всему относились легко.

Вдалеке послышались дружные, веселые возгласы, и братья уставились на Хачиуна, который обычно знал обо всем, что происходит в лагере. Под их пристальными взглядами он просто пожал плечами.

– Яо Шу обучает молодежь, – ответил он.

Тэмуге неодобрительно фыркнул, но Хачиун не обратил на него внимания. Ни для кого не являлось секретом, что Тэмуге недолюбливает буддистского монаха, которого братья привезли из Китая. Яо Шу всегда был вежлив и обходителен, но все же умудрился поссориться с шаманом Кокэчу, верным последователем которого был Тэмуге. Быть может, в силу этих-то обстоятельств Тэмуге и посматривал на монаха с таким раздражением, особенно когда тот проповедовал воинственному народу свое учение о безволии. Чингис игнорировал возражения Тэмуге, лишь с завистью поглядывая на монаха. Тот при помощи рук и ног дрался лучше, чем большинство мужчин, вооруженных мечом.

Раздался еще один дружный возглас. На этот раз он был громче, словно посмотреть на урок монаха собралось больше мужчин. Пока женщины готовили пищу, мужчины, покончив с юртами, естественно, проводили время в борьбе и тренировках. На высоких перевалах это занятие часто бывало единственным способом согреться.

Хасар поднялся и наклонился к Чингису:

– Пока мясо готовится, я пойду посмотрю, брат. Рядом с этим Яо Шу наши борцы кажутся медлительными и неуклюжими.

Кивнув, Чингис заметил недовольную гримасу Тэмуге. Потом выглянул наружу, посмотрел на висящий над углями желудок козленка и жадно принюхался.

Хачиун догадался, что брат искал предлог, чтобы тоже посмотреть тренировку монаха, и незаметно улыбнулся.

– Наверно, Чагатай тоже там, братец. Они с Угэдэем проводят много времени с Яо Шу.

Этого было достаточно.

– А мы все пойдем, – объявил Чингис, и лицо его просветлело.

Прежде чем Тэмуге успел возразить, хан вышел на холодный ветер. Остальные последовали за ним, хотя Тэмуге обернулся на мясо и с сожалением облизал губы.

Яо Шу как будто не чувствовал холода и обнажил грудь. Зайдя сзади, Чагатай заставил его развернуться. Снег еще шел, и белые хлопья падали и ложились на плечи монаха. Яо Шу дышал легко, тогда как Чагатай уже запыхался и получил несколько синяков. Ожидая внезапного удара, он не сводил глаз с палки монаха. Буддист презирал мечи и кинжалы, но при этом искусно применял палку, словно они были созданы друг для друга. Монах уже нанес Чагатаю пару ударов по ребрам и левой ноге, и теперь они сильно болели. Сам Чагатай не сумел пока нанести ни одного удара противнику, и скопившаяся злоба рвалась наружу.

Вокруг быстро собиралась толпа зрителей. Заняться мужчинам было нечем, а поглазеть на поединки борцов всегда любопытно. В узком ущелье могло поместиться лишь несколько сот человек, они пихались и затевали мелкие стычки, пытаясь обеспечить борцам достаточно места для поединка. Чагатай почувствовал движение толпы, а потом заметил отца и дядей, пробиравшихся сквозь ряды зрителей, которые расступались перед ними и пятились, стараясь не толкать хана и полководцев. Сжав зубы, Чагатай решился нанести хотя бы один, но хороший удар, пока видит отец.

Сказано – сделано. И Чагатай бросился вперед, нанося короткий рубящий удар палкой. Если бы Яо Шу остался на месте, палка треснула бы ему прямо по голове, но монах нырнул под удар, резко стукнул нижним концом трости Чагатая под ребра и шагнул в сторону.

Удар не был сильным, но Чагатай побагровел от злобы. Яо Шу покачал головой.

– Сохраняй спокойствие, – шепнул монах.

Горячность была главной ошибкой юноши на тренировках. Он имел и чувство равновесия, и отменную реакцию, но всякий раз его подводил вспыльчивый характер. Уже не одну неделю Яо Шу пытался научить Чагатая вести бой максимально хладнокровно, оставляя и гнев, и страх в стороне. Две эти крайности, казалось, навсегда срослись в юном воине, и Яо Шу смирился с невысокими результатами ученика.

Чагатай развернулся, сделав пару шагов назад, и как будто был готов начать новую атаку. Но Яо Шу быстро отклонился, легко блокировал палку Чагатая снизу да еще ударил его в щеку кулаком левой руки. Как и много раз прежде, глаза юноши вспыхнули от злости. Чагатай атаковал снова и снова, по ущелью разносился стук и треск палок, следом за ним летело эхо восторженных мужских голосов, но всякий раз удары юноши отражались, не достигая цели. Его руки и плечи уже горели от напряжения, и, когда Чагатай попытался отскочить в сторону, монах подножкой отправил его на землю.

В пылу схватки борцы покинули открытое пространство и оказались на площадке между двумя юртами. Яо Шу хотел было поговорить с Чагатаем, но почувствовал, что кто-то стоит за спиной, и резко повернулся, не теряя бдительности.

Это был Хачиун. Яо Шу быстро поклонился брату хана, одновременно прислушиваясь к шагам приближавшегося к нему сзади Чагатая. Хачиун склонился пониже к монаху, хотя шумная толпа вряд ли могла услышать что-нибудь из их разговора.

– Может, уступишь ему, монах? – тихо попросил Хачиун. – Тут его отец и воины, которыми мальчик будет командовать.

Яо Шу поднял глаза и непонимающе уставился на монгола. Монаха с детства обучали владеть своим телом. Сама идея позволить ударить себя хвастливому мальчишке, каким был Чагатай, казалась нелепой. Быть может, кому-то другому, кто был бы скромнее и не стал бы трепаться о своем подвиге на протяжении месяцев, Яо Шу и позволил бы это сделать. Но только не избалованному ханскому сыну. И монах покачал головой.

Хачиун хотел продолжить речь, но Чагатай воспользовался моментом и отчаянно напал на монаха сзади. Хачиун раздраженно сжал зубы, наблюдая за тем, как Яо Шу несколькими легкими шагами, почти паря над землей, ушел от нападения. Он никогда не терял равновесия, и Хачиун понял, что сегодня у Чагатая не будет шанса даже коснуться монаха. На глазах у Хачиуна Яо Шу блокировал еще два удара и затем сам перешел в наступление, действуя жестче и стремительнее, чем прежде. Таким был его ответ Хачиуну.

Как ухнул Чагатай, когда палка выбила воздух из его легких, услышали все. Не успел он прийти в себя, а Яо Шу нанес ему новый удар по правой руке. От боли пальцы юноши разжались, и он выронил палку. Не останавливаясь, монах просунул трость Чагатаю между ног. В результате Чагатай споткнулся и кубарем полетел на замерзшую землю. Толпа молчала, когда Яо Шу поклонился оторопевшему ученику. Все ожидали, что он ответит монаху таким же поклоном, но вместо этого краснощекий юноша поднялся и быстро скрылся из виду, даже не обернувшись.

Яо Шу выдержал паузу дольше, чем требовалось, показав недовольство тем, что мальчишка выказал пренебрежение. По привычке монах обсуждал с молодыми воинами каждый бой, объясняя их ошибки и указывая на их успехи. За пять лет, проведенных вместе с монголами, он подготовил Чингису много славных бойцов и руководил школой для двадцати самых перспективных. Чагатай не входил в их число, но Яо Шу достаточно хорошо узнал мир и понимал, что разрешение остаться имеет свою цену. Сегодня она оказалась для него слишком высокой, и монах прошел мимо Хачиуна, даже не удостоив его своим вниманием.

Многоликая толпа смотрела на хана в ожидании его реакции на грубость сына, но хан лишь одарил их холодным взглядом. Посмотрев вслед удаляющемуся монаху, Чингис повернулся к Тэмуге и Хасару.

– Думаю, мясо уже готово, – сказал он братьям.

Тэмуге на мгновение улыбнулся, хотя в этот момент он радовался не горячей пище. Своей наивностью монах нажил себе врагов среди могущественных людей. Быть может, они научат его покорности. День прошел даже удачнее, чем Тэмуге мог ожидать.

Хотя Яо Шу был небольшого роста, но и ему пришлось пригнуться, чтобы пройти в юрту второй жены хана. Войдя внутрь, монах поклонился Чахэ, как и приличествовало простолюдину при встрече с тангутской принцессой. Вообще-то, звания и чины монах ни во что не ставил, но все же восхищался положением, которое заняла эта женщина в монгольском обществе. Несмотря на обычаи новой родины, столь чуждые дворцовому этикету, принцесса выжила, и Яо Шу симпатизировал ей.

Хо Са пришел раньше и уже сидел, попивая маленькими глотками присланный отцом принцессы чай. Поприветствовав кивком Хо Са, Яо Шу принял из рук Чахэ крошечную чашечку горячего напитка и уселся сам. Яо Шу подозревал, что Хачиуну скоро будет точно известно, сколько раз Чахэ встречалась с ними, и монах даже предполагал, что снаружи их подслушивают соглядатаи ханского брата. От этой мысли чай показался кислым, и Яо Шу слегка поморщился. Этот мир был для него чужим. Придя сюда, чтобы проповедовать миролюбивое учение Будды, монах пока не знал, правильно ли он поступил. Монголы казались ему странным народом. Они как будто с интересом внимали всему, что Яо Шу говорил им, особенно если он излагал свои уроки в виде историй. Монах щедро делился с ними той мудростью, которую сам усвоил еще в детстве. Однако, заслышав призыв боевых рогов, монголы стряхивали с себя эти знания и шли убивать. Поступки этих людей были выше его понимания, но монах принял путь, уготованный ему судьбой. Сделав новый глоточек горячего чая, Яо Шу подумал вдруг о Чахэ. Приняла ли и она выпавшую ей долю?

Яо Шу долго молчал, а Чахэ и Хо Са обсуждали тем временем условия службы солдат-китайцев в туменах Чингиса. Примерно восемь тысяч человек проживали некогда в китайских городах, а кое-кто из них даже служил в армии цзиньского императора. Еще столько же были родом из тюркских племен, что кочевали севернее монгольских. Китайские рекруты не оказывали большого влияния, но Чахэ добилась, чтобы хану и всем его приближенным прислуживали ее люди. Через них она была осведомлена о том, что происходит в лагере, не хуже самого Хачиуна.

Монах любовался утонченностью этой женщины, пока та обещала Хо Са поговорить с мужем о похоронных обрядах для китайских солдат. Яо Шу допивал остатки чая, смакуя его горьковатый привкус и наслаждаясь журчанием родной речи. Яо Шу ее не хватало, вне всяких сомнений. Погруженный в раздумья, он внезапно услышал свое имя и вернулся к действительности.

– …может, Яо Шу нам расскажет, – сказала Чахэ. – Он видится с сыновьями мужа чаще других.

Поняв, что не слышал вопроса, Яо Шу, чтобы скрыть замешательство, протянул опустевшую чашку за новой порцией чая.

– Что вы хотите узнать? – спросил он.

– Ты не слушаешь нас, мой друг, – вздохнула Чахэ. – Я спросила: когда Джучи будет в состоянии принять командование войском?

– Возможно, в следующее новолуние, – немедленно ответил Яо Шу. – Раны еще не зажили, а на ногах и на руке навсегда останутся шрамы от раскаленного железа. Придется восстанавливать мышцы на этих участках. Я могу с ним поработать. Он хотя бы слушает, в отличие от своего глупого брата.

Чахэ и Хо Са слегка напряглись. Прислугу отправили с поручениями, но и стены имели уши.

– Я видел твое занятие сегодня… – сказал Хо Са и ненадолго замялся, осознавая щекотливость положения. – Что тебе сказал Хачиун?

Яо Шу поднял глаза, недовольный тем, что Хо Са заговорил почти шепотом.

– Это не настолько важно, Хо Са, чтобы обсуждать здесь. Лучше я промолчу. Я всегда говорю, что думаю, – печально произнес монах. – Я и сам был когда-то глупым пятнадцатилетним юнцом. Может быть, из Чагатая еще вырастет сильный мужчина. Не знаю. Но пока что это только взбалмошный и злобный мальчишка.

Странно было слышать такие слова от монаха, обычно довольно сдержанного в высказываниях, и Хо Са вздрогнул от неожиданности.

– Этот «злобный мальчишка» может однажды возглавить монголов, – прошептала Чахэ.

Яо Шу даже фыркнул:

– Мне иногда кажется, что я слишком долго живу среди этих племен. Мне не следует тревожиться о том, кто из них унаследует бунчук своего отца, и даже о том, одержат ли их новые враги верх в этой войне.

– Здесь у тебя есть друзья, Яо Шу, – напомнил Хо Са. – Почему тебе безразлична наша судьба?

Монах задумчиво нахмурил лоб.

– Когда-то я считал, что смогу быть голосом разума среди этих людей. Смогу повлиять на хана и его братьев, – с горечью произнес Яо Шу. – Самоуверенность молодости. Я думал тогда, что вселю мир в ожесточенные сердца его сыновей. – Щеки монаха немного порозовели. – Но вместо этого я, возможно, еще увижу, как Чагатай возглавит народ своего отца и поведет племена на войну еще более кровавую и разрушительную, чем велась до сих пор.

– Ты и сам сказал, что он еще мальчишка, – тихо произнесла Чахэ, растроганная переживаниями монаха. – Он будет учиться. А может, племена возглавит Джучи.

Голос принцессы смягчил лицо монаха. Он протянул руку и легонько погладил Чахэ по плечу:

– Сегодня был трудный день, принцесса. Забудьте, что я сказал. Завтра я буду другим человеком, без прошлого и с неизвестностью впереди, как всегда. Простите, что пришел с плохим настроением. – Монах слегка скривил рот. – Порой мне кажется, что я плохой буддист, но я не смог бы жить где-то еще.

Чахэ улыбнулась, кивая Яо Шу. А погруженный в раздумья Хо Са снова налил себе чая. Когда Хо Са наконец заговорил, его голос был очень тихим и едва можно было разобрать слова:

– Если Чингис падет на войне, ханом станет Хачиун. У него тоже есть дети, и все мы будем как листья на ветру.

Чахэ вскинула голову и прислушалась. В свете масляной лампы принцесса была прекрасна, и Хо Са вновь подумалось, что хан счастливый человек, раз обладает такой женщиной.

– Если муж назначит своим преемником кого-то из сыновей, Хачиун наверняка будет считаться с его решением.

– Если вы подтолкнете его к этому, он назовет Чагатая, – заметил Хо Са. – Ни для кого не секрет, что хан недолюбливает Джучи, а Угэдэй и Толуй еще слишком малы. – Хо Са сделал паузу, подозревая, что Чингису вряд ли понравилось бы, что посторонние мужчины обсуждают с его женой такой личный вопрос. Но любопытство взяло верх. – Вы говорили с ханом об этом?

– Пока нет, – ответила Чахэ. – Но вы правы. Я не хочу, чтобы власть унаследовали сыновья Хачиуна. Что было бы со мной в таком случае? Еще не так давно племена изгоняли родню покойного хана.

– Чингису это известно лучше, чем кому-либо, – сказал Хо Са. – Ему не хотелось бы, чтобы вы страдали, как страдала его мать.

Принцесса кивнула. Было так приятно поговорить открыто на родном языке, совсем не похожем на монгольскую речь с ее гортанными звуками и придыханиями. Чахэ поняла, что скорее предпочла бы вернуться к отцу, чем видеть Чагатая у власти, но Хо Са говорил правду. Хачиун имел своих жен и детей. Будут ли они обходиться с ней так же хорошо, как сейчас, если ее муж погибнет? Возможно, Хачиун будет уважать ее или даже отправит домой в Си Ся. Хотя для Хачиуна было бы безопаснее истребить жен и сыновей прежнего хана сразу после его смерти, дабы упредить заговоры. И Чахэ, взволнованная столь мрачными мыслями, прикусила губу. Чингис не сделает своим наследником Джучи. В этом она не сомневалась. Юноша не вставал с постели уже больше месяца, а ведь тот, кто хотел бы править народом, должен чаще показываться на люди, чтобы его не забыли. Но и Чагатай, по мнению принцессы, тоже был не лучшим выбором. Она была уверена: ее детям при нем долго не протянуть. И тогда она подумала, что могла бы использовать все свое очарование, чтобы склонить Чагатая на свою сторону.

– Я подумаю над этим, – заявила она друзьям. – Мы найдем правильный выход.

На улице стонал и завывал ветер, проносясь между телегами и монгольскими юртами. Позволив мужчинам откланяться и идти спать, Чахэ попрощалась, и оба расслышали печаль в ее голосе.

Выйдя на ветер и снег, Яо Шу съежился от холода и укутался потеплее. Однако его беспокоил не только холод, к которому монах привык за столько лет жизни среди кочевников. Время от времени Яо Шу чувствовал, что совершил ошибку, придя к коневодам степей. Он любил этих людей за их детскую непосредственность и глубокое убеждение в возможности подстроить мир под себя. Хан монголов поражал Яо Шу умением завоевывать души людей и способностью вести за собой племена. Но старания монаха найти среди этих кочевников тех, кто готов был внять слову Будды, не увенчались успехом. Только маленький Толуй, казалось, принимал его учение, да и то потому лишь, что был еще слишком юн. Его брат Чагатай беззастенчиво осмеивал всякую философию, отрицавшую грубое насилие и беспощадное истребление врагов, тогда как Джучи слушал монаха без особого интереса, не позволяя словам и идеям западать в душу.

Яо Шу шел в глубокой задумчивости по заснеженным тропам лагеря. Но даже теперь он сохранял бдительность и, едва завидев зловещие тени, понял, что попал в западню. Тени надвигались на него со всех сторон. Монах досадливо вздохнул. Лишь один глупый мальчишка мог подослать их к нему в эту ночь. Отправляясь к Чахэ, Яо Шу даже не захватил свою трость, полагая, что находится в безопасности.

И все-таки он был далеко не ребенок, чтобы позволить этим дуракам застигнуть его врасплох. Готовясь отразить нападение, Яо Шу подумал о том, велел ли Чагатай своим людям убить его или только сломать пару ребер? Хотя это и не имело значения: его ответ был бы одинаков и в том и в другом случае. Вместе с кружащимся снежным вихрем монах юркнул в просвет между юртами и первым налетел на мелькнувшую впереди темную фигуру. Человек оказался слишком медлительным, и монах свалил его одним ударом в челюсть. Яо Шу не собирался никого убивать, но, услышав, как на шум потасовки отозвались голоса остальных нападавших, понял, что их было много. Глухой топот шагов доносился со всех сторон, и Яо Шу сосредоточился, пытаясь совладать с гневом в груди. Маловероятно, чтобы он знал нападавших, вряд ли и они знали его. Монах почему-то снова подумал, что время, проведенное среди этих племен, слегка изменило его. Будда словно покровительствовал им, глядя на все сквозь пальцы. Яо Шу думал об этом, подбираясь к другой тени. Холод, по крайней мере, больше не ощущался.

– Куда он делся? – прошипел кто-то всего в шаге от него.

Яо Шу внезапно возник за спиной говорившего и опрокинул его на землю, прежде чем тот смог оказать сопротивление, затем скользнул вперед. Испуганный крик упавшего человека отразился эхом от высоких утесов, и Яо Шу услышал быстрое приближение еще нескольких мужчин.

Первого из них он встретил мощным ударом по ребрам, почувствовав, как они хрустнули под краем его ладони, затем быстро отскочил назад. Заметив какое-то движение, монах инстинктивно увернулся, но из-за снега не увидел еще двоих воинов, один из которых резко обхватил Яо Шу за талию и швырнул на твердую землю.

Яо Шу пнул нападавшего ногой, но уткнулся во что-то твердое, больно ударив стопу. Монах поднялся и окинул взглядом неприветливые лица окружавших его людей. Ему было досадно узнать среди них троих юношей из своего же учебного класса. Но эти хотя бы отводили глаза. Остальных, что держали тяжелые палки, монах не знал.

– Теперь ты попался, монах, – сказал чей-то низкий голос.

Яо Шу приготовился, чуть присев на полусогнутых ногах, чтобы лучше держать равновесие. Он понимал, что со всеми ему не справиться, но снова был готов преподать урок.

Восемь человек набросились на него со всех сторон, и Яо Шу уже почти прошмыгнул между двумя из них и едва не вырвался на свободу, когда, к несчастью, кто-то схватил его за платье. Почувствовав, как чьи-то пальцы скользнули по его бритой макушке, монах резко откинул назад голову и с разворота ударил нападавшего ногой по коленям. Хватаясь за разбитые колени, человек с криком грохнулся в снег, но к этому времени монах получил множество сильных ударов палками и потерял ориентацию. Яо Шу еще пытался отбиваться ногами, кулаками и головой, но его сбили с ног. Тяжелые палки поднимались и опускались с безжалостной яростью. Монах не издал ни звука, даже когда кто-то наступил ему на правую ногу, раздробив мелкие кости ступни.

Перед тем как Яо Шу лишился сознания, он как будто услышал голос Хачиуна и понял, что нападавшие оставили его и растворились за белой завесой снега. Монах лежал на земле, а в голове, точно вихрь белых снежинок, кружились слова его учителей. Они когда-то говорили ему, что держать в себе гнев – все равно что хвататься за раскаленный уголь, только сам обожжешься. Но когда сильные руки подняли монаха с земли, он еще крепче ухватился за свой уголек и чувствовал лишь тепло.

Глава 8

Когда Хачиун вошел в юрту, предназначенную для ухода за ранеными, Яо Шу поднял глаза. Днем больных мужчин и женщин, хорошенько укутанных мехами, везли на телегах. Всегда находился кто-то, кому следовало проколоть нарыв или перевязать рану. Троих из тех, что лежали вместе с монахом, он знал. Это были те юноши, которым досталось от самого Яо Шу. Монах не разговаривал с ними. Его молчание как будто смущало их, и они отводили глаза.

Добродушно поприветствовав Джучи, Хачиун присел на краешек его постели. Полководец был рад перекинуться с ним парой слов. Во время беседы Хачиун восхищенно поглаживал жесткие складки и плоскую морду тигровой шкуры, что лежала в ногах у Джучи. И Яо Шу заметил, что двое мужчин были друзьями. Субудай тоже приходил каждый день на рассвете, и Джучи, несмотря на уединение, был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в лагере. Наблюдая с некоторым любопытством за разговором дяди с племянником, Яо Шу пощупал повязку на разбитой ноге и слегка вздрогнул.

Закончив беседу с Джучи, Хачиун повернулся к монаху. Полководец явно не находил нужных слов, чтобы начать разговор. Хачиун знал не хуже других, что подстроить нападение на монаха мог лишь Чагатай, но так же хорошо понимал, что это недоказуемо. Чагатай горделиво расхаживал по лагерю, и многие воины смотрели на юношу, выражая ему поддержку и одобрение. Для этих людей в мести не было ничего постыдного, и Хачиун догадывался, что́ думает об этом происшествии Чингис. Сна из-за этого хан точно не лишится. Лагерь – суровый мир, и Хачиун думал, как бы объяснить это монаху.

– Кокэчу говорит, что через несколько недель начнешь ходить, – наконец сказал Хачиун.

– Со мной все будет в порядке, командир. Наше тело – это животное. На мне все заживет как на собаке, – пожал плечами Яо Шу.

– Мне ничего не известно о тех людях, которые напали на тебя, – солгал Хачиун; Яо Шу машинально перевел взгляд на тех троих, что лежали рядом. – Драки в лагере случаются постоянно, – добавил Хачиун, разведя руками.

Яо Шу смотрел на него спокойно, лишь удивляясь тому, что брат хана, похоже, чувствует себя виноватым. Ведь он не принимал в этом никакого участия и мог ли отвечать за Чагатая? Вряд ли. Более того, если бы не появление Хачиуна, монаха покалечили бы куда серьезнее. Нападавшие разбежались по своим юртам, унеся с собой раненых. Яо Шу почти не сомневался, что Хачиун мог бы назвать всех их поименно, если бы захотел, и, возможно, даже упомянул бы их родню. Но какое это имело значение? Монголы свято чтили законы мести, а Яо Шу не держал зла на юных глупцов, действующих по указке. Однако монах все же поклялся себе преподать Чагатаю новый урок, когда придет время.

Монаху было досадно, что его убеждения отошли на второй план, уступив место столь низменному желанию, но он не мог ничего с этим поделать и с нетерпением ждал, когда представится случай. При людях Чагатая об этом нельзя было говорить, но они быстро поправлялись, и в скором времени Джучи должен был остаться единственным соседом монаха по больничной юрте. Возможно, в лице Чагатая Яо Шу нажил себе врага, но он видел поединок с тигром. И, глядя на огромную полосатую шкуру на постели Джучи, монах не сомневался, что приобрел еще и союзника. Яо Шу казалось, что тангутская принцесса тоже обрадуется, когда узнает об этом.