Текст книги "Покорители студеных морей"

В общем гаме сначала ничего нельзя было понять.

– На расправу немцев!

– Жги дворы!..

Возбужденная зачинщиками, толпа зашевелилась, кинулась в сторону, готовая броситься к гостиным дворам.

– Стойте! – крикнул посадник. – Слушайте мое слово!

– Стойте! – крикнул посадник. – Слушайте мое слово!

В городе голод, умирают наши дети и жены. Ганзейские купцы сулят вскоре засыпать хлебом Новгород…

– Долой посадника, он продался Ганзе! – взревел вдруг детина с короткой шеей.

– Долой! Долой!.. – завопили в толпе.

– Наши купцы русского хлеба привезут!..

– Амосов старший хлебом посулился!..

– Почто от народа скрываетесь, тайно дела решаете?..

Голоса становились все настойчивее и громче. Толпа угрожающе напирала на вечевую башню, подбираясь к ступеням.

Улучив удобный момент, парень с короткой шеей прыгнул к помосту вечевой башни и схватил за одежду растерявшегося посадника. Несколько человек бросились его защищать; другие с криком поспешили на помощь парню, и началась свалка.

На помост взбирается мореход Труфан Амосов. Толпа понемногу успокаивается.

– Слушайте люди новгородские! – раздается спокойный голос морехода. Он кланяется на все стороны.

– Пусть говорит, слушаем!

– Слушаем!

– Говори, Амосов!

– Задумал я на своих кораблях хлеб привезти, а с ганзейцами ряды не чинить. Купцы югорские, иванские в согласии… Прошу слова новгородского. Как скажете, братья?

– Не чинить ряды с Ганзою!

– Сидели голодом, потерпим еще!

– Согласны с Амосовым!

– Согласны, согласны!.. – завопила в один голос толпа. Амосов поднял руку – опять стало тихо.

– Дружина нужна из людей лучших, непугливых. Тяжел и опасен будет наш путь.

– Кого хочешь бери!

– Все согласны!

– За Новгород Великий и головы сложим!

– Эй, мореходы, выходи к Амосову!..

Вече закончилось временной победой купечества: простой народ поддержал его. Посадник был выбран новый, а о договоре с Ганзой господе сейчас нельзя было и думать.

Глава III. ДВОР СВЯТОГО ПЕТРА

Прозвучал удар в било, что означало конец торговли. Купцы-ганзейцы заторопились, выпроваживая задержавшихся новгородцев. Слуги уносили многочисленные образцы товаров, выставленные на день в лавках и амбарах.

Появилась ночная стража из купеческих слуг и учеников, вооруженная мечами и копьями. Загремели засовы на дубовых воротах, окованных толстым полосовым железом.

Как всегда, ровно в шесть часов вечера старшина двора, ольдерман Юлиус Мец, появился в дверях своего дома.

– Какие будут приказания, господин старшина? – обратился к нему один из стражников.

– Охраняйте как можно лучше двор. В городе неспокойно. Вчера на вече сменилось правительство, много кричали против нас, ганзейских купцов. Бог знает, что еще могут придумать эти новгородцы… – Ольдерман Юлиус Мец махнул рукой.

Ожидавший его знака слуга спустил с цепей десяток больших свирепых псов, наводящих страх на мальчишек Славенского конца.

Огороженный дощатым забором от русского населения, немецкий двор состоял из нескольких двухэтажных строений, в которых удобно располагались приезжавшие купцы. В этих же помещениях находились лавки и склады. Другие дома были заняты больницей, баней и пивоварней.

В центре двора помещалась католическая каменная церковь Святого Петра с глубокими погребами и пристройками для хранения товаров.

Двор был расположен в центре Великого Новгорода. С одной стороны, на Ярославовом дворище, рядом с которым жили немцы, новгородцы собирались на вече для решения своих внешних и внутренних дел; с другой – сосредоточивалась вся обширная новгородская торговля.

Близость церкви Ивана Предтечи облегчала общение ганзейцев с именитым новгородским купечеством. И в той же церкви тысяцкий разбирал тяжбы русских и немецких купцов.

Напротив немецкого двора находилась церковь Святой пятницы, покровительницы заморского купечества Новгорода, а по обе стороны от нее, ближе к реке Волхову, – Готский и Псковский гостиные дворы. Тут же, на берегу Волхова, протянулись главные корабельные пристани: Княжья, Псковская, Иванская, Ильинская, и начинался Великий мост, переброшенный через реку на Софийскую сторону, прямо к Богородицким воротам Детинца.

Свободно изучая и наблюдая жизнь новгородцев, немецкие купцы ревниво оберегали от русского глаза все свои дела. Древние правила Ганзейского союза затрудняли непосредственное общение купечества с новгородскими жителями и ограничивали доступ в гостиные дворы новгородским купцам.

Итак, двор быстро опустел. Только у дверей церкви Святого Петра несколько купцов и слуг провожали на ночное дежурство молодого немца-купца из Любека, Иоганна Фусса, и слугу одного из бременских купцов – горбуна Пруца.

Войдя в церковь и заперев изнутри дверь на тяжелые крючья, сторожа прислушались. Трижды со стоном в замке повернулся ключ. Шаги стали удаляться – провожавшие торопились передать ключ ольдерману.

Поставив подсвечник на выступ стены, обильно закапанный воском, Иоганн Фусс с интересом осмотрелся: охранять церковь, да еще ночью, ему приходилось впервые. Церковь Святого Петра оказалась надежным и обширным складом для товаров ганзейских купцов: тут было использовано каждое свободное местечко.

На веревках, протянутых рядами вдоль стен, до самых сводов висели тюки с мягким товаром. Иоганн, глядя на упаковку, стал от нечего делать угадывать, что за товар в тюках.

«Тут фламандские сукна, – думал он, – самые лучшие в мире: ипрские, диксмюйденские и лангемарские. А это английские – безукоризненная выделка, не хуже фламандской».

Взглянув на большие черные тюки, Иоганн усмехнулся:

«Наше, немецкое сукно – толстое, грубое. Наверно, из Кельна или Ахена». Купец взял в руки свечу, нагнулся и стал рассматривать фирменные знаки.

Подойдя к мехам, он с удовольствием провел ладонью по драгоценным собольим шкуркам, приладил на себя дорогую соболью шубу и бобровую шапку, сшитые новгородскими ремесленниками. Вспомнив, что в алтаре хранится скра – правила для немецких купцов, проживающих в новгородском дворе, Иоганн Фусс решил взглянуть на древний документ. Лавируя между кругами воска, разложенными на каменном полу, кипами с тонким бременским полотном и фряжскими кружевами, слитками меди, олова, бочками с серой, купец пробирался к алтарю. Он с завистью смотрел на тяжелые дубовые бочки с романеей и мальвазией, с яблоками, на ящики со сластями, окружавшие со всех сторон алтарь.

Тут же у алтаря небольшими кучками лежали драгоценные моржовые клыки; на их желтоватой кости издалека были видны хозяйские клейма. Отодвинув в сторону весы с медными чашками, он вошел в алтарь. Большая толстая книга сразу бросилась в глаза – это была скра.

Положив ее поудобнее и поставив свечу, Фусс стал читать.

«За убийство старшина двора присуждает к смертной казни; за нанесение раны – к отсечению руки. Всякий вор как за большое, так и за малое воровство осуждается к позорной казни – виселице…» Фусс перевернул несколько листов.

«Штраф десять марок серебром, – писалось в другом месте, – платит сторож, допустивший русского только .на первую ступеньку церкви… Запрещается торговать с русскими в кредит. Запрещается вступать с ними в компанию… Запрещается выносить со двора ключ от церкви… Штраф десять марок, если русский даже во дворе заметит церковный ключ…»

Купец опять перевернул страницу.

«…Одному запрещается выходить со двора, нужно по крайней мере вдвоем, но не с родным братом, или с компаньоном, или с собственным слугой…»

Запрещается… запрещается… штраф…

Иоганн Фусс отер потный лоб.

«О-о… – подумал он. – В этом Новгороде очень легко разбогатеть, но совсем не трудно за пустяк потерять голову!»

Позади звякнуло железо – купец обернулся. Слуга продолжал закрывать ставни. Его тень с горбом металась по кипам товара, по сводчатому потолку церкви, по алтарю.

Иоганну Фуссу показалось, что он слышит чьи-то шаги. Кто-то неторопливо поднимался из подвала по каменной лестнице; вход в подвал находился сразу за алтарем.

– Кто это? – испуганно спросил Иоганн у слуги, продолжая всматриваться в темный угол. – Ночью запрещается кому-либо находиться в церкви.

Горбун, будто не слыша, продолжал возиться у последней ставни, бормоча что-то себе под нос.

Из темноты возникла фигура человека в капюшоне и черной длинной одежде.

Удивление Иоганна Фусса было велико – он так и застыл с раскрытым ртом, не в силах вымолвить слово.

– Иоганн Фусс, – раздался глухой голос, – вас призывает на суд святая инквизиция.

– Меня?.. За что? – Купец покрылся холодным потом.

– Брат Пруц, – приказал тот же голос, – проводи к нам господина Фусса! – И незнакомец бесшумно исчез в темноте.

Горбун со свечой в руке подошел к растерявшемуся купцу.

– Пойдемте, сударь, – сказал он.

Видя, что Фусс не двинулся с места, слуга легонько подтолкнул его вперед.

Спустившись на несколько ступенек по сырой каменной лестнице, Пруц поднял над головой свечу, осветив крепкую дубовую дверь.

Взявшись за медное кольцо, Иоганн Фусс нерешительно отворил дверь и с трепетом переступил порог.

Подвал церкви Святого Петра служил для склада громоздких товаров. Войдя в него, купец очутился среди больших бочек с красным и белым вином и тяжелых пивных бочек. В конце подвала, на небольшой, свободной от товара площадке, стоял стол, покрытый черным сукном, а за столом сидели три монаха в орденских одеждах.

На столе было всего четыре предмета: в центре небольшое мраморное распятие, две высокие восковые свечи в бронзовых подсвечниках по сторонам и возле одного из монахов толстая книга с золоченым крестом на кожаном переплете.

Теперь Иоганн Фусс узнал всех троих: это были рижские купцы, только два дня как приехавшие сухопутьем из Лифляндии.

Ольдерман Юлиус Мец, вспомнилось Фуссу, долго не хотел пускать во двор рижан. А потом, получив согласие, они как-то сразу исчезли и больше не показывались на глаза.

– Вас обвиняет церковь в вероотступничестве, – пристально взглянув на купца, сказал сидевший посередине монах с красивым бледноватым лицом. – Святую католическую веру, насажденную здесь, на севере, кровью многих христиан, вы ставите в опасность.

– Я верую в святую римскую церковь… я… никогда… я…

– Ваши слова лживы, господин Иоганн Фусс. Вы совсем недавно нарушили запрет святейшего папы и обманным путем, в сельдяных бочках, привезли оружие в Новгород и продали его нашим заклятым врагам – русским.

Монах замолк, наблюдая за купцом.

Ужас обуял Иоганна Фусса. Он понимал всю тяжесть своего преступления.

– Я думаю, вам известно, – продолжал монах, – что за тайный провоз оружия русским, кроме смертной казни и конфискации имущества, согласно папскому интердикту, вам предстоит вечное мучение на том свете… А я, смиренный монах Эйлард Шоневальд, постараюсь…

– Вы Эйлард Шоневальд?.. – Иоганн Фусс не верил своим ушам.

Имя Эйларда Шоневальда было хорошо известно любец-кому купцу. Людей сжигали на кострах и пытали в мрачных монастырских застенках по одному слову этого человека.

– Да! – надменно ответил Шоневальд. – И я не допущу, клянусь вам мощами святого Доминика, чтобы запрет святейшего папы остался только на бумаге.

– Пощадите! – Купец рухнул на колени.

– Встаньте, Фусс! – Шоневальд не повысил голоса, но что-то в его тоне заставило купца повиноваться.

Иоганн Фусс поднялся и снова сел на ящик.

– А теперь отвечайте: вам известен русский купец Амосов?

Купец замешкался с ответом. Трясущейся рукой он поправил воротник.

Только сейчас Фусс заметил на коленях у Шоневальта большого черного кота. Допрашивая купца, инквизитор ласково гладил животное своей худой рукой с длинными пальцами. Его белая, выхоленая рука почему-то казалась купцу лапой большой хищной птицы; пальцы то сжимались, то разжимались, и у Фусса замирало сердце каждый раз, как они касались шеи дремавшего животного.

Как заколдованный, он не мог отвести глаз от этой руки.

– Не пытайтесь отрицать, вы только усугубите свою вину, – поспешил Шоневальд. – Нам известно, что именно Амосову младшему вы продали оружие и изрядное количество золота и серебра. Недаром вы три года учились русскому языку в семье Амосовых. Больше того, и после вы часто посещали дом этого купца. Попирая наши законы, вы бражничали у купца Смолкова, вашего давнишнего друга.

– Нет… Да, я ходил.

– Вы говорили Олегу Амосову, – безжалостно обличал инквизитор, – что забудете нашу истинную веру и примете русскую, если он выдаст за вас свою дочь. К чести Амосова надо сказать, он отказал вам.

Рука Шоневальда остановилась на шее животного, тонкие пальцы сжались. Купец вздрогнул.

– Пощадите! – со стоном вырвалось у него.

– Вы утверждали в разговорах со многими лицами, – неумолимо продолжал инквизитор, – что святые отцы церкви не имеют права владеть каким-либо имуществом, ссылаясь на Иисуса Христа и апостолов, которые якобы не имели никакого имущества.

Это было самое страшное обвинение.

– Это неправда! – крикнул в отчаянии купец. – Я не говорил этого! – Он закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях.

– Молчать! – грозно прикрикнул Шоневальд. Глаза его сверкнули. Он поднялся, отшвырнул кота, кубарем слетевшего с колен. – Не притворяйтесь! Вы прекрасно понимаете, что костер для вас – самая легкая смерть… Так ли я говорю, братья? – обратился Шоневальд к монахам.

– Да будет наказан по заслугам проклятый еретик! – отозвался толстый монах, сидевший слева.

– Поступить с ним так, как принято поступать с еретиками по обычаю или как прикажете вы! – прозвучал глухой голос второго монаха.

Шоневальд успокоился. Лицо его приняло прежнее выражение приторной вежливости. Он опустился на скамью и несколько минут молча наблюдал за купцом.

«Ты, однако ж, не из храбрых, – думал он, – и будешь делать все, что прикажу я».

– Но если вы согласитесь отречься от своих убеждений, – вкрадчивым голосом начал Шоневальд, – и поможете святой церкви, сын мой, вас ждет прощение и великие милости.

– Я согласен! – радостно крикнул оживший купец. – Я согласен!.. – В его глазах светилось то недоверие, то надежда, то мольба.

Шоневальд кивнул одному из монахов.

– Повторяйте за мной слова клятвы слово в слово, господин купец, – поднявшись с места, торжественно произнес монах с лицом желтым и неподвижным, точно вырезанным из дерева.

Иоганн Фусс только сейчас, по глухому голосу, узнал монаха, приходившего за ним.

– Клянусь, – начал монах, – что я верую в своей душе и совести и исповедую, что Иисус Христос и апостолы во время их земной жизни владели имуществом, которое предписывает им священное писание, и что они имели право это имущество отдавать, продавать и отчуждать.

Иоганн Фусс повторил клятву.

– Теперь поклянитесь, что вы во всем будете помогать святой католической церкви и выполнять все поручения нашего ордена, соблюдая строжайшую тайну.

Иоганн Фусс произнес страшную клятву верности ордену.

– Теперь, – Эйлард Шоневальд показал купцу на ящик, – садитесь и слушайте. – Он недовольно посмотрел на своею соседа, непрерывно перебиравшего желтые янтарные четки, затем снял нагар со свечи, поставил ее ближе к купцу, осветив бледное испуганное лицо.

– Политика Ганзейского союза по отношению к Новгородской республике – это бездарная политика мелочных торгашей. Да, да! Здесь ради собственной выгоды забыто все! – Эйлард Шоневальд вскочил с места, сделал несколько шагов.

– Они, эти ганзейские купчишки, – как бы очнувшись от сна, вдруг заговорил толстый монах, – отобрали у бедного капелланаnote 19Note19
  Капеллан – католический священник.


[Закрыть] даже его кружку святого духа для сбора подаяний в храме, алтарь превратили в хлев и… – Монах под взглядом Шоневальда сразу осекся и замолчал.

– Вместо того чтобы торговаться с новгородцами за добавку нескольких кругов воска, – снова раздался голос инквизитора, – или спорить из-за нескольких собольих мехов в придачу к дрянным беличьим шкуркам, надо было давно закрыть им дорогу на запад, к морю. На добрых католиков восточный ветер из Новгорода действует как несносный сквозняк. Поймите! – Шоневальд в упор смотрел на купца. – Новгородская республика никогда не уступила бы вам и на волос своих прав на море и была бы сейчас сильнейшим морским государством, если бы не споры с московским князем!.. Поймите это!.. – Инквизитор задохнулся от возбуждения. – Представьте себе, как бы выглядели мы, если бы московский князь защищал интересы новгородцев на суше. Они, прекрасные мореплаватели, заполонили бы наше море!.. – Шоневальд посмотрел на молчаливых монахов.

Толстяк, шевеля губами, продолжал безостановочно перебирать четки, другой монах сидел с закрытыми глазами, словно спал.

– Сейчас, как никогда, необходимо заставить новгородцев принять наши условия, – облизав сухие губы, продолжал инквизитор. – Как назло, русские оказались на этот раз несговорчивыми. Больше того, они задумали нанести удар нашей торговле. Мы узнали, что знаменитый купец Труфан Амосов, отец Олега Амосова, – Шоневальд строго посмотрел на Фусса, – учит против немцев других новгородских купцов…

Он очень опасный человек, запомните это, господин Фусс! Теперь Амосов спешно покидает Новгород. Мы должны разгадать тайный план русских. А вы нам поможете, господин Фусс!

– Чем я могу помочь, ваша милость?

– Вы узнаете, когда, куда и какой дорогой собирается ехать Труфан Амосов. Вы поняли меня, господин Фусс? Если же вы попытаетесь уклониться от нашего поручения, – Шоневальд повысил голос, – то ничто не помешает святой церкви поступить с вами так, как принято поступать с еретиками,

– Я буду стараться, ваша милость.

– Все, что вам удастся узнать, господин Фусс, не медля ни минуты, сообщайте доброму католику, священнику нашего ордена Пруцу.

– О-о!.. – вырвалось у Фусса.

Долго он пятился к выходу, кланяясь и бормоча благодарности.

На лестнице купца ждал со свечкой горбун Пруц. Он помог ему выбраться из подземелья и добраться до тюков у алтаря, на которых была приготовлена постель.

Накрывшись с головой куском шершавого кельнского сукна, Иоганн Фусс провел беспокойную ночь. Он просыпался от шумной крысиной возни по углам церкви, от хриплого голоса монаха, не перестававшего преследовать купца и во сне.

* * *

После ухода купца Шоневальд с торжествующей улыбкой посмотрел на сообщников:

– Перепуганному купчишке никогда не вырваться из наших рук. Еще один верный слуга ордена в этом варварском городе.

Глава IV. ДОМ СВЯТОЙ СОФИИ

Владыка новгородский громко стонал во сне. Ему привиделась келья Вяжищенского монастыря, где он провел молодые годы. Но радости не было на душе, а сердце билось тревожно и часто.

Вдруг будто чья-то рука закрыла маленькое слюдяное оконце горенки. Свет сразу померк. Евфимию сделалось страшно, так страшно, как никогда не бывает наяву; ему чудилось, что кто-то еще есть в горнице. Незримый, он заставил шевелиться волосы на голове архиепископа.

Скрипя зубами, владыка протянул дрожащую руку и стал крестить что-то в темноте.

– Господи помилуй, господи помилуй!.. – повторял он не переставая.

Проснулся владыка в холодном поту. Кровь тяжелыми ударами билась в висках.

– Василий! – выдохнул он с хрипом. – Василий!.. У дверей что-то зашевелилось, темная фигура поднялась с пола и двинулась на Евфимия.

– Пить! – держась за сердце, попросил владыка.

Приняв из рук послушника серебряный ковш, он дробно стучал зубами о край его, будучи не в силах побороть трепетную дрожь.

«Страшен диавол, коли во сне привидится, – думал он, хлебнув воды и постепенно успокаиваясь, – и не открестишься во сне-то».

– Собирай-ка, Василий, в церковь, сам сегодня буду служить, – вслух сказал архиепископ. – Видать, грехов на мне много. Отмаливать надо.

Из церкви Евфимий вернулся спокойный и ласковый. Когда ему доложили о приходе Труфана Амосова, он велел звать немедля.

– Садись, Труфане, – приветливо сказал Евфимий. – С чем пришел?

– Благослови, владыка, на поход дальний. Евфимий молча ждал, что еще скажет купец.

– В Студеное море путь держу, на морской путь благослови.

– Рыбий зубnote 20Note20
  Рыбий зуб – моржовый клык.


[Закрыть] добывать едешь на Грумант-остров, на Матку али еще куда? – допытывался Евфимий. – Ежели на Грумант, грамоту Федору-мореходу передай, что в Русской губе промышляет для святой Софии. На промысел отпустил в позапрошлом году.

– Другое задумал, владыка… – Купец замялся, словно раздумывая, говорить всё или нет. – Задумал я, – гордо откинув седую голову, сказал Труфан Федорович, – старину вспомнить: свои товары в заморье продать и товары заморские на своих судах в Новгород привезти. Нам хлебушек, доспехи бранные во как нужны!.. – Амосов провел ребром ладони по горлу. – Хочу хребтину ганзейским купцам обломать, дорогу морскую освободить! А не сможем, ганзейцы навеки нам ту дорогу, закроют.

Владыка, не перебивая, внимательно слушал.

– Добро задумал, Труфан Федорович, да хватит ли сил? – вступил он в разговор.

Амосов передал владыке, что решили купцы.

– Так, говоришь, заморских купцов югорские да иванские поддержали?.. И я благословляю. Правильное дело задумали – святой Софии, Новгороду поможете.

– Спасибо, владыка, отец родной ты нам! – Труфан Федорович опустился на колени перед архиепископом.

– Встань, Труфан Федорович! – Владыка старался поднять купца. – Встань, говорю! – И он усадил его на лавку рядом с собой.

Старики посидели молча.

– Однако одним мореходам дела не сделать, – после раздумья начал Евфимий. – Дело большое… Мои люди, – оглаживая бороду, медленно говорил он, – на торгу, два дня назад, аглицким и доньским купцам' едва жизнь уберегли. Немцы с Готского двора с ними свару завели, до ножей дело дошло. А когда спрашивать стали немцев, почто гостей обижают, те говорят: нам одним-де с вами торговать можно, а англичанам и доньским в Новгород ходу нет.

Евфимий, прищурясь, посмотрел на Амосова:

– Ты как, Труфан Федорович, мыслишь?

– Негоже Великому Новгороду такое терпеть! – возмутился купец. – Видать, мало немцев учили. Не они – мы своей торговле хозяева: с кем похотим, с тем и торговать будем. А божьи рыцари иноземных купцов – тех, кто в Новгород сухопутьем торговать идет, бьют, в ямы бросают, а то и вовсе насмерть.

– Нам давно воровство ганзейское ведомо, – отмахнулся владыка, – да не о том речь… Известно, доньской король ныне с Ганзой в ссоре и всегда нам в том деле помощь окажет, кое для Ганзы вредно.

Амосов внимательно посмотрел на архиепископа, стараясь до конца разгадать его мысли.

– Не заслать ли, Труфане, послов от купечества к доньскому королю? С доньскими купцамиnote 21Note21
  Доньские купцы – датские купцы.


[Закрыть] торговать будем, а ганзейцев прочь. Пусть из вторых рук разживаются. Тогда и узнают, каково обманом жить… Послов тайно отправить надо, – тем же спокойным, тихим голосом продолжал владыка. – Ежели немцы прознают – перехватят в пути, убьют… Вот и выйдет, Труфане, пока ты морем плывешь, тебя доньские купцы ждать будут… Что ты, прости господи, глаз на меня вылупил, словно видишь впервой? – шутливо закончил Евфимий.

Увидя, что единственный глаз Амосова помутнел и крупная слеза скатилась в седую бороду, новгородский архиепископ крепко обнял купца.

– Иди. Для Великого Новгорода и святой Софии подвиг твой, для всей Руси, – сказал Евфимий, широко благословляя Амосова. – Да будет тебе удача!

Старики обнялись и расцеловались.

– Труфане, да есть ли сила в тебе? – шутил архиепископ. – Знаю, годов много – скоро век живешь, Труфане!

– До века еще двадцать лет доспевать, – весело отозвался Амосов. – И сил еще хватит! – Он выпрямился, высокий, широкоплечий.

– А ведь и вправду будто молодой, – глянул на Амосова владыка.

В эту минуту Труфан Федорович услышал шум и поднял голову. Из часов, построенных, как скворечня, выпорхнула небольшая деревянная птичка и, трепеща крылышками, откуковала десять раз.

Видя удивление купца, Евфимий развеселился.

– Что, хороша вещь? – улыбаясь, спросил он. – Кузнец-замочник с Лучковой, Павел Овечка, сделал… А мне пора, – вдруг заторопился владыка.

Он вспомнил, что сегодня приемный день и прием должен начаться сейчас.

– Я пойду, Труфане, а ты здесь посиди, тебя позовут.

Когда Амосов вошел в большую красивую палату, он не узнал Евфимия.

Владыка сидел в конце большой гридни на массивном белом стуле, вырезанном из моржовой кости. Работа была необычайно красива. Стул был словно кружевной, а на тонком полотне кружева выделялись изображения воинов в полном вооружении. Стул был отделан золотом, а на спинке, по краям, высились два золотых креста на больших золотых шарах.

Архиепископ Великого Новгорода был в полном облачении. Белоснежный клобук украшал голову старика. По правую и по левую руку владыки толпились люди: по правую – черное и белое духовенствоnote 22Note22
  Черное и белое духовенство. – Черное духовенство – монашество; белое – приходское: священники, дьяконы, дьячки, причетники.


[Закрыть] а по левую – степенные посадник и тысяцкий и десятка два старых правителей в золотых кушаках.

На другом конце комнаты, вместе с Амосовым, стояли купцы, ремесленники и разные житые люди. Через всю гридню лежала бархатная зеленая дорожка.

Все стояли, один владыка сидел на своем белом стуле. Старый посадник Кузьма Овинов читал грамоту за двумя свинцовыми печатями. Окончив чтение, Овинов сказал:

– Как скажешь, владыка?

– Наказать вятичей строго, – сказал Евфимий, – пусть почитают старших. И другим неповадно будет.

Из толпы старейшин с золотыми поясами вышел боярин Роман Игнатьев и громко сказал:

– Пльсковичи потоптали старину нашу. В прошлую пятницу у вечевой башни сожгли на костре четырнадцать женок за ведьмовство, а вина их в том, что травы на потребу людей собирали, сушили и продавали. От недугов травы те. Как скажешь, владыка?

Евфимий не сразу ответил.

– Феодор, – после раздумья позвал он казначея, – пошли в Пльсков человека про то сыскать, за что женок пожгли. Пусть посадник отпишет.

– Я пять дней жду, владыка! – раздался вдруг голос рядом с Амосовым.

Труфан Федорович обернулся. Плотный, высокий человек, по обличью мореход, выступил вперед:

– Выслушай, владыка!

– Говори.

– Я двинянин, – начал мореход. – В Холмогорах подельnote 23Note23
  Подель – поморская верфь.


[Закрыть] у меня, лодьи да кочиnote 24Note24
  Коча, кочь – двухмачтовое палубное мореходное судно; поменьше лодьи.


[Закрыть] заморские строю и промысел на морского зверя держу. Одна из лодей моих, с кормщиком Тимофеем Лысуном, пять годов дома не была; думал – сгибла… А в прошлом годе вернулись мореходы.

– Не дивно то… – начал было говорить стоявший подле владыки боярин.

– Постой! – сделав рукой жест, словно отстраняя боярина, перебил двинянин.

Он сделал еще шаг вперед и вынул из-за пазухи свиток пергамента:

– То не дивно, что лодьи пять годов дома не было, а дивно вот что… – И двинянин развернул пергамент.

– Ближе подь! – позвал владыка.

Двинянин шагнул еще. Теперь он держал свиток перед самыми глазами Евфимия.

– Вот здесь, – громко сказал мореход, – Матица земля, здесь река Обь, а тут человеки мангазеи живут. И зимой и летом море торосьем великим наполнено, но, ежели знаючи, тут вот рынчаройnote 25Note25
  Рынчара – полоса чистой воды между берегом и плавучими льдами.


[Закрыть], – он пальцем повел вдоль жирной черты, изображавшей берег, – можно в меженное времяnote 26Note26
  Меженное время – тихое, безветренное время в середине лета.


[Закрыть] лодьей али кочем плыть. Тут река великая, возле нее кости моржовой не счесть. Дале еще река есть, и везде моржовой кости много…

Двинянин взглянул в глаза владыке:

– Тимофей Лысун здесь впервой зимовал, кости моржовой собрал и в десять лодей не укласть. В другое лето он на восхсд солнечный той рынчарой сплыл.

– А ежели кормщик Лысун моржовой кости набрал столь, что лодье не вместить, зачем он дальше поплыл, почему домой не вернулся? – любопытно спросил Евфимий.

– Незнаемое, знать, потянуло. Да разве мореход, коли дорогу морскую в неведомые края увидел, повернет в обрат? Что ты, владыка! – удивился двинянин.

Евфимий улыбнулся.

– Ну, далее сказывай! – Видно было, что ему понравился ответ промышленника.

– Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, – двинянин вел пальцем по карте, – ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо-невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. – Он показал на карту. – Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел – однако, мирные люди и наших не тронули… На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, – двинянин повысил голос, – кормщик в теплое море-океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.

Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.

– Кто чертеж писал? – не удержался Труфан Федорович,

– Лысун-кормщик, – ответил двинянин, – обучен сему художеству.

– Много ли людей сгибло? – спросил Евфимий, думая о чем-то.

– Один, на той земле похоронен. Носошникnote 27Note27
  Носошник – забойщик в моржовом промысле, стоящий на носу карбаса и бросающий в зверя «носок» – гарпун, брссковое копье.


[Закрыть] Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.

Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.

– Слава тебе, господи! – торжественно сказал он. – Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской… Артемий Дмитриевич, – обратился владыка к посаднику, – надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать… Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, – обратился он к двинянину. – Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.

Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.

– А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло…

Послышался шум в дверях. Какой-то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:

– Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!

– Встань! – ответил новгородский владыка. – Поведай, на кого суда просишь?

Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.

– Степашка-кожевник, – начал он, всхлипывая, – наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонкиnote 28Note28
  Вечные мужики, вечники – миряне с правом голоса на вече.


[Закрыть] меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба… та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала… – Боярин громко заревел.

На него зашумели:

– Перестань орать, дело сказывай!

– На мост Великий привели да с моста в Волхов, – плаксиво говорил боярин. – И вовсе было тонуть стал, да рыбак Личков, сын с Людинова конца, спас – на свой челн из воды вынул… Теперь вот в чужой одеже скрываюсь.

– Поведай нам, боярин, – участливо обратился к пострадавшему владыка, – на вече Степанько что на тебя кричал?

– Облыжно кричал… – начал было боярин.

– Да ты говори делом! – оборвал его казначей Феодор. – Правду говори, ежели владыка спрашивает!

– Да я… он кричал… будто я… – боярин запнулся, – будто я женку его скрал и у себя дома держал. Ложно то.