Текст книги "Завоеватель"

– Он будет ужасным ханом, – ответил Субэдэй. – При Гуюке народ зачахнет или разбежится. Но если не ты, кто выступит против него? В любом случае уже слишком поздно. Ты уже едешь на курултай; там принесешь клятву Гуюку, и он станет ханом.

Бату удивленно захлопал глазами. Его воины остались в долине в дне с лишним езды отсюда. Субэдэй мог об этом знать, только если соврал, что у него больше нет дозорных. Небось старики приезжают к нему пить чай и потчуют орлока новостями.

– Для простого пастуха ты многовато знаешь.

– Люди всякое болтают – как ты, например. Болтают, словно нет других занятий. Ты хотел сказать, что поступаешь правильно? Может, и так. А теперь оставь меня в покое.

Бату подавил раздражение.

– Я приехал спросить, как поступил бы Чингисхан. Ты ведь его знал.

Субэдэй ухмыльнулся, оскалившись. Двух боковых зубов не хватало, их отсутствие выдавала запавшая щека. Кожа так обтягивала кости, что нетрудно было определить форму черепа.

– Твой дед не знал компромиссов. Понимаешь, что это значит? Многие твердят: я верю в это, а я – в это. Но не отступят ли они от веры, если жизнь их детей будет в опасности? Отступят. А Чингис не отступил бы. Враги угрожали перебить его детей, а он в ответ: давайте, но учтите, что цена за это будет неимоверной. Спалю города, истреблю целые народы – и все мне будет мало. Сам подумай и скажи: поддержал бы он такого хана, как Гуюк?

– Нет, – буркнул Бату.

– Ни за что и никогда, сынок. Гуюк – ведомый, а не вождь. Одно время он даже за тобой по пятам ходил. Для плотника или для мастера, который делает плиты для крыш, это не слабость. Сплошные вожаки – тоже плохо, они стаю на части разорвут. – Субэдэй почесал пса за ухом; тот заурчал и облизал ему руку. – Верно, Тэмуджин? Не всем же быть такими, как ты!

Продолжая урчать, пес лег на живот и вытянул передние лапы.

– Ты назвал пса в честь Чингисхана? – изумился Бату.

– А что? – хмыкнул Субэдэй. – Мне понравилось. – Он снова поднял голову. – Человек вроде Гуюка никогда не изменится. Он не может однажды решить, что поведет за собой народ, и рассчитывать при этом на успех. Лидерство в нем не заложено.

Бату положил руки на деревянную балку. Пока они разговаривали, начало садиться солнце, вокруг переплетались сгущающиеся тени.

– Но если я дам Гуюку отпор, меня уничтожат, – тихо проговорил он.

Субэдэй лишь плечами пожал.

– Возможно. Наверняка не скажешь. Твой отец Джучи не побоялся отделиться от народа. Он не признавал компромиссов. Словом, того же поля ягода.

– Ничего путного у него не вышло.

Бату глянул на старика, но во мраке черты Субэдэя едва просматривались.

– Ты слишком молод, чтобы понять, – заявил багатур.

– А ты попробуй объяснить, – отозвался Бату, чувствуя пристальный взгляд старика.

– Сынок, людям всегда страшно. Может, ты проживешь долгую жизнь и поймешь это. Порой мне кажется, что я живу слишком долго. Мы все умрем. Умрет моя жена, я, ты, Гуюк – все, кто тебе встречался. Люди пройдут по нашим могилам, не ведая, смеялись ли мы, любили или ненавидели друг друга. Думаешь, их заинтересует, как мы жили? Нет, их будет интересовать лишь суета своей собственной короткой жизни.

– Не понимаю, – с досадой признался Бату.

– Это потому, что ты слишком молод, – пожал плечами Субэдэй и тихо вздохнул. – В этой долине могут лежать кости, останки мужчин и женщин, некогда считавших себя важными особами. Мы о них думаем? Разделяем их мечты и страхи? Конечно, нет. Для живущих они ничто, мы даже имен их не знаем. Одно время я хотел, чтобы меня помнили, чтобы через тысячу лет люди говорили обо мне. Сейчас же мне все равно, ведь от меня останутся только пыль и дух. Может, одна пыль, но я надеюсь, что и дух. С возрастом поймешь: важно одно и только одно – то, что ты жил по совести и чести. Без совести и чести быстрее не умрешь, но станешь ничтожнее пыли на сапогах. Пылью ты станешь в любом случае, но зачем короткую жизнь проживать впустую? У твоего отца ничего не получилось, но он был сильным и искал лучшей доли для своего народа. Он жил не впустую. О большем и мечтать не приходится. – Долгая речь утомила старика. Он откашлялся и плюнул на землю. – Жизнь коротка, Бату. Эти горы будут стоять здесь и после меня, и после тебя.

– Я ведь даже не знал отца, – тихо проговорил Бату после длинной паузы. – Мы с ним никогда не встречались.

– А мы встречались, и я очень об этом сожалею, – сказал Субэдэй. – Так я понял, что такое честь. Ее ценишь лишь когда теряешь, когда становится слишком поздно.

– Ты человек чести, Субэдэй, если я хоть немного в этом разбираюсь.

– Когда-то это так и было, но мне следовало ослушаться приказа твоего деда. Убить его родного сына… Полное безумие, но я был молод и преклонялся перед ним. Надо было развернуться и ехать прочь, а не разыскивать Джучи на урусских равнинах. Тебе не понять. Ты когда-нибудь убивал?

– Знаешь ведь, что убивал!

– Не на войне, а так, чтобы в глаза жертве смотреть?

Бату медленно кивнул. Субэдэй хмыкнул: кивок он едва увидел.

– Ты сделал правильно? Не зря отнял годы, которые мог прожить убитый?

– В тот момент думал, что не зря, – неуверенно ответил Бату.

– Ты слишком молод. Когда-то я тоже верил, что сумею обратить свои ошибки во благо. Что моя вина возвысит меня над остальными. В цвете лет я верил, что ошибки меня научат. Как бы то ни было, Бату, ошибку не сотрешь и не исправишь. Грех не искупить. Слышал это слово? Так христиане называют черное пятно на душе. По-моему, очень точно.

– Они же твердят, что то пятно стирается исповедью.

– Неправда! Что за человек стирает ошибки разговорами? С ошибками нужно жить. Наверное, это и есть наказание, – Субэдэй усмехнулся, словно вспомнив что-то давнее. – Твой дед забывал неудачные дни, словно их не было. Я очень завидовал его умению. Порой и сейчас завидую. – Субэдэй перехватил взгляд Бату и вздохнул. – Выполняй обещания, сынок. Ничего другого я тебе не скажу.

Тут старик вздрогнул, будто от сквозняка.

– Чингисхан, если это ты, то мне все равно, – пробормотал он так тихо, что Бату едва расслышал. – Твой внук сам о себе позаботится. – Затем Субэдэй поплотнее запахнулся в дэли. – К своим тебе возвращаться уже поздно, – чуть громче сказал он. – Оставайся, у тебя здесь права гостя, а утром позавтракаешь – и в путь. Пойдем?

Взошла луна, и Субэдэй, не дожидаясь ответа, побрел к юрте. Бату радовался, что приехал сюда, и почти решил, как быть дальше.

* * *

Ям среди пустоши – зрелище удивительное. В трехстах милях к северу от Каракорума он служил одной-единственной цели – помогать гонцам, странствующим на восток до империи Цзинь, на запад до Руси и на юг до Кабула. Снедь и утварь привозили на подводах теми же дорогами. Когда-то здесь стояла юрта с парой свежих лошадей, а сейчас Бату смотрел на строение из серого камня с красной черепичной крышей. К нему жались юрты – вероятно, для семей ямщиков и нескольких покалеченных воинов, которые здесь осели. Бату лениво подумал, что когда-нибудь тут появится деревня. Ямщики, в отличие от их предков, за теплом следовать не могут.

По пути из своих новых земель Бату держался подальше от ямов. Приметят его тумен – и помчится гонец к следующему яму. На пересеченной местности ямщиков не обогнать, и вести о перемещении Бату попадут в Каракорум задолго до него самого. Отправляя свое послание, свою свиту он оставил в лесу среди сосен и берез – там их не увидят, – а сам поехал дальше с двумя дозорными. На склоне холма он привязал коня и выслал дозорных вперед.

Теперь Бату лежал на животе, нежился в лучах солнца и наблюдал за своими дозорными. Над ямом курился дымок; издалека были видны фигурки лошадей, щиплющих траву. Едва дозорные вошли в ям, Бату перевернулся на спину и уставился в небо.

Одно время он сам хотел быть ханом. Появись шанс в ту пору, рискнул бы без долгих раздумий. Тогда жизнь была проще: они с Субэдэем продвигались на запад. Смерть Угэдэя не просто остановила Большой поход. Хан старался вытащить Бату из бедности, жаловал ему повышение за повышением, пока не доверил командовать отрядом из десяти тысяч воинов. Пожалуй, не следовало удивляться, что Угэдэй упомянул его в завещании, но Бату удивился: он не ждал ничего. Объезжая свои новые земли, царевич нашел следы монгольского лагеря – обваливающиеся юрты, грубые деревянные строения. Он обыскал их все и в одной нашел гнилое седло с клеймом отцовских туменов. Угэдэй даровал ему те земли, куда Джучи сбежал от Чингисхана. Тогда Бату прижимал к себе седло и рыдал об отце, которого не знал. С тех пор в нем что-то изменилось. Сейчас он смотрел в безоблачное небо и спрашивал себя: «Где честолюбивые желания? Где амбиции?» Ни того, ни другого Бату не чувствовал. Не быть ему ханом. Пусть народом правит достойнейший.

Он провел ладонью по земле и вырвал пучок травы с корнем. Греясь на мирном ласковом солнце, размял землю: теперь ветерок ее развеет.

Высоко в небе кружил ястреб: вероятно, его заинтересовал человек, неподвижно лежащий в траве. Бату поднял руку; он знал, что даже с головокружительной высоты птице видна любая деталь.

К возвращению дозорных солнце уже поменяло свое положение на небе. Вышколенные, они сделали вид, что не заметили Бату, и пока были видны с яма, поднимались по склону. Он двинулся следом, то и дело оглядываясь. Спрашивать, передано ли послание, не имело резону. Ямы славятся своей эффективностью. Гонец наверняка уже скакал к следующему яму, милях в двадцати пяти от Каракорума. Через три дня его запечатанное послание попадет в руки Дорегене.

Бату шагал по высокой зеленой траве, глубоко задумавшись. Неудачный курултай опозорит Гуюка. Одновременно с первым, другое послание получит Байдур, и если воспользуется обещанием поддержки, очень многое изменится. Байдур станет лучшим ханом, чем Гуюк, в этом Бату не сомневался. На миг ему послышался шепот: какой-то старец уверял, что из него самого выйдет хороший хан. Бату решительно покачал головой, отгоняя наваждение. Его отец хотел идти своей дорогой, прочь от ханов, прочь от стад. Разговор с Субэдэем помог иначе взглянуть на время: десятилетия, даже целые века Бату увидел глазами старика. Не потерять бы это ощущение!

Он попробовал представить себе все возможные варианты будущего, потом бросил. Все просчитать невозможно. Неужели его конь скачет по костям мертвецов? Бату содрогнулся даже под теплыми солнечными лучами.

Глава 3

Давно Каракорум не видывал таких сборищ. Насколько хватал взгляд, землю покрывали юрты и лошади. Целые семьи приехали увидеть, как новый хан приносит клятву. Байдур привел с запада два тумена, двадцать тысяч воинов, которые разбили лагерь у реки Орхон и теперь охраняли его. Рядом устроили лагерь четверо сыновей Сорхахтани, приведшие тридцать тысяч семей. Гости заняли всю равнину; прибывшие позднее, не найдя лучшего места, ставили юрты на холмах.

При таком сборище тишина невозможна. По городу перемещались огромные стада блеющих овец, коз, верблюдов и яков: каждое утро их гнали на пастбища, где хватало травы и воды. Несколько недель новых порядков превратили берега реки в коричневую грязь. Уже случались и драки, и даже убийства. Как собрать в одном месте столько людей и чтобы никто за меч не схватился? Тем не менее дни пролетали сравнительно спокойно; люди ждали, понимая, что для многих путь выдался неблизкий. Высокие гости ехали из Корё, что на востоке цзиньской территории, другие спешили в Каракорум из новых поселений в Персии. От начала до конца курултай занимал три месяца. До дня принесения клятвы народ был готов питаться тем, что посылают из города.

Дорегене не помнила, когда спала в последний раз. Вчера урвала пару часов… или это было позавчера? Мысли текли вяло, все суставы болели. Женщина понимала: нужно поспать, и чем скорее, тем лучше, не то толку от нее не будет. Порой она держалась на голом возбуждении. На организацию курултая ушли годы работы, и сейчас дел было невпроворот. Провизии заготовлено много, но чтобы накормить гостей, требовалась целая армия слуг. Зерно и сушеное мясо выдавалось каждому царевичу, главе каждой семьи, коих набралось больше четырехсот.

Дорегене вытерла лоб ладонью и нежно глянула на Гуюка, который стоял у открытого окна. Городские стены стали выше, чем прежде, но царевич видел целое море юрт, тянущихся за горизонт.

– Их так много, – пробормотал он про себя.

Дорегене кивнула.

– Почти все прибыли. Ждем только Чулгетая, ему ведь дольше всех добираться. И Бату наверняка вот-вот объявится. Сюда спешат еще десяток менее значимых личностей, сын мой. Я выслала гонцов, чтобы поторопили их.

– Порой я не верил, что все получится, – проговорил Гуюк. – Напрасно я в тебе сомневался.

Дорегене улыбнулась нежно и снисходительно.

– Зато ты научился терпению. Для хана это ценное качество.

У нее закружилась голова. Она вспомнила, что не ела целый день, и отправила слуг за снедью.

– Главное – Байдур, – проговорил Гуюк. – Уверен, своим присутствием он и расположил к себе Бату. Скажешь теперь, что посулила моим любимым двоюродным братцам?

Дорегене на миг задумалась и кивнула.

– Когда станешь ханом, должен будешь знать все, – сказала она. – Я посулила Байдуру десять тысяч слитков серебра.

Гуюк изумленно вытаращился на нее. Столько серебра добывают на всех известных им приисках, и, возможно, не за один год.

– А мне ты что-нибудь оставила? – осведомился он.

– Какая разница? – пожала плечами Дорегене. – Серебро на приисках не кончится. Какой резон держать слитки в тайниках под дворцом?

– Но десять тысяч слитков… Я не знал, что на свете столько есть!

– Когда Байдур станет приносить клятву, будь вежлив, – с усталой улыбкой проговорила Дорегене. – Он богаче тебя.

– А как же Бату? Раз тайники опустеют, что он пожелает в обмен на свою драгоценную клятву?

Регентша прочла усмешку в лице сына и нахмурилась.

– С ним ты тоже станешь держаться достойно. По твоим глазам, сынок, он не должен прочесть ничего. Хан не показывает людишкам, что они ничего для него не значат.

Гуюк не сводил с нее взгляд, и Дорегене вздохнула.

– Мы обменивались письмами через ямщиков. Я сообщила, что Байдур обещал дать тебе клятву, и Бату не смог отказать. Представь, я ничего ему не должна. Я лишь сберегла его гордость.

– Гордости у него предостаточно, только это неважно. С удовольствием унижу его перед всем народом.

Разом потеряв терпение, Дорегене воздела глаза к потолку. Ну сколько раз ей нужно объяснять, чтобы сын понял?

– Если так поступишь, получишь в подданные врага. – Дорегене положила руку сыну на плечо, не позволяя отвернуться. – Ты должен понимать это, если не думаешь, что я правила Каракорумом, полагаясь на одну удачу. Когда станешь ханом, обязательно будешь привечать тех, за кем сила. Если сломишь Бату и оставишь его в живых, он будет ненавидеть тебя до самой смерти. Если унизишь его, он не упустит шанса отомстить.

– Чингисхана такая политика не интересовала, – заявил Гуюк.

– Зато она интересовала твоего отца. Он куда лучше Чингисхана понимал, как управлять народом. Чингис только и умел, что завоевывать. Сформировавшаяся империя при нем покоя не знала бы. А при мне знает. Не отмахивайся от моих советов, Гуюк.

Сын удивленно на нее взглянул. Дорегене правила народом уже более пяти лет, с тех пор как умер Угэдэй-хан. Из них два года она фактически прожила одна с Сорхахтани: войско было далеко на чужбине. О ее трудностях Гуюк прежде едва задумывался.

– Я не отмахиваюсь, – проговорил он. – Думаю, ты снова обещала, что я признаю право Бату на дарованные ему земли. Или ты предложила ему стать орлоком моего войска?

– И то, и другое. Второе предложение Бату отверг. Сынок, он не из тщеславных, и это очень нам на руку. В трусости дело или в слабости – неважно. Как принесет клятву, отправишь его домой с богатыми дарами. Больше мы о нем не услышим.

– Боюсь я только его, – сказал Гуюк, точно самому себе. В кои веки он не лукавил, и мать стиснула ему плечо.

– Бату – прямой наследник Чингисхана, старший сын его старшего сына. Ты не зря его боишься, но больше бояться не надо. Вот соберутся все, ты созовешь царевичей и полководцев, в том числе и Бату, к себе в шатер на равнине. Ты примешь их клятвы, а в следующие недели по одному объедешь лагеря – пусть преклоняют пред тобою колени. Так тебя увидят полмиллиона человек – в городе столько не собрать. Вот как я тебе помогла, сын мой. Вот что ты заслужил своим терпением.

* * *

Сорхахтани осторожно спешилась вслед за своим первенцем, Мункэ. Тот протянул руку, чтобы помочь ей, и она улыбнулась. Как хорошо, что они снова в Каракоруме! Центр власти далеко от ее родного Алтая, но это не значит, что она не следила за мудреными политическими играми Дорегене и Гуюка. Сорхахтани глянула на своего старшего и пожалела, что он поспешил с обещанием, только это теперь дело прошлое. На глазах Мункэ его отец, Тулуй, сдержал слово даже перед лицом смертельной опасности. Разве теперь его сын станет клятвопреступником? Нет, это не по нему. Спешился он с достоинством; настоящий монгольский воин буквально во всем, даже во внешности – лицо круглое, плечи широкие. Носил Мункэ самые простые доспехи и слыл ярым ненавистником цзиньских изысков. «Не видать нам сегодня яств», – с досадой подумала Сорхахтани. Мункэ ратовал за скромность, видя в ней непонятное благородство. По горькой иронии, многие возжелали бы именно такого хана, особенно старые военачальники. Иные шептали, что Гуюк ведет себя не по-мужски, мол, в отцовском дворце он превратился в женщину. Иные возмущались, что по примеру отца царевич окружил себя надушенными цзиньскими учеными с их мудреными письменами. По первому зову Мункэ добрая половина монголов встала бы под его туги,[4]4
  Туг – родовое знамя у монголов.


[Закрыть] прежде чем Гуюк почуял бы опасность. Только слово Мункэ словно на камне высечено; дал он его давно и на эту тему даже говорить с матерью отказывается.

Сорхахтани услышала радостные крики и раскрыла объятия: навстречу ей ехали другие ее сыновья. Первым подоспел Хубилай, соскочил с коня, обнял мать и закружил ее. Странно видеть сыновей взрослыми, хотя Хулагу и Арик-бокэ еще очень молоды.

От Хубилая тонко пахло яблоками. Вот он опустил мать наземь, чтобы обняла других сыновей. Тонкий запах – еще один признак влияния цзиньской культуры, еще одно отличие от Мункэ. Хубилай высокий и худощавый, хотя с тех пор, как Сорхахтани видела его в последний раз, сильно раздался в плечах. Волосы он убирал на цзиньский манер: гладко зачесывал назад и заплетал в тугую косу, которая раскачивалась в такт его движениям, словно хвост злого кота. Оделся он в простой дэли; тем не менее, глядя на Хубилая и Мункэ, никто не принял бы их за братьев.

Сорхахтани отступила на шаг, любуясь четырьмя молодыми мужчинами, каждого из которых любила по-своему. Она заметила, что Хубилай кивнул Мункэ, а тот едва ответил на кивок. Мункэ не одобрял манер брата, хотя, наверное, у братьев-погодков такое не редкость. Хубилая возмущало, что Мункэ на правах старшего командует остальными. Сорхахтани вздохнула: хорошего настроения как не бывало.

– Мама, юрта для тебя готова, – объявил Мункэ, протягивая руку, чтобы отвести ее.

– Чуть позднее, сынок. Я долго ехала сюда, но ничуть не устала, – с улыбкой проговорила Сорхахтани. – Расскажите, как дела в лагерях.

Мункэ задумался, тщательно подбирая слова, и паузой воспользовался Хубилай.

– Байдур весь какой-то скованный. И чопорный. Поговаривают, что он даст клятву Гуюку. Большинство царевичей помалкивают о своих намерениях, но, по-моему, Дорегене с сыном своего добьются. Вот приедет Бату, и у нас будет новый хан.

Мункэ свирепо глянул на брата, посмевшего заговорить первым, но тот ничуть не смутился.

– А ты, Хубилай, Гуюку поклянешься? – спросила мать.

– Поступлю так, как ты велела, мама. – Тот раздраженно поджал губы. – Не потому, что считаю это правильным, а потому, что не хочу противостоять ему в одиночку. Я сделаю так, как ты хочешь.

– Непременно, – коротко проговорила Сорхахтани напряженным голосом. – Хан никогда не забудет, кто выступил за него, а кто – против. Твой брат уже присягнул ему. Если Гуюку поклонятся Бату и Байдур, я сама дам ему клятву, как властительница земель твоего отца. В одиночку протестовать нельзя. Это… опасно. Если то, что ты говоришь, правда, то, наверное, серьезного противостояния не получится. Народ объединит отсутствие выбора.

– Напрасно Мункэ поклялся ему во время Большого похода, – заявил Хубилай, посмотрев на старшего брата. – Это была первая капля, с которой начался ливень. – Он перехватил недовольный взгляд Мункэ. – Ладно тебе, братец! Не верю, что ты доволен Гуюком! Ты поспешил, поклялся ему, едва услышав о смерти старого хана. Мы все это понимаем. Скажи честно: будь у тебя руки развязаны, ты выбрал бы Гуюка?

– Он сын хана, – ответил Мункэ и резко отвернулся, точно разговор закончился.

– Хана, который даже не упомянул сына в завещании, – мгновенно парировал Хубилай. – По-моему, это само по себе примечательно. Мункэ, сегодня мы здесь по твоей милости. Ты дал клятву опрометчиво, когда мы знать ничего не знали. По твоей милости Гуюк сразу получил преимущество. Надеюсь, ты доволен. Все, что натворит Гуюк-хан, будет на твоей совести.

Мункэ пытался сохранить достоинство и решал, стоит ли сейчас ввязываться в спор. Хубилаю всегда удавалось его распалить.

– Братец, если бы тебе доводилось командовать войском в настоящей битве, ты понимал бы важность званий и чинов. Гуюк – старший сын Угэдэя. Он наследник ханского престола, мне это ясно и без твоих цзиньских свитков.

Затронули больную тему, и Мункэ, не удержавшись, выпустил шипы. Пока он сражался бок о бок с Субэдэем, Бату, Гуюком и остальными, Хубилай изучал в городе дипломатию и языки. Братья были очень разными, и Мункэ презирал знания своего брата.

– А отец Гуюка тоже был старшим сыном, раз уж это так важно? – поинтересовался Хубилай. – Нет, Мункэ, он был третьим по очереди. Ты решил поклясться человеку, которого мы трое не признаем. Это потому, что ты старший? Думаешь, это превращает тебя в нашего отца?

– Да, если понадобится, – ответил Мункэ, вспыхнув. – Когда наш отец расстался с жизнью, тебя рядом не было.

– Наш отец велел тебе возглавить нашу маленькую семью, да, Мункэ? Разве он сказал: «Приструни своих братьев, сын мой»? Прежде ты об этом не упоминал.

– Он отдал мне других своих жен, – холодно ответил Мункэ. – Разве не ясно, что…

– Нет, идиот, не ясно! – рявкнул Хубилай. – Не все на свете так примитивно, как ты сам.

Мункэ потянулся к мечу, висевшему на поясе, и брат замер, вызывающе на него глядя. Мальчишками они дрались тысячи раз, но годы сильно изменили обоих. Если бы снова дошло до обмена ударами, остались бы не только синяки.

– Прекратите немедленно! – потребовала Сорхахтани. – Решили драться на глазах у всего народа? Решили опозорить своего отца и свою семью? Угомонитесь, оба!

На миг воцарилась тишина, потом Мункэ бросился к Хубилаю, подняв руку, чтобы сбить его с ног. Тот примерился и со всей силы пнул старшего брата в промежность. Это место доспехи не закрывают, и Мункэ беззвучно рухнул наземь. Воцарилась тишина. Разгневанная Сорхахтани повернулась к Хубилаю: у того глаза округлились. Мункэ заворчал и стал подниматься. Боль была неимоверная, гнев – еще сильнее. Ноги дрожали, но Мункэ резко выпрямился и шагнул к брату, стиснув рукоять меча. Хубилай нервно сглотнул.

Сорхахтани встала между ними, голыми руками упершись в доспехи на груди Мункэ. Он чуть не отпихнул ее. Огромная ручища стиснула ворот Сорхахтани, но оттолкнуть женщину не смогла. Налитые кровью глаза Мункэ отчаянно слезились. Тяжело дыша, он зыркнул поверх материнской головы на Хубилая.

– Я сказала: «Прекратите!» – тихо напомнила Сорхахтани. – Ты собьешь меня с ног, чтобы протиснуться к брату? Ты больше не слушаешь свою мать?

Мункэ переводил взгляд с матери на Хубилая, который приготовился обороняться. Старший презрительно скривился, узнав китайскую боевую стойку, которой учил мальчиков советник прежнего хана. Сорхахтани коснулась щеки Мункэ, требуя внимания, и тот отпустил ее.

– Нет, Мункэ, ты драться не будешь. Вы оба мои сыновья. Какой пример вы подаете Хулагу и Арик-бокэ? Они же смотрят на вас!

Взгляд Мункэ скользнул к младшим братьям: те стояли разинув рты. Он снова заворчал, но взял себя в руки и произнес:

– Гуюк будет ханом. – Голос его стал хриплым, но не сорвался. – Его отец правил достойно, а мать не дала народу распасться. Никому другому это не удалось. Ты дурак, Хубилай, если хочешь другого правителя.

Тот не ответил. Старший брат силен, как разъяренный бык. Зачем распалять его? Хубилай пожал плечами и ушел прочь. Когда он скрылся из вида, Мункэ ссутулился и едва не упал. Он пытался стоять прямо, но волны боли катились от промежности к животу, вызывая тошноту. Если бы не мать, он по-детски согнулся бы пополам.

– Порой я отчаиваюсь, – грустно проговорила Сорхахтани. – По-твоему, я буду жить вечно? Наступит день, когда у тебя останутся только братья. Лишь им ты сможешь безоговорочно доверять.

– Хубилай одевается и ведет себя как цзиньская шлюха, – изрыгнул Мункэ. – Разве я могу доверять такому?

– Хубилай – твой брат, твоя кровь. Твой отец живет в нем так же, как в тебе, Мункэ.

– Он не упускает возможности меня поддразнить. Я не идиот, мама, хоть и не обучен двадцати семи шагам бессмысленных цзиньских ритуалов.

– Разумеется, ты не идиот! Просто вы слишком хорошо знаете друг друга и можете сделать больно. Сегодня вечером вы вместе поедите и разделите чашу айрага. Ради своей матери вы снова станете друзьями.

Мункэ поморщился, но не ответил, и Сорхахтани продолжила:

– Больно смотреть, что мои сыновья злятся друг на друга. Получается, я никудышная мать. Помирись с братом, Мункэ, если хоть немного меня любишь.

– Конечно, люблю. – Он прекрасно понимал, что мать им манипулирует, но все равно сдался. – Ладно, только скажи ему…

– Никаких угроз, Мункэ, никакого обмана! Если любишь меня, просто помирись с братом. Через несколько дней или недель ты получишь угодного тебе хана, а Хубилаю останется смириться. Будь великодушным победителем.

Мункэ обдумал ее слова и заметно смягчился. Он умел быть великодушным.

– Брат винит меня в успехе Гуюка, – пробормотал он.

– А другие похвалят. Гуюк, когда станет ханом, наверняка вознаградит тебя за то, что ты первым встал под его туг.

Мункэ улыбнулся, чуть заметно поморщившись: боль в промежности сменилась тупым нытьем.

– Хорошо, мама. Ты, как всегда, добилась своего.

– Отлично. А теперь покажи мне юрту. Я все-таки устала.

* * *

Ямщик был весь в пыли. Он следовал за слугой по коридорам и чувствовал ее вес в каждой складке одежды, в каждом шве и даже на коже. Они свернули за угол, и ямщик споткнулся: усталость съела последние силы. Он скакал целый день, вот поясница и ныла. Гонец гадал, не позволят ли ему вымыться в дворцовой купальне. Он мечтал о горячей воде и молодых служанках, вытирающих его насухо. Только мечты мечтами и останутся. Ямщики вхожи везде. Скажет, что у него личное послание для хана, и его пропустят к нему даже в разгар битвы. А вот мыться наверняка придется в реке. Потом он разобьет лагерь и разведет костерок. Сунет руки в широкие рукава дэли, ляжет на спину и будет смотреть на звезды. Другие гонцы пугали, что лет через двадцать в сырую погоду начнут ныть суставы. Ямщик надеялся, что с ним такое не случится. Он ведь здоров как бык и очень молод, вся жизнь впереди. Пока странствовал, он немало повидал и понял, что нужно людям. Через пару лет он накопит достаточно, чтобы купить груз и отправить караван в Бухару. И суставы мучить не понадобится: зарабатывать он будет иначе.

Ямщик глянул на сводчатый потолок и содрогнулся. Дворцом владеть он не мечтал. Хватит дома в городе, жены, чтобы еду готовила, пары детишек и добрых коней, чтобы сыновья научились ездить верхом и стали ямщиками. Чем плоха такая жизнь?

Слуга остановился у сверкающих медных дверей. Караулили их два дневных стражника из отряда старого хана, бесстрастные, похожие в черно-красных доспехах на пестрых жуков.[5]5
  Речь идет о кешиктенах – ханской охране, заведенной еще Чингисханом. Стража кешиктенов делилась на дневную и ночную.


[Закрыть]

– Послание для регента, – объявил слуга.

Один из кешиктенов изменил своей абсолютной неподвижности и уставился на молодого ямщика, от которого разило лошадьми и затхлым по́том. Наскоро обыскав ямщика, стражники забрали огниво и маленький нож. Хотели забрать и бумаги, но он вырвал их, негромко выругавшись. Послание не для глаз охраны.

– Все свое я заберу, когда выйду, – предупредил он.

Стражник лишь глянул на ямщика, убирая подальше его вещи, а слуга постучался и распахнул дверь так, чтобы свет залил мрачный коридор.

За дверями скрывались комнаты, одна внутри другой. В Каракоруме ямщик уже бывал, но так далеко – ни разу. Каждую из комнат караулили стражники, один из которых поднимался, чтобы провести его дальше. Вскоре ямщик увидел дородную женщину, окруженную советниками и писцами, записывающими каждое ее слово. Женщина глянула на вошедшего гонца, и тот, оставив стражников позади, отвесил глубокий поклон. Поразительно, но он узнал некоторых присутствующих, ямщиков, как и он сам. Поймав его взгляд, они коротко ему кивнули.

Слуга потянулся, чтобы взять бумаги.

– Послание я отдам регенту лично в руки.

Слуга поджал губы, точно проглотив что-то горькое, но отступил. Остановить ямщика не смел никто.

Дорегене вернулась к прерванной беседе, но, услышав ямщика, осеклась и взяла у него пакет, совсем тонкий, обтянутый кожей. Быстро развязала его и вытащила один-единственный листок. Ямщик следил за ее взглядом, бегающим туда-сюда. Ему бы уже уйти, но любопытство не давало. Вот он, горький удел ямщиков, – приносишь интересные вести, а сам их знать не знаешь.

Дорегене побледнела как полотно, подняла голову и недовольно глянула на юношу, который стоял, словно в надежде услышать новости.

– На сегодня хватит, – объявила она свите. – Оставьте меня и вызовите сюда моего сына. Если понадобится, разбудите его.

Затем постучала пальцами одной руки по другой и смяла послание.