Текст книги "Кольцо великого магистра"

Глава десятая. ДЕРЕВЯННЫЕ БОГИ НЕ УХОДЯТ САМИ СОБОЙ

На охоте свирепый кабан распорол клыками живот и грудь кунигасу Олелько, двоюродному брату старейшины селения. Охотник умер мгновенно, не успев помянуть богов. Он был славным литовцем. Мало кто мог опередить его в скачках на резвом коне, но еще меньше мужей согласились бы вступить с ним в бой на топорах или мечах.

Истерзанное тело Олелько друзья и родственники с почетом принесли в родной дом. Положили на лавку в самой большой горнице и созвали гостей.

На пятый день смрад разложившихся останков сделался нестерпимым. Сочные куски жареной кабанины и баранины не лезли в глотку. Окна и двери были открыты, жгли душистый янтарь. Однако вонь не делалась меньше. Но уйти, выказать неуважение к умершему было бы непростительно, и гости высиживали в горнице, заткнув ноздри сухим белым мохом.

Утром шестого дня к поселку подъехал мастер Бутрим из Альтштадта вместе с женой, дочерью и подмастерьем Серсилом. У опушки леса Бутрим остановил коня и долго затаив дыхание слушал заливчатые трели соловья. Слушая, он вдыхал полной грудью лесной воздух, напоенный ароматом трав и цветов. В этот утренний час Бутрим снова почувствовал себя литовцем и жрецом криве. Кенигсбергский замок, солдат Хаммер, зловещий поп Плауэн – все осталось позади, все минуло, как недобрый сон.

На лесной полянке кучилось десятка два деревянных домиков. В местах, свободных от кустарника, были насажены грядки с горохом и репой бродили куры, пахло лошадиным потом и парным молоком.

Здесь, в этом селении, он появился на свет, научился ходить и говорить.

Стайка мальчишек играла в шумную военную игру, хорошо знакомую Бутриму: кипел бой литовских воинов с немецкими рыцарями. У мальчишек-рыцарей черные кресты намалеваны сажей прямо на лбу.

Где-то в конюшне оглушительно заржал жеребец.

Бутрим улыбнулся, глаза его помутнели от набежавшей слезы… На душе сделалось радостно. Утренний призыв жеребца был так же сладостен и мил его сердцу, как и соловьиные трели.

Скоро поселяне признали в усталых путниках Бутрима и его близких, и в доме старейшины поднялся переполох.

Гости были редкие и почетные.

Бутрим долго обнимался со старейшиной, своим двоюродным братом. Мальчишками и юношами они были неразлучными друзьями. Много лет не виделись, и вот теперь снова вместе. Гость долго и подробно расспрашивал о родственниках: он хотел знать, как живут троюродные дядья, двоюродные братья и племянники, их братья и дети детей.

Он зашел в дом, где лежал умерший и сидели гости. Лицо мертвеца с оскаленными зубами покрылось синими пятнами. Из носа и углов рта вытекала кровавая жижа, зеленые мухи ползали по щекам и лбу.

Бутрим разгневался. Умершие не должны оставаться так долго вместе с живыми. Старейшина почтительно ему объяснил, что двое юношей ушли за жрецами тиллусонами. Но их пока еще нет.

– Хоронить без тиллусонов запрещено предками, – закончил старейшина, – поэтому мы пропустили срок, и тело Олелько начало немножко гнить. Не сердись, почтеннейший криве.

Бутрим решил заботы о мертвом взять на себя – ведь Олелько ему приходился троюродным братом. Жители поселка стали готовиться к похоронам.

Нарядившись в белые одежды, надев на голову венок из дубовых листьев, позванивая бубенчиками, Бутрим сказал у костра речь. Он прославил умершего и вскользь коснулся его грехов.

– Умерший, – сказал Бутрим в назидание, – не любил свою старую жену и часто обходил подарками… Настанет день судный, и почтенному покойнику не придется беспокоиться за свою судьбу. Сам великий бог, узнав о его праведной жизни, будет радоваться и на его делах поучать других. А грехи Олельковы, – закончил он, – не велики, и бог простит их. Покойный обязательно попадет в блаженную страну, уготованную для праведников.

Олелько, оскалившись, с открытыми глазами, лежал на деревянном помосте лицом кверху, будто смотрел на синее небо и золотое солнце. А под ним бушевало пламя костра.

Закончив речь, жрец запел погребальный гимн, все подхватили его. Воины ударяли в щиты рукоятками мечей. Когда рухнул деревянный помост и пламя охватило останки, пение изменилось – грянул радостный гимн величания богов. В эти минуты очищенная огнем душа Олелька уходила по золотой дороге на небо.

Бутрим поднял кверху глаза.

– Я вижу Олелька, он летит по небу на белом коне, в доспехах и при боевом оружии, его сопровождает много всадников.

Собравшиеся, прощаясь с покойником, замахали руками и белыми платками, хотя и не видели его.

В этот же день на огромном жарком костре сожгли Олелькову старую жену с двумя превосходными прялками, любимого слугу, свору охотничьих собак и боевого коня.

На похоронах были заняты все жители поселка, и никто не заметил, как зашевелились кусты орешника и чья-то рука отвела зеленые ветви. В кустах показалось лицо солдата в кожаном шлеме. Он внимательным взглядом окинул полянку…

Поселяне радовались приезду жреца Бутрима, им понравилась его речь у костра. Радовались и тому, что он не потребовал сжечь вторую жену покойного, красавицу Вильду. Люди помнили, как три года назад тиллусон, хоронивший старого Алекса, умершего от желудочных болей, послал на костер его молодую жену. Племяннику покойного, которому она нравилась, пришлось принести большую жертву богу Поклюсу. Сетуя на алчность жреца, он отдал шесть лошадей, три дойных коровы и двух слуг.

Вечером поминки продолжались. Повеселевшие гости охотно ели и пили, искоса поглядывая на лавку, где недавно лежал покойник. Много гости выпили пенного пива, много еще сказали хороших слов в память умершего. Жрец Бутрим просил душу покойного, стоявшую у дверей, принять участие в трапезе и бросил ей в угол колбасы и жирного мяса.

– Халеле-леле, почему ты умер? – раскачиваясь, пела молодая Вильда, происходившая из прусского племени. – Разве у тебя не было хорошей еды и хмельного питья? Почему же ты умер? Халеле-леле, почему же ты умер? Разве у тебя не было молодой, красивой жены? Почему же ты умер? Халеле-леле, почему же ты умер?!

Распустив густые волосы в знак печали, Вильда закрыла ими лицо. Из каштановых волос торчали лишь маленький нос и розовые кончики ушей.

Вильде предстояло оплакивать мужа тридцать дней. На восходе и на заходе солнца она подолгу будет лежать на свежем холмике, где зарыт пепел Олелько.

К вечеру Бутрим решил, что душа умершего насытилась, и попросил ее покинуть дом. Она улетела, и тогда начались настоящие поминки.

Люди оживились, стали громко разговаривать и пили за здоровье друг друга. Женщины, отведав хмельного, пустились в пляс, притопывая босыми пятками и потряхивая косами, визжали и размахивали руками.

Сам старейшина вихлялся, топал и приседал, пока его не оставили силы.

И долго еще раздавались из дома Олелько звон гуслей, струнное гудение, стон свирелей и удары бубен.

Увлекшись похоронами, Бутрим позабыл о жене и дочери.

Анфиса с ужасом смотрела на своего мужа.

– Великий боже, – шептала она побелевшими губами, – двадцать лет я жила с язычником! Нет мне прощения на этом свете и не будет на том! – Ей представлялись страшные мучения в аду. Исповедаться бы, но разве найдешь попа в этих местах!» Доченька, мы погибли, – казнилась она. – Отец нас обманывал. Хорошо, что ты не видела его в этой страшной одежде «.

На Олельковы поминки мать не пустила девушку.

Анфиса порывалась бежать в лес. Но далеко ли убежишь? И что будет с Людмилой? Разве Андрейша возьмет в жены девушку, у которой отец язычник?!» От нас отвернутся все православные люди, никто не подаст кружку воды, если мы будем умирать от жажды «.

И Анфиса молила бога о смерти. Ведь муж у нее не только язычник, но поганский поп, а этот грех во сто крат страшнее.

Она долго сидела на лавке, устремив в лес невидящий взгляд. А лес стоял перед ней темный и загадочный. Покачивая ветвями, шумели дубы, липы и сосны.

Вернувшись в дом, Анфиса сказалась больной. Людмила не отходила от матери.

Уже было совсем поздно и темно, когда Бутрим объявил старейшине, что едет завтра в Ромове по призыву великого жреца. Он просил двоюродного брата оставить у себя жену и дочь.

– Людмила здесь будет ждать жениха, – сказал Бутрим.

Старейшина с радостью согласился.

– Твоя семья – моя семья, – клятвенно повторил он, притрагиваясь к голове двоюродного брата.

Помянув покойника, гости и хозяева наконец угомонились. Темнота и тишь обступили лесную деревеньку. Изредка из чащи доносился тоскливый волчий вой да ухание филина.

Бутриму плохо спалось в эту ночь. В ушах стояла пронзительная музыка и заунывное пение. Мешал дурной запах в доме и всхрапывание спящих.

На дереве забила крыльями большая птица; наверное, тетерев в когтях у совы. Сквозь узкое окно под потолком в горницу доносились все лесные звуки.

Бутрим стал размышлять о смерти Кейстута, о недавних событиях в Альтштадте, жалел, что не убил наглого солдата Генриха Хаммера. Потом мысли перенеслись в Вильню. Он представил себе краснобородого судью судей. Зачем великий призвал его?.. Произошло что-то важное. Наверное, опять война. Он мог бы взять жену и дочь с собой в Вильню. Но как быть с Андрейшей?

Он отдает свою дочь за русского и ничуть не жалеет. Людмила любит, пусть она будет счастлива. Андрейша неплохой человек и тоже любит ее.

Жрец Бутрим никогда не был изувером. Наоборот, он сомневался, что боги существуют, и думал, что вера в богов, а не сами боги спасут Литву от поработителей. Много раз он спрашивал себя, зачем он ведет опасную игру. Ведь еще до того, как великий жрец назначил его криве, он не верил богам. И все же он стал жрецом в Земландии и Самбии, в самом логове заклятого врага. Он вел двойную жизнь, каждый день рисковал головой. И не только своей – жена и дочь разделяли с ним смертельную опасность. Бутрим крестил Людмилу, думая, что облегчит ее участь, если немцы узнают всю правду.

Он рисковал всем. Ради чего?

Земля предков! Вот ради чего он принес в жертву все, что у него было самого дорогого.

Вера в богов нужна для народа, и он будет ее поддерживать, а если надо, отдаст за нее жизнь…

Из окна тянуло ночной сыростью леса. Бутрим укутался теплым овчинным одеялом. У него в доме в Альтштадте окна закрыты прозрачной новгородской слюдой…» Цел ли сейчас мой дом?«Бутрим посмотрел на очаг: красноватые угольки едва тлели в золе. Поежившись, он выполз из-под теплого одеяла, подложил несколько сухих поленьев и снова лег на лавку.

Стреляя искрами, задымили дрова. Огонь быстро разгорался.

Он вспомнил, что весь день не видел жену и дочь.» Боже, ведь я забыл про них! Не сегодня, а как только стал жрецом криве! Бедная Анфиса, что она подумала, увидев меня в жреческих одеждах? Ведь она не знала, кто я… Зачем я так сделал? Увидев свое племя, где родился, расчувствовался… И этот разложившийся труп Олелька…«

Бутриму захотелось все рассказать жене, утешить. Но это невозможно – ночь. Поднимешь переполох в доме старейшины. Да и поймет ли она?

Он с досадой посмотрел на спавших. Громкий храп раздражал Бутрима. Мужчины разлеглись на полу, на медведине. От плохо проветренных шкур стоял тяжелый запах. К нему примешивался острый дух копченого мяса, подвешенного под крышей.

Огонь в очаге разгорался все больше и больше. Красные огоньки взблескивали на бронзовых шлемах и отполированных в боях рукоятках мечей, лежавших рядом со спящими.

В предрассветной мгле заголосили петухи.

В доме стало теплее, и Бутрим задремал. Он не слышал, как вдалеке залаяли собаки, лай делался громче, яростнее.

И вдруг истошный женский крик пронзил ночь:

– Враги, спасите!!

Бутрим мгновенно очнулся, вскочил, нащупал меч и стал бить рукояткой по скамье.

Крик во дворе повторился.

В доме поднялись все сразу. Еще не раскрыв глаза, литовцы натягивали одежду, хватались за оружие.

– Мужчины, спасайте нас! – вопили на улице женщины.

Со всех сторон слышался протяжный бабий вой.

Заливались яростным лаем собаки.

Распахнув дверь, в дом ворвалась служанка.

– Рыцари! – кричала она. – Немцы!

Раздался рев боевого рога. Трубил старейшина. Шум во дворе нарастал, делался громче, яростнее. Жрец услышал возгласы на чужом языке.» Жена и дочь спят в доме старейшины, – мелькнуло у него в голове. – Что делать?«

– Серсил, – задыхаясь, сказал он ученику, торопившемуся с мечом на улицу, – найди Анфису с дочкой. Они в доме старейшины. Защити их, пусть уходят вместе с тобой на Вильню. Все, что случилось, расскажи великому жрецу.

– А ты сам, господине?

– Боги приказывают мне убивать врагов.

Серсил склонил голову и бросился к дому старейшины.

У кенигсбергских стен Бутриму, глядя на врагов, приходилось сдерживать себя, но сейчас… Он поднял меч, и из его горла помимо воли вырвался грозный боевой клич.

Наступило серое утро, еще не взошло солнце, еще лежали в низинах тяжелые ночные туманы. На дворе вой, крики, плач.

Рыцарские наемники-кнехты без жалости рубили всех подряд. На земле лежали связанные молодые женщины. У дома старейшины рубились насмерть десятка два литовцев, разъяренных, как дикие кабаны.

Бутрим вместе с мужчинами, ночевавшими в Олельковом доме, стал пробиваться к ним.

Один из воинов бросился в соседнюю деревню за помощью.

– Крещеные собаки! – кричали литовцы, нанося страшные удары. – Горе вам!

Стучали мечи о щиты, звенело оружие.

Старик с окровавленной бородой открыл дверь конюшни и выводил лошадей. Из хлева женщины выгоняли коров и спешили спрятать в лесу. Испуганное ржание лошадей и мычание смешались.

Словно призраки, из серой мути рассвета появились высокие злые орденские жеребцы, покрытые бронью. Закованные в железо рыцари кололи пиками женщин. Остервеневшие рыцарские кони рвали желтыми зубами мясо живых людей.

В рыцарей летели копья, топоры, метательные дубинки.

К бронированному рыцарю трудно подступиться пешему воину с открытой грудью и с одним мечом в руках. Но литовцы делали невозможное. Безоружные, они вытаскивали из заборов колья и бросались на врага… Почти голый мужчина выбежал из дома. Увидев всадника в белом плаще, он прыгнул на спину лошади рыцаря и, сняв немцу шлем, сломал ему шею.

В другом месте широкоплечий литовец стащил рыцаря с лошади и раздавил его вместе с панцирем, как улитку.

Жители деревни защищались яростно. Женщины рубили тяжелыми топорами ноги рыцарских лошадей, стреляли из луков.

Подбадривая себя дикими воплями, стуча мечами в щиты, бежали на помощь мужчины из соседней деревни. Схватка возобновилась с новой силой.

Рыцарь с разбитой головой повис в седле. Другой, с птичьим хвостом на шлеме, став к оруженосцу спиной, отбивался от наседавших на него литовцев.

– Священный лес, спрячь нас! – молили женщины, пытаясь укрыться в густых зарослях. – Горе нам, нет князя Кейстута, некому заступиться!

Запылал дом старейшины, подожженный врагами. Пожар осветил поле боя. Рубя врагов, Бутрим увидел двоюродного брата, распростертого у своего крыльца. Двое кнехтов держали его, а орденский чиновник в сером плаще прижигал огненной головешкой под мышками и в паху. В одном из солдат Бутрим узнал Генриха Хаммера. С остервенением размахивая мечом, он стал пробиваться к нему, но кто-то захлестнул петлей шею, и Бутрим потерял сознание.

А рыцари всё прибывали. Начертав мечом крест перед собой, они с устрашающими криками бросались на литовцев, кололи и топтали лошадьми всякого, кто попадался на глаза.

Литовцы дали захватить себя врасплох, и это обошлось им дорого. Подожженная со всех сторон деревня ярко горела, огонь высоко поднимался к небу.

Еще одна жертва принесена пресвятой деве Марии.

–» Христос воскрес!«– запели победный гимн рыцари, увидев, что литовцы разбежались.

Гордые победой, христианские герои поздравляли друг друга. Знатный австрийский граф, подняв окровавленный меч, посвятил в рыцарство восемь благородных неопоясанных воинов.

Посредине поляны священники поставили походную церковь. Вокруг нее знаменосцы воткнули в землю древки хоругвей и знамен. Поставили шатры, зажгли костры. Возник огромный лагерь. Началось празднество. Слуги разносили благородным рыцарям вино в честь победы.

Однако ночь прошла не так весело. Разъяренные, горевшие местью литовцы всю ночь тревожили лагерь. Рыцари не видели в темноте врагов, но зато слышали их яростные вопли и чувствовали на себе удары долетавших из леса копий и палиц.

На сгоравшем литовском селище тоскливо выли оставшиеся в живых собаки.

Утром капелланы прочли погребальные молитвы. Несколько рыцарей и немало наемников не дожили до восхода солнца.

С рассветом под охраной полубратьев и наемной солдатни в Кенигсбергский замок двинулась толпа пленных. Среди них шел, понурив голову, Бутрим. Солдаты и рыцари смеялись, показывая пальцами на женщин, у которых к груди и к спине было привязано по ребенку.

В числе солдат, охранявших пленных, был саксонец Генрих Хаммер.

Весь день шли облавы на жителей, укрывшихся в лесу, весь день слышались стоны и плач. Не раз и не два из зарослей бросались на рыцарей хозяева лесов. Литовцы рубились топорами и сажали врагов на рогатины. Свистели в воздухе метательные дубинки.

Вечером иноземные рыцари и братья ордена снова затеяли веселый пир. Съели гору жареной птицы, баранов и говядины, выпили не одну бочку хмельного меда.

У многих иноземных рыцарей в шатрах оказались молодые полонянки.

Маршал Конрад Валленрод стал осторожней. Солдаты огородили лагерь деревянным забором. Вдоль городьбы всю ночь ходили дозорные. Копья и дубинки из леса не долетали к пирующим.

Две недели провели в литовских лесах братья ордена девы Марии и иностранные рыцари. Они охотились на язычников, точь-в-точь как на лисиц и зайцев.

Дым от сожженных деревень клубился в окрестных лесах. Пахло гарью и смрадом разложившихся трупов.

Много пленных отправили рыцари в свои замки. Разбежавшиеся по соседним селениям литовцы молили своих богов о мщении. Приносили обильные жертвы Перкуну и богу войны Кавасу. На ветвях священных деревьев появилось много ценных даров.

Литовские воины не раз собирались на совет.

А рыцари спокойно, как у себя дома, продолжали хозяйничать в лесу. Но запасы подходили к концу. Меньше стало изысканных блюд и тонких вин. Рыцарские жеребцы похудели и теряли резвость. Великому маршалу приходилось думать о животных ничуть не меньше, чем о самих рыцарях.

Пришло время возвращаться. Запела труба великого маршала, и рыцари построились в прежний порядок. Впереди реяло огромное знамя ордена. Под грохот барабанов войско двинулось. Отдых в Кенигсбергском замке не за горами. Рыцари мечтали снять тяжелые доспехи, смыть липкий пот. Даже строгий приказ великого маршала не мог остановить оживленные разговоры. До конца лесной дороги оставалось совсем немного.

Давно не пахли так крепко и сладко липы, обещая много душистого меда.

Неожиданно на землю упал темный предмет, похожий на короткий обрубок дерева. Там, где он упал, взвилось черное облако, и десятки тысяч рассерженных пчел набросились на лошадей.

Лошади, прядая ушами, испуганно заржали.

Вслед за первым ульем и с других деревьев свалилось еще несколько тяжелых чурбанов. Падая на землю, они раскалывались, пчелы взлетали в воздух и набрасывались на врагов. Сначала врагами были лошади, потом божья скотинка начала жалить и рыцарей. Пчелы больно кусали носы, губы, щеки. Рыцари поторопились надеть шлемы. Но пчелы проникали сквозь смотровые щели. Их раздражал запах, исходивший от рыцарей, пропитавшихся за две недели вонючим потом.

Ульи продолжали падать. Пользуясь смятением врага, литовцы, возникшие будто из-под земли, стали швырять свои страшные палицы.

Появились убитые и раненые рыцари и кнехты.

Прозвучала боевая труба великого маршала. От рыцаря к рыцарю передавался приказ скорее уходить из опасного места.

» Вперед, вперед!«– приказывала труба.

– Почтовая дорога близка, – объявили военачальники.

Жеребцы, искусанные пчелами, кричали страшным криком. Они рвались вперед, не разбирая дороги, вставали на дыбы, катались по траве.

Литовцы, сидевшие на деревьях, сбросили еще с десяток ульев.

Пчелы клубились черным облаком, закрыв солнце. Некоторые рыцари, не в силах удержаться в седлах, валились на землю и отбивались, как могли, от злых насекомых.

Уйти из леса казалось единственным спасением. Но литовцы были умнее, чем думали тевтонские рыцари.

Лесная дорога оказалась перегороженной. Деревья начали падать вскоре после того, как прошли пленные, подгоняемые орденскими солдатами.

Люди и лошади сбились у засеки. Лошади перестали слушаться всадников, лезли на поваленные деревья, ломали ноги. С пронзительным ржанием длинными зубами они кусали друг друга, хватали за плечи пеших, срывались с поводов, лягались.

Жеребец австрийского графа сел брюхом на торчавший обломанный сук поваленного дерева и выпустил себе внутренности.

Горевшие местью литовцы не оставили в покое врага. У засеки свистели смертоносные метательные дубинки.

Когда братья девы Марии и остальное воинство перебрались через поваленные деревья, ряды их заметно поредели. Двенадцать рыцарских жеребцов были закусаны пчелами насмерть, а восемь на засеке переломали ноги.

Пчелы не сразу отстали от бежавших по почтовой дороге врагов. Рыцари еще долго слышали их устрашающее жужжание. Взмыленные лошади поводили боками и шатались, словно проскакали сотню верст.

* * *

Посветлело. Скоро должно взойти солнце. Крупные капли росы лежали на зеленой листве. Еще не проснулись лесные птахи, а отряд Романа Голицы давно поднялся с последней ночевки. Дорога все время шла лесом.

Всадников было семеро: московские бояре, Андрейша, проводник Любарт и двое воинов Милегдо Косоглазого.

Любарт уверенно вел отряд, лесные приметы были ему хорошо знакомы. Вот огромное дерево со срубленной вершиной, на стволе его кто-то вырезал оперенную стрелу. Дальше дорогу указывала жердь на огромном сером камне, прижатая сверху другим камнем.

Еще вчера начался липовый лес. Пора цветения наступила, и деревья окутались едва уловимым тонким ароматом. Пройдет еще два-три дня, и все утонет в душных и сладких волнах. Но проводник чувствовал и другие запахи.

– Пахнет гарью, – остановившись, сказал он, – где-то близко пожар.

– Был пожар, – принюхавшись, подтвердили литовские воины.

И Андрейше показалось, будто где-то далеко на костре жгут смолистые хвойные ветви.

Спутники спешились и пошли дальше сквозь росистые кусты, ведя лошадей за поводья. Едва заметной тропинкой они вышли на опушку леса.

У ног пробегала маленькая речка. По ее берегам лежали плоские, обглоданные временем камни. Здесь жители приносили дары своим домашним богам. И сейчас еще остались на камнях куски пирога, мяса, бусы.

– За деревьями селище, – обернулся к Андрейше Любарт, – скоро ты увидишь Людмилу. Слышишь – мычат коровы… Но что это?! – показал он под куст орешника.

Андрейша увидел рыцаря без головы, в полном боевом облачении. Он весь был покрыт крупными каплями росы. На бронированной груди виделась большая вмятина от удара дубинки, наполненная влагой.

Поодаль лежали безобразно вспухшие рыцарские жеребцы. На иных были только высокие седла, на других – бронированные нагрудники и наспинники.

Раздвинув ветви, Андрейша увидел еще трех рыцарей. У одного забрало было поднято, и виднелось вспухшее, покрытое волдырями лицо.

Любарт подумал, что рыцарь умер от оспы, и очень испугался. Но, увидев мертвых пчел, раздавленных и забившихся под шерстяной подшлемник, все понял.

– Рыцарей убили пчелы, – с удивлением сказал он Андрейше, – и коней тоже, – добавил он, отвернув губу на лошадиной морде.

Но морехода мало интересовали пчелы, мертвые рыцари и лошади.

» Незабудочка моя! – думал он. – Что с ней? Не случилось бы несчастья! Где же деревня?«– повторял юноша, стараясь рассмотреть дома сквозь молодые сосны.

Не дождавшись ответа, он махнул рукой, перешел вброд речку и бросился туда, где был виден дым.

А Любарт не мог оторвать взгляда от военных доспехов мертвых рыцарей. Такое случается не часто. Орденские военачальники скупы и расчетливы, они никогда не бросят на поле боя оружие или броню. И убитых всегда хоронят в своих замках.

Решив вернуться сюда еще раз, Любарт тоже заторопился.

За проводником двинулись все время молчавшие московские бояре и литовские воины.

Сосновый перелесок остался позади. Любарт вышел на большую светлую поляну в одно время с Андрейшей. И здесь валялись мертвые тела. Трава была помята, утоптана, залита кровью.

– Мы пришли в поселок, – сказал Любарт.

Но поселка не было. Бесформенные кучи обгоревших бревен головешки, пепел. Поодаль виднелись уцелевшие от огня хлева, чадили кучи навоза.

Несколько женщин и стариков со скорбными лицами складывали трупы в одно место. Андрейше бросилось в глаза обожженное тело высокого старика с длинной седой бородой. Глаза его были выпучены, во рту торчала обуглившаяся головешка.

– Это сам старейшина Лаво, – произнес испуганно Любарт.

На лужайке бродили коровы и овцы. Женщина с ребенком за плечами доила корову. Тонкие струйки молока с журчанием вливались в глиняный кувшин. Под кустом бузины на корточках сидела старуха и громко причитала над телом сына. А рядом стояла девочка с венком из пучков лесной земляники с яркими красными ягодами.

От зловещего запаха смерти кружилась голова.

Тревога охватила Андрейшу. С трепещущим сердцем он бросился осматривать трупы и нашел мать Людмилы, Анфису, проколотую копьем.

Андрейша помертвел от страха.

– Незабудочка моя! – чуть не плача, повторял он. – Где ты, моя незабудочка?!

С восходом солнца тонкий аромат липового цвета стал сильнее.

Лес нежно шелестел под слабым ветерком.