Текст книги "Светский иконостас Николая Симкина"

Константин Белов
Светский иконостас Николая Симкина. Художественно-философская интерпретация 16 живописных полотен

Библиотека классической и современной прозы

© Константин Белов, 2020

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2020

Белов Константин Александрович родился 15 июля 1944 года. Кандидат филологических наук, доцент Волжского политехнического института. Десять лет заведовал кафедрой иностранных языков и являлся директором центра «Язык и культура». Автор 35 статей и 6 монографий по философии искусства. Один из авторов 4-го тома «Истории литературы США», изд. «ИМЛИ» РАН.

Ольге Дёминой посвящается

«Художество изобразительное стоит на границе словесного повествования, но без словесной ясности»

Павел Флоренский

«Могут сказать, что поэт – личность незначительная»

Бертран Рассел

Да, надо понимать, что «значительные личности» – это те, которые способны создавать то, что является безусловно реальным: 1) способны строить теории устройства мира материального (пусть и случаются среди них и такие личности, что в познавательном своём азарте могут воскликнуть: «Пойдите к черту со своим гуманизмом! Это просто прекрасная физика.»); 2) способны создавать всевозможные материальные ценности (и сколько среди них одержимых безумной страстью преобразовывать первую природу во вторую); 3) способны радикально воздействовать на ход истории («Мне плевать на Россию! Она просто вязанка хвороста в костер мировой революции»).

А вот личности совсем другого склада: Христос, Махатма Ганди, Лев Толстой.

Первый – предельный идеалист, то есть поэт, мечтающий об устройстве жизни всех людей по совести.

Да разве это кому потребно/посильно?!

А вот две тысячи лет не умирает этот идеализм. Значит… значит не вконец так уж плох человек!

Ещё один вот, поэт/идеалист – Махатма Ганди.

Вы только послушайте, какую чушь можно от него услышать: «Мольба, богослужение, молитва – не религиозные предрассудки. Это действия более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Без преувеличения можно сказать, что только они реальны, а всё остальное нереально».

Но вот случилось так, что этому молельнику удалось бескровно освободить свою родину от Британских управителей/обирателей. Выходит, значит, что дух – только дух! – одного вот Такого-то может содеять с реальностью такое, что другие творят с ней – это ради усовершенствования её! – проливая и проливая кровь.

А наш-то Лев Толстой! Это ж надо такое вот сморозить: «В городе я чувствую себя как в сумасшедшем доме!» А как же мы-то вот все в мегаполисах наших живём?! Мы что, граф, вконец вывихнутые что ли?!

Или ещё вот у него же: «Есть только два безусловно нравственных занятия у человека – земледелие и скотоводство.» Выходит, что сегодня подавляющее большинство людей (мы не про Африку и Юго-Восточную Азию) – живет жизнью очень сомнительной в нравственном отношении?

А что, разве это не так? Да, так – если всерьез про себя задуматься. О какой нравственности можно говорить, если это «подавляющее большинство» которое – они «частичные» (К. Маркс) люди?! То есть это функционеры той Суперсистемы, которая диктует всем и каждому, какими и как они должны неизменно быть. Вы – это совсем не вы, а только как бы..

А пошел он, этот Лёвушка, со своими высокими идеями да чувствованиями! Неужели непонятно ему, что нам, неграфьям, – нам «не до жиру – быть бы живу».

Но послушайте, чего же это вы, не желающие ничего слушать/ знать про то царство божье, которое внутри нас (царство же это есть наше сознание, в котором запечатлено наше очувствованное понимание нашего предназначения в мире: сохранение нами природной гармонии и усовершенствование её по нашим идеальным о ней представлениям. Эти же представления – они суть мечтания/предугадывания такого полного нами освоения мира, когда станем мы – станем ли, станем!? – Всесильными, Всезнающими, Бессмертными), – так вот чего же вы, пренебрегающие этими прекрасными мечтаниями – мечтаниями, через которые мы более всего и бываем счастливы, – счастливы на собственно человеческий лад, – то есть более всего бываем одухотворенными, то есть более всего свободными, – чего же от этого вашего реального – такого роскошного, такого вот комфортного, содеянного вами материального – чего это сбегаете вы от этого всего вашего то в алкогольный, то в наркотический «рай» или же подаетесь куда-нибудь… куда-нибудь, чтоб подальше от вашего обыденного? Нет, комфортники, от своего обыденного и от себя самих – нет, не сбежать вам! Про такие бегства уже в далёкие века мудрец один, живший на Ближнем Востоке, заметил: «Бегущий за море меняет небо над головой, но не душу».

Жил в Англии в средние века многодумный монах один. Чего только не перевидал он за свой век, чего не перечувствовал об уделе человеческом, а сказать смог – совсем кратко и вернее всего другого верного! – только лишь вот что: «Одни приходят в жизнь для счастья. Другие же – чтобы перетерпеть эту жизнь».

Ну, надо, наверное, оговориться, когда сочувственно вдумываемся мы в максиму этого печальника-монаха. Ведь нет таких среди нас – это чтоб им только одно счастье их жизни, а другим – нескончаемое перетерпливание ихнего горемыканья. Да, бывает, когда пострадать и счастливцам. И бывает, чтоб порадоваться и горемыкам чему-нибудь. Но всё одно – монах прав: человечество делится на два, именно на эти два рода людей. Читаем у Льва Толстого: «Основной конфликт писания – это конфликт поэзию чувствующих и нет.» – Вот-вот, и у Толстого про эти два рода людей. То есть про тех, которые бывают счастливы через очувствование/понимание Истины, Добра и Красоты (то есть через чувственное понимание основ бытия всего сущего) и про тех, чья жизнь, по преимуществу, есть существование – принятие всего того, что есть на сегодня, – приспособление к нему покорное: это в помыслах когда – единственно о хлебе насущном.

Но нет, нет – и среди тех, чьи силы уходят на простое (такое ли уж и простое?!) поддержание жизни, встречаются такие, в ком не задавлен, жив бывает дух и в этих людях: «Милый ты мой! Да разве белый свет кому когда надоест?! Жизнь проклятая – она надоела!»

Духовная тупость куда чаще встречается среди тех, чей труд не труд, а ловчение разное – суррогат труда, эрзац труда… – ну, мы уже говорили чуть раньше об этом: это та деятельность, которая появилась в последние десятилетия в результате никогда прежде не бывалого – чудовищного! – разделения труда.

Так вот скажем ещё раз, куда практикуют люди деваться от «проклятой жизни»: это – опьянение материальной роскошью, опьянения разного рода плотские…

А что это ещё вот за опьянения, которые – исихастские?

А ещё вот – когда «впадают в прелесть» – это-то как?

И ещё вот – хлыстовские радения.

А то есть ещё и дыромоление.

А ещё естъ уходы в сферы вроде бы совсем чистой науки – вникание в разгадывания про то, как устроена вселенная, и откуда она взялась, и одна ли она вообще-то есть?

Много каких придумал себе человек уходов из своей непосредственной действительности.

А что это значит, что измышляет и измышляет человек себе все эти уходы от конкретностей его жизни? Да только одно и значат эти уходы: так или иначе, а трудно сносима ему повседневность – это когда одолеваем он многими заботами о продлении своего существования.

О, эта вечная, терзающая всех нас – только вот что по-разному – сообразно нашим душевным, умственным и физическим данным – это вечная дихотомия: тело и дух!

Мне представляется, что родовую сущность человека вернее всех прочих определил австрийский культуролог Макс Шеллер: «Человеку свойственен колоссальный избыток фантазии».

Про то, какие бывают у человека «фантазии» (=«уходы»), речь у нас уже шла. Ничего мы не сказали только о той «фантазии», которая, думается нам, есть безусловно нравственная, безусловно истинная, безусловно прекрасная. Это та «фантазия», которая – высокое искусство. То есть то искусство, которое судит обо всём сегодня наличествующем по чувству должного быть, – судит по чувству идеала. У Эвальда Ильенкова читаем: «Искусство есть единственная деятельность человека, в которой возможна материализация идеала».

Искусство, думается мне, это светская религия – то есть не богопочитание (такова этимология слова «религия»: лат. religio – совестливость, благочестие, набожность), а благоговение перед Истиной, Добром и Красотой; искусство есть служение этому триединству – это есть его воплощение в слове, звуке, линиях и красках.

От художника Вячеслава Махова я услышал, что каждое полотно художника есть «икона», то есть запечатление того, чему он поклоняется. Да, согласен с вами: уточнение всё же здесь требуется к мысли Махова. Не всякое полотно, даже если оно и очень хорошо, профессионально сделано, есть икона. Иконой оно бывает только тогда, когда в полотне прочитывается глубокое раздумье художника об уделе человеческом: раздумье о его счастьях и несчастьях; раздумья про то, как же нам со всем этим нашим-то быть – это чтобы быть свободными – свободными и умом, и душой, и телом.

Недавно познакомился я с полотнами (через интернет) петербургского художника Дмитрия Кустановича. Да и с ним самим – через его говорение про искусство и вообще про культуру.

Все работы его сделаны очень недурно. Безвкусицы, пошлости, глуповатости в них не найдешь. Всё выглядит весьма прилично. Тоже всё прилично и в его культурных таких рассуждениях и умных цитированиях серьезных авторов, писавших о духовных началах в человеке, – всё это у Кустановича весьма «на уровне». А впечатление всё же о нём у тебя одно складывается: главное – очень хочется ему быть «продвинуто» интеллигентным и неординарным. Но больше и больше всего – это чтоб быть востребованным. Это, то есть, – богатеньким.

Ну да и бог с ним: будет, будет он востребован! И украсятся его декоративными картиночками обиталища тех, кто сейчас при очень-очень хороших деньгах.

Боже, о боже, упаси нас, боже, от того, чтоб хоть сколько-то уподобиться когда-нибудь этим-то вот всем, жаждущим иметь, иметь, иметь…

Тьфу, дернул черт меня заговорить вот об этих-то, хотящих умненько/ комфортно устроиться в мире – чтоб, значит, вкусненько пожить в нём. Это я больше всего по слабости своей духовной про них высказался тут: об отрицательном говорить куда как легче, чем о чём-то таком, что есть действительно достойное внимания. Ведь достойное есть запечатление потока суждений о реальном по чувству совести и по мечтаниям души.

Достойное – это всегда запечатленное размышление, всегда – вопросы и вопросы… Достойное – оно всегда по своему содержанию неоднозначно: оно всегда выстраивается в сознании/ чувстве художника как бы стихийно, больше всего по его интуитивным угадываниям – по законам парадоксальной логики: «Добро есть зло; а зло есть добро»; «Невозможно быть правым, не будучи одновременно неправым.» Художник – это тот, который не просто умелый профессионал, – он всегда философ, сердцем своим познающий диалектику живого сущего: «В красоте таится вечная революция и жестокое преодоление стареющего». (М. Пришвин)

Знает художник всё про эту жесткую диалектику. Но даже будучи и верен скучно-суровой правде жизни – которая есть жажда продления нашего существования (нашей телесности) любой ценой, – не может он безропотно согласиться с этой бездушной истиной. Мечтательный разум художника стремится отыскать в реальной действительности то, что есть непреходяще прекрасное – извечно дорогое/милое человеческой душе. И вот в этом-то поиске – неизменно всегда ум и душа художника Николая Симкина.

Джон Стюарт Милль (1806–1873). У него есть небольшой философский томик. Лейтмотивом этой книжечки… звучат там слова: «Душа убывает» (сама же книга называется «О свободе»).

Ну, убывание души, как явление, наблюдаемое в массе нынешнего люда… – да, скорее всего, что это и впрямь так оно есть. Но чтобы сказать, что это убывание сколько-то коснулось тех, в ком душа – это точно душа, – то есть в ком она есть главенствующее начало, – нет, они какими были всегда и везде, они и сейчас такие же. Они, может, сейчас живут по своей душе даже и посчастливее, чем жили ею те, которые были прежде нас: чахотки нет, хлеба вдоволь, да и статус ихний не так уж низёхонек..

Так вот, про то, как я повстречался недавно с настоящим, высоким художественным. О, оно, оказывается, может рождаться даже тогда, когда живешь ты в окружении чадящих заводов… или слышишь ты круглосуточно надсадный гул бешеного потока автомобилей… если вместо людей снуют по улицам твоего города какие-то их подобия: ведь все они – стужившиеся себя подогнать под один и тот же шаблон… Вы можете дать определение этому шаблону? Можете, но не решаетесь? А почему не решаетесь?

И вдруг вот… попал мне случайно в руки каталог картин художников города Волжского. Это замечательно, что их так много у нас. И кистью все они работают умело. И у этого вот есть что интересного. И у этого вот. И вот тоже ещё. Но открываешь каталог на тех страницах, где 16 репродукций картин Николая Симкина… Какая радость, какое счастье для ума/души – смотреть на эти картины! Радость/счастье не потому, что на них… – ну, душеприятственное, роскошножизненное какое-нибудь там, – нет, твоя радость от всех этих работ – она через встречу с грустной, прекрасной человечностью создавшего эти полотна мастера.

Мне захотелось встретиться с этим художником. Я нашел его мастерскую, представился, сказал, что работы его произвели на меня сильное впечатление и что мне очень потребно высказаться/ написать о его полотнах. Попросил его указать на ту картину из числа 16-ти, имевшихся в альбоме (а все они, на моё восприятие, однотемны), в которой ему удалось, как он думает, предельно явственно выразить своё мирочувствие.

Он ткнул пальцем в картину, название которой «Наша уха». Я рассмеялся, обрадованный. Вышло, значит, так, что программную его работу я распознал/почувствовал верно.

Ну, раз это так, попробую тогда я сказать словами то, что Николай Симкин так поэтично, так умно поведал нам своей замечательной кистью.

В буднях твоих – что в них? Особенно в буднях твоих, если ты горожанин? – А всё рутинное это вот делание чего-нибудь там на производстве… Того ещё однообразнее, изнурительней – в каком-нибудь офисе… В конце дня – хватание харча с полок/лотков «Магнитов»/«Покупочек»/«Радежей», глотание пива прямо на ходу, сосание сигареток, тупо-блаженная упуленность в экранчик своего «смартфона»…, кайф, расслабуха дома в кресле перед телевизором с обильной жратвой под боком.

Бедняги, бедняжки – угораздило же вас… в такую-то вот – совсем безрадостную! – жизнёнку…

Когда устроенная на такой-то вот лад жизнь в городах ещё только начиналась, Джон Голсуорси брезгливо-печально об ней сказал: «Пока существуют пиво, сигареты и футбол, никакой революции не будет». Ну, та революция, про которую он имел в виду, – нам она совсем и не нужна: страшный и убогий опыт такого усовершенствования социума мы испытали: нас мучили этим жестоким идиотизмом, приправленным дичайшим лицемерием, – семьдесят лет мучили!

Рухнуло, сгинуло. Аминь!

Но нам не нужны не только социальные революции: да убережёмся мы и от духовных радикальных себя переделок. Чур, чур нас от этих Малевичей, Кандинских, Матюшиных, Циолковских, Чижевских, Львов Выготских, Юриев Фоминых, Вадимов Розиных и Дино Буццати…

Надо же додуматься/дофантазироваться до такого вот бредового: «…Цель – тот новый удивительный мир впереди, в котором даже вещи воскреснут». (М. Матюшин)

«Вся суть – в переселении с Земли и в заселении космоса». (К. Циолковский) – Это с какой же целью нам туда переселяться?

«Мы должны оставить все внушенные нам правила морали и закона, если они вредят высшим целям». (К. Циолковский) – Это какие же такие «высшие цели», ради которых надо глушить в себе нравственное чувство?

«Следующим этапом эволюции будет появление Суперчеловека… он будет обладать способностью трансформировать свои внешние контуры в зависимости от потребностей данного момента.» (Ю. Фомин)

«Это будет человек с иной психикой и телесностью, с иной духовностью и проблемами». (В. Розин) – Как это он умудрился соединить понятие «духовность» с этими пресловутыми «проблемами»?!

А этот Лев Выготский, которого «некоторые» чтят за «почти гения», замахивался на разработку научной теории, которая «привела бы к подчинению и овладению психикой и искусственному управлению поведением».

На подобные духовно-интеллектуальные фантазии Павел Флоренский откликнулся такой-то вот трезвой, категоричной отповедью: «Выгонка новых способностей – это нечто искусственное в отношении духовного организма».

А что же нам действительно потребно? То есть как же нам быть-то сегодня, когда мы придумали множество способов поддержания своей телесности в «норме» – в отменной, то есть, сытости и в приличной крепости? Нам что – удовольствоваться всем этим-то вот? И сверх того нам уже ничего и не нужно теперь?

А что ещё может быть нужнее-то этого? Вы посмотрите, сколько вокруг нас сегодня счастливых людей!

Да бросьте вы – про этих счастливых! Они все – одно только отчаянное притворство: они просто изображают себя счастливыми. А на самом-то деле в душе у них… – ну, мы же все всё знаем друг про друга-то. Знаем, что там в душах у них, что там в душах у этих и что в душах у тех, и у тех, и у тех… Ведь знаем, да?

Читаем у Ф. Достоевского: «Человек более всего и живёт, когда он в разладе с действительностью».

А чем живет мысль/душа Николая Симкина? А вы всмотритесь в его картины/иконы. Они ведь все – это постоянное размышление их автора о наиболее правильной организации человеческого бытия. Вы спрашиваете, а как это понимать надо – «наиболее правильное»? А это значит то, что есть наиболее «в порядке вещей». А этот порядок – он природный такой. Порядок, существовавший миллионы и миллионы лет. Возраст человечества определяется одними учёными в 2,5 миллиона лет, другими в 1,5 миллиона. Да, вы правы: человек никогда не мирился с существующим «порядком вещей». Он всегда стремился быть преобразователем этого природного порядка. Но всё же эти все его преобразования – были они всё-таки его прилаживаниями себя к Природе, – были нелегким, но мирным с ней сотворчеством. И человек, будучи одним из природных порождений, – он среди природы чувствовал себя… – он чувствовал, что он у себя дома. Конечно, никакой это был не рай. Но – его родной дом. Дом, в котором он был самостоятельным тружеником, был здесь он хозяином самому себе. Был любящим своё всё, им сотворенное. Любящим то, из чего творил он всё это своё. Любящим то, среди чего творил он всю свою жизнь.

Нет, мы вовсе не склонны идеализировать прежнее бытие человеческое. Из 17-го века говорит нам о крестьянской жизни японский поэт Мацуо Басё: «Полоть…жать…//Только и радости летом – //Кукушки крик».

А какие радости нам сейчас-то, когда не надо нам ни полоть, ни жать? Это кто придумал так ядовито обозвать современного массового человека: «офисный планктон»?

Вот, значит, как сбылось это наше мечтание – избавиться от нелегкого труда жизни. Да, вот как измыслили мы обустроить свою жизнь – это в последние-то самые десятилетия прежней двухмиллионолетней истории нашего существования.

Вот про эти измышления – это, значит, про то, как нам удалось избавиться от зависимости от Природы, и про то, что есть цена этого нашего избавления, и про то, как мы можем – сможем ли?! – сохранить в себе способность, готовность на подвиг любви к самостийности Природы и к своей собственной самостийности, – обо всём этом говорит нам своими полотнами Николай Симкин.

Да, выбор у нас только такой: или этот, значит, мудрый подвиг, или же планктонное – как бы умственное – существование.

Ну, это, значит, таких вот только два у нас на сегодня пути проживания нашей жизни – это до тех пор, пока мы ещё не превратились, по замыслу/провиденью К. Циолковского, в «бессмертную лучистую энергию».

И как же тут не вспомнить через эту «лучистую энергию», в которую нам пророчествуют обратиться, слова «безумного» Гёльдерлина: «Из чистого разума не родится ничего разумного»?!..Шестнадцать полотен в иконостасе Николая Симкина. Расположение их относительно друг друга, думаю, совсем не случайное.

Вот он в верхнем левом углу – портрет-вопрос о нас с вами сегодняшних и о тех, что жили… жили до нас.

Это кто – на этой иконе? Это крестьянин? Или же это лик неизвестного нам святого? Автор этой иконы дал ей название – «Космонавт». Но с чего это такие морщины на лбу у этого «покорителя космоса»? Чему так он недоумевает? Что за смятенность это в его взгляде? Какая в них скорбь! О чём это скорбит он? И эта резкая складка между бровей – белесых, светлых бровей? Он что – силится понять какое-то ему никак не понятное? Он – вроде бы такой сильный – какая прекрасная у него голова! Какой сильный ствол его шеи! Какие мощные плечи! Так почему же тогда, перед чем же – такой он сейчас бессильный-то?! В каком тупике мысли он сейчас? В какую безысходность уставлен его взгляд? Какая это мука у него в уме/душе?

А про эту муку в наше время считается неуместным – и совсем ещё недемократичным, да! – спрашивать/говорить.

Но художник Николай Симкин сказал нам всё про эту муку, создав/породив этот вот уродливый гибрид православной иконы и poster’a. Сказал всё об этой муке, поместив… – нет, забросив! – то ли природного праведника (а он же – крестьянин), то ли руссколикого святого (а есть ли какая разница меж ними-то?!) – забросив его на границу между мертвой чернотой космоса и нежной синевой нашей земли.

В тесном соседстве с «Космонавтом» – полотно под названием «Русь».

Русь? Её уже давным-давно нет. И нет уже и СССР, и СНГ нет, бывших ещё совсем недавно вот на месте её, Руси-то, великих пространств.

Но есть память, есть скорбь об ушедшем давным-давно.

И никакой (ведь никакой?) нет у нас печальной мысли об ушедшем в самое-то последнее время. Памятником этому ушедшему – сгинувшему! – вон те, виднеющиеся чуть в синеватой степной дали, жалкие бетонные пятиэтажки.

Да заткнитесь вы, пусто душные, про наш – вами выдуманный он! – снобизм. У нас речь идет про то, что мы действительно живём, – это когда мы любим то, из чего складывается наша жизнь: когда, то есть, мы любим наше материальное окружение и любим то, что делаем мы среди этого разнообразного материального и что делаем с ним самим.

Меж двух гор – они в закатных, последних лучах солнца – меж подножий этих гор синеет, светится быстрина бегущей с далёких ледников реки. Бежит она из краёв прекрасной неизменности, из краёв вечной красоты… Бежит к нам она и этому нашему с вами… – дайте-ка вы сами ему, нашему этому, название/определение!

В это наше – смотрит печально, настороженно вершина правой горы.

Вы ведь различили скорбный профиль этого каменного исполина?

И смотрит пустыми глазницами гора-лысый-череп, с ладонью, навеки в думе прижатой к виску, – смотрит в сторону, долине противоположную. В этом взоре – в этом вроде бы пустом взоре – в нём вопрошание-моление: где, где есть спасение нашему с вами любимому? Есть ли оно?! есть ли?!

Третье полотно рассматриваемого нами иконостаса – «Дороги». Все краски этого полотна – краски естественного мира. Светло-коричневы степные, ветвистые просёлки… Всмотритесь в них: они напоминают… да, какое-то есть в них сходство – живое, трогательное, поэтичное! – с человеческими фигурами – сходство с людьми, торившими и торившими эти тропы-пути в продолжение жизни многих, многих поколений.

Белёсо-зеленоватая непаханая степь. Местами синеют по ней низины да низинки… И этот дальний, в туманце легком, горизонт… И не различить тебе уже, где небо там, а где земля… Смотрел бы да смотрел ты на это полотно: сколько тебе прежней твоей жизни вспоминается через встречу с этим полотном!

И – магия этого полотна! Ты ведь просто заворожён живой этой пустынностью… Заворожён вольным – бескрайним! – простором этой земли…

Магия этого полотна – она через «простой» технический приём: всё дело тут в особого рода ракурсе: ведь мы видим/чувствуем эту степь, как бы находясь над ней, – она отстранена от нас. Она есть… она есть мираж. Мираж, который живет в душе автора этого полотна – иконы.

Есть, есть ли где ещё такая степь и такие дороги?

Но если они и остались ещё где-то… то нас-то там нет! И во всю, всю нашу жизнь – нас с вами уже там никогда, никогда не будет.

Но мы, возможно, побываем с вами в Дубае. Или ещё в каком-либо подобном шикарном увеселительном месте.

Мы жили здесь – среди живой, – прекрасноликой! – природы. Какие там, у Неё, были краски, запахи, звуки! Над головою нашей было небо, – всегда одно и тоже. И в каждый новый день – всегда другое. Оно никогда не делалось нам совсем уж чтоб привычным. Мы никогда не переставали на него дивиться и дивиться… Это небо – оно учило тебя – как-то странно так! каким-то тихим магическим образом! – учило тебя оно своей вечно-текучей неизменностью строить в уме/чувстве твоём покойную радость сотворения всей твоей жизни. Строить эту радость из обычных, повседневных твоих мыслей, чувств и всякого житейского твоего труда.

Земля… твоя земля. О ней не скажешь, что ты жил на ней. У тебя о ней совсем другое чувство/понимание: одною слитной жизнью жил ты с ней.

Мы простились с живым чудом земли.

И с небом – мы тоже простились с ним. Простились – с ослепительной его синевой… с туманным перламутром недвижных облаков… с зеленым золотом закатов…

Мы променяли жизнь среди всего Природного на жизнь в комфортной барокамере города.

В станичке Ярыжки, на Бузулуке, домов брошенных, с заколоченными ставнями – их больше, чем тех, в которых еще живут старики. Помните, у А. Межирова: «Призрак жизни давней // На закате дня // Сквозь сердечко в ставне // Смотрит на меня»?

В этой станичке я слышал от одной молодой женщины про ее метания между родным ей местечком и областным нашим городом: «Тут родилась я. И люблю все-все, что есть тут. А томить вот вдруг начинает чувство тебя, что жизнь – где-то там, в городе, большая, интересная. И бросишься туда ты, устроишься на завод. Место тебе дадут в общежитии. Месяц, другой, третий живешь так. В троллейбусе утром на работу в давке людской едешь, а в памяти вдруг встанет родное: на самом бережку – ивняки сизые; мосточки, с которых белье полощешь; стожки сена; плетень вокруг нашего огородишка, а на кольях плетня – горшки черные сохнут на солнце, на ветерках. И рванешь из сутолоки, тесноты города, из всего этого постылого тебе – на волю, домой. Рванешь – к себе самой. А там опять начнет тебе казаться, будто б жизнь… проходит она мимо тебя. И – понесет тебя снова из дома в город».

О чем говорила мне эта женщина – это, видим, знаем мы, удел– драматический, болезненно-грустный удел – многих и многих сельчан.

Во втором, в третьем ли поколении превращаются они вот в такое-то:

Но были среди сельчан – а может, и сейчас они есть где – и такие, для которых расставание с Естественно-природным, да и просто только возможность такого расставания, – было это для них в уме-то и чувстве как расставание с самою жизнью – давно-привычной, единственно-понятной, единственно-дорогою.

И они не простились с этой своей жизнью. Они так и остались там, среди своего родного, любимого. Остались там до самого своего конца.

Вот об этом драматическом – горестно, как горестно некоторыми переживаемом! – уходе в прошлое тысячелетия и тысячелетия длившейся жизни и поведал нам Николай Симкин своим полотном «Старик и рыба».

И вот еще что вспомнилось мне, когда смотрел я на это полотно, – вспомнилось из не очень давней нашей истории.

На песчаном пригорке среди редких невысоких сосенок – заброшенное кладбишко. Деревянные кресты – какие еще стоят – в сизой выцветшей краске. Другие уже завалились… Ходит ли кто сюда когда? Помнит ли кто эти могилки? – Это тоже на Бузулуке, вблизи от станицы Старая Анна.

На ее окраине – полуразрушенные дома. В них уже – все настежь. В одной из этих развалюшек в настенном шкафу, на пыльной полке нашел я связочки каких-то бумажек, перевязанных полосками из старых тряпичек. Развязал одну такую полоску – оказалось, что квитанции это были за сданные государству масло, яйца и проч.

Вы спрашиваете, что есть трагическое? И чем оно отличается от драматического?

А мерой – насколько вы свободны в выборе своей личной судьбы. Какие же ведомы нам драматические коллизии?

Они суть:

• те, которые сугубо лично– житейского характера: разрешение напряжений между тем, как нам хотелось бы обустроиться в жизни, и тем, что нам реально– посильно;

• и те еще, которые характера уже чисто духовного: принятие современных нам моральных норм и идеологических установок; или же – широко распространенное межеумочное, т. е. умненький компромисс со всем тем, что сегодня наличествует;

• и противоположное этим жизненным установкам, противоположное этому покорству – стремление жить по совести, т. е. по нашим идеальным представлениям о должном быть.

В пределах названных нами сейчас онтологических выборов устроения человеком своей жизни – он все-таки сколько-то… да, сколько-то – свободен он. А когда ты остаешься пусть и ограниченно свободным – ты есть самодеятельная личность, то есть остаешься ты более и менее хозяином своей собственной судьбы.

Конечно, итоги распоряжения своей судьбой – очень разные они будут у всех. Но, повторим, у всех все же были/есть личнопосильные им выборы.

Трагическое же – это когда тебя лишают возможности распоряжаться твоей личной жизнью. Это когда ты обречен на гибель физическую, на ужасный ли удел немотства, если ты решаешься отстаивать свое право распоряжаться самим собой, – отстаиваешь право самостоятельно думать, чувствовать, действовать.

То есть трагическое – это не когда человек наедине с самим собой и со всем естественно-природным и когда он среди тех, с кем он соизмерим всеми своими силами; трагическое – оно всегда в ситуации, когда вся власть безраздельно начинает принадлежать неправде и жестокости, помноженным на зоологический консерватизм.

В такие исторические времена трагичен, как правило, удел личностей неординарных. Но это все трагизм лишь некоторых, – число их совсем не велико. Да потом и утешение моральное

у этих немногих страдальцев все же бывает: ведь ведомо им и чувство своей праведности, да еще и чувство своего духовноинтеллектуального превосходства.

Подлинный же ужас, кошмар, неведомая никогда прежде безысходность жизни – и это для большинства людей! – через этот опыт всенародной трагедии случилось пройти нам, т. е. тем, кому довелось жить 70 лет в той стране, которая до 17-го года называлась Россией.