Текст книги "Необыкновенное лето"

4

Повременив, пока рассосётся толпа, Пастуховы перетаскали вещи на вокзальную площадь. Александр Владимирович скинул пальто, утёрся, поглядел брезгливо на грязные ладони, захохотал какой-то своей мысли, поздравил жену:

– С приездом… черт побери! Вот я и на родине.

Виднелись кирпичные облезлые казармы, длинной прямой улицей, посереди дороги, люди гуськом тащили мешки, пулями вспархивали с мостовой бессмертные воробьи, вывески на заколоченных лавках все ещё кичились мерклым золотцем – «чай, сахар, кофе». Поверх чемоданов и узлов, сваленных в кучу на булыжник, подбоченилась пёстренькая корзиночка для рукоделия Ольги Адамовны, висела сетка с игрушками Алёши – заводной велосипед, четырехцветный мячик, самолёт «фарман», книжка с картинками.

– Глупо, – сказал Пастухов. – Ухитрился растерять всех знакомых. За девять лет тут, наверное, не осталось ни одного.

– Саша, я говорю: ступай прямо к самому главному начальству, это всегда лучше, – с глубочайшей убеждённостью и на очень тихой, вкрадчивой нотке посоветовала Ася.

– Оставь, пожалуйста. Нужны начальству мои чемоданы!

– Не чемоданы, а ты, – понимаешь? – ты! Скажи, кто ты, предъяви свой мандат и…

– Мандат? Что я – член Реввоенсовета? Продкомиссар? Уполномоченный Совнархоза?

Он фыркнул и повернулся к вокзальному подъезду. Совсем неподалёку он увидел сивобородого человека в сюртуке с глянцевыми рукавами, в выгоревшей шляпе, из-под которой свисали путаные прядки таких же, как борода, сивых волос. Несмотря на старообразность вида, это создание дышало странной живостью. Похожий на учёного или, может быть, губернского архивариуса, – Менделеев и канцелярист, – старик сочетал в чистом своём взоре робость и задор. Он рассматривал Алёшу, как мальчишка, решивший свести знакомство и ещё не уверенный – что из этого выйдет. Вдруг он петушком пододвинулся к Алёше и, вздёрнув брови, спросил:

– Куда же такое мы едем, а?

Ольга Адамовна тотчас взяла Алёшу за ручку, притягивая к себе, но он нисколько не застеснялся и просто ответил:

– Мы уже приехали. Только папа ещё решает, где мы будем жить.

– Вот именно, – буркнул Пастухов.

– Вы извините, что я заговорил с мальчиком, – сказал, покраснев, старик, бойко приподнял шляпу перед Анастасией Германовной и понизил голос, как подобает знающему толк в воспитании: – Такой на редкость красивый мальчик!

– Ну, что вы! – тоже краснея, возразила мать и, быстро глянув на Алёшу, спрятала лицо рукой, чтобы он не видел её удовольствия.

– Значит, ты хочешь быть саратовцем? – опять обратился к Алёше старик.

– Мы петербуржцы, – строго сказал Алёша.

Александр Владимирович усмехнулся:

– Некоторым образом, столичные беженцы. Бежим от самих себя. И тут совершенно чужие. Хоть я сам – здешний уроженец. Пастухов. Не слышали?

– Как? Вы? Ах, такого типа! Тот самый, да? Ага. Понимаю. Как же, как же! – спрашивал и тут же отвечал себе старик. – Теперь узнаю. Какой необыкновенный случай! Так, так. Очень приятно. Разрешите: Дорогомилов, Арсений Романыч, таким образом – ваш земляк.

Он наскоро подал всем руку. Удивительно двоилась его манера: чем суетливее он говорил, тем больше смущался, до заикания, до бестолковости как будто, и в то же время делался все проще и радушнее.

– Я была права – слава всегда на что-нибудь пригодится, – сказала Ася с кислой насмешкой над своим простеньким словцом.

– Вы не посоветуете, где можно бы устроиться на первых порах? – спросил Пастухов.

– То есть – очень просто, на первых порах, например, у меня! – воскликнул Дорогомилов. – На моей квартире. Если, конечно, вам удобно. Я, знаете, неделю прихожу встречать с поездом старых, добрых знакомых, но их все нет! Телеграмма была ещё две недели назад: выезжаем. Из Москвы. Подумайте! Так что у меня много свободного места, в моем казённом доме. Я одинокий.

– В каком смысле – в казённом? – поинтересовался Александр Владимирович.

– Ах, такого типа! – захохотал старик, громко прихлёбывая воздух. – Не казённый дом, нет. У меня – казённая квартира, городская. В городском доме. Я был главным бухгалтером городской управы, тридцать пять лет, да, да, и так, знаете, остался в этой должности. Только теперь это – отдел коммунального хозяйства. Коммунхоз, знаете. Как же!

– А у меня будет своя комната? – спросил Алёша.

– У тебя будет вилла с фонтаном и собственный выезд, – сурово посмотрел отец.

– Нет, именно своя комната! – с самым серьёзным участием наклонился старик к Алёше. – Папа с мамой расположатся в большой комнате, а в ней есть ещё маленькая, выделенная из большой. И там будешь ты и вот… – он сделал неуверенный поклон Ольге Адамовне, – если пожелаете, вы.

– Но вы говорите, это – коммунальная квартира? – спросила Ася не без боязни.

– Нисколько! Это – дом коммунальный, городской, а в квартире я как жил один, так и живу… пока, знаете, пока, без всякой перемены.

– Но мы же вас стесним! – растроганно и уже благодарно, с кристальной слёзкой в глазу, проговорила Ася, чуть-чуть выпячивая губки.

– Что вы! Да у меня… Ну, поверьте, я буду только рад! У меня же ещё две комнаты! У меня этаж, целый этаж! Это мне город всегда давал квартиру… Я уже не помню сколько там лет!

– Фантастично! – сказал Пастухов.

– Судьба? – полуспросила и улыбнулась Ася.

Он кивнул ей, соглашаясь.

– Согласны? – упоённо оборачивался ко всем Дорогомилов и вдруг вздёрнул над головой шляпу счастливым жестом морехода, поймавшего в трубу долгожданную землю.

Алёша немедленно повторил этот жест, замахав летней белой своей фуражечкой, и крикнул:

– Мама согласна, согласна!

– Что ж ты орёшь? – заметил совсем не сердито отец.

– Ну, теперь грузиться! Пойдём за тележкой, – сказал Дорогомилов и протянул руку Алёше.

Но Ольга Адамовна тотчас захохлилась, одёргивая на себе изрядно пыльное сак-пальто из какого-то плюш-котика и выдвигаясь на передний план.

– Как можно, однако? Алёша с вами так мало знаком!

– Ах, мы познакомимся, познакомимся! Сейчас. Я сейчас.

Дорогомилов побежал к дальнему крылу вокзала, где ещё пестрела разбиравшая пожитки толпа. Он вприпрыжку семенил ножками в круглых штанах, похожих на сосиски, под развевающимися долгими фалдами сюртука. Волосы его колосились из-под шляпы, одно плечо он выталкивал вперёд, будто загребая воздух.

Алёша громко рассмеялся и начал подпрыгивать то на одной, то на другой ножке.

– Мама, он ведь нарочно такой, правда? Как всё равно ёлочный.

– Он букинистический, – вразбивочку выговорил Пастухов, помигал с лукавинкой на Асю и внезапно тоже сорвался в смех: – Черт знает что такое! Ни на что не похоже!

– Поверь мне, Саша, поверь, я не ошибаюсь, – сказала Ася с проникновенным, залучившимся выражением лица, – это – праведник на нашем пути. Поверь.

Она как-то особенно придыхнула на слове – праведник.

– Или сумасшедший, – жёстко сказал Пастухов.

Часа полтора спустя шествие подходило к дому Арсения Романовича. Он вёл за руку Алёшу, по пятам провожаемого взволнованной больше всех Ольгой Адамовной. По дороге, на паре двуколок, нанятые мужичонки катили поклажу. Сзади приглядывали за ними с тротуара Пастуховы.

Дом, в котором проживал Дорогомилов, стоял на одной из тихих улиц, примыкавших с Волги к городскому бульвару – Липкам. Это был двухэтажный особняк, когда-то розово покрашенный по штукатурке, а сейчас – бурый, в щербинах, живописных трещинах и с раскрошенным цоколем. Он легко запоминался по тамбуру парадного крыльца, выступавшему на тротуар. В узорчатых оконных и дверных переплётах тамбура ещё переливались не добитые мальчишками разноцветные стёклышки. Другие архитектурные приметы здания были довольно обычны для вкуса, в каком любили строить в губернских городах, да и в уездах, лет сто – полтораста назад: верх в венецианских окнах, с овальными фрамугами, так же как и входная дверь тамбура; простенки от цоколя до карниза в пилястрах, очень плоских, приплюснутых, так что их можно было принять за намалёванные на штукатурке. Заборчик с воротами направо от дома и флигель – налево не отличались ничем от соседних, только старые жёлтые акации, уже раскрывая листочки, долговязо лезли хлыстами через забор.

Арсений Романович скрылся за калиткой во двор и через минуту, запыхавшийся, отворил тамбур. Начали поднимать наверх вещи. Алёша первый вбежал по певучей деревянной лестнице и очутился в коридоре перед окном. То, что он увидел, превзошло его ожидания. Арсений Романович не только не приврал, рассказывая всю дорогу с вокзала, какие чудеса откроются Алёше на новой квартире, но даже приблизительно не мог передать необычайность мира, вдруг брошенного прямо Алёше под ноги.

По склону вниз спускался большой сад. Одни деревья чуть-чуть распушились, на других ещё только высыпали разбухшие почки и висячие бархатные червяки свекольного цвета. Но сад уже казался кудрявым. Пятнышки света будто паслись на узких тропинках, как жёлтые цыплята. Трава была разной – то маленькая-маленькая, прямая, точно настриженная ножницами, то лопоухая, витая. Старая тачка с отломанным колесом валялась на боку. «Колесо-то мы починим!» – подумал Алёша и взглянул поверх сада.

Сначала он ясно различил, белую церковь с колокольней и на ней – высокий тонкий шпиль. Потом, сразу за церковью и за шпилем, он увидел что-то непонятное – живое от сияния, громадное, как много-много полей, уходивших во все стороны до самого неба. Потом он моментально понял, что это – не поля, а вода, и потом ещё скорее, чем моментально, сообразил, что эта вода – Волга. Он вскрикнул:

– Волга! Мама, Волга!

Ему никто не отозвался – все были заняты тасканием вещей, и его неожиданно взяло сомнение – не ошибся ли он? Волга должна была быть похожа на Неву, но только гораздо больше. А то, на что смотрел Алёша, нисколько не напоминало Неву. Не было нигде настоящего конца, а там, где, вероятно, начиналась земля, было все так же плоско и бесконечно, как на воде. Там был другой цвет, какой-то сиренево-серый, но цвет тоже живой, подвижной, как на воде. Там даже виднелись деревья и, может, отдельные домики, но они тоже словно росли из воды. И кроме того, Алёша сколько раз слышал, что на Волге много больших пароходов. А тут, как он ни искал глазами, везде была вода и вода, и ни одного парохода. Правда, совсем близко, над крышами домов, Алёша заметил две тёмных лодки, плывших друг другу навстречу. Но лодки могли плыть и не по Волге.

Алёша решил хорошенько проверить – могла ли всё-таки это быть Волга, и даже обрадовался, что никто не слышал, как он крикнул – Волга! Как вдруг из-за церкви появился на воде небольшой уголок, и уголок этот стал вырастать, будто выдвигаться из церкви, как крышечка из пенала. Затем уголок превратился в квадратик, и на этом квадратике появился второй квадратик, и они оба продолжали выдвигаться из церкви, и нижний вёз на себе верхний, и потом сразу на верхнем выехал третий, совсем так же, как второй на первом, и все они начали вытягиваться в полосы и вдруг ярко забелели на солнце, и Алёша отчётливо разглядел на каждой полосе маленькие окошечки, и окошечек стало выдвигаться из-за церкви все больше и больше, и Алёша понял, что это идёт пароход. Да, это недалеко от берега шёл пароход! Все больше, больше появлялось пароходных примет – лодка на верхней палубе, лоцманская будка, чёрная труба, ещё лодка, и внизу, под колесом – взбитая яичными белками пена и веером сверкающие волны, и на палубе – опять лодка, и потом – верхняя полоса с окошками оборвалась, за ней оборвалась средняя, потом выползла корма, потом – наклонная мачта с подвешенной наискось лодкой, над ней – лисьим хвостом – флаг, – и вот весь огромный трехпалубный пароход, от носа до кормы, как на ладошке, поплыл перед поднявшимся на цыпочки и ухватившим оконную раму Алёшей, и – словно для того, чтобы не оставалось никаких сомнений, – пароход этот гневно изверг из-за трубы клубчатую струю молочно-белого пара, и через секунду глухо толкнулся в окно стариковский рассерженный гудок.

– Пароход на Волге! – вне себя закричал Алёша.

– Ура! – крикнул в ответ Арсений Романович, уронив на последней ступени чемодан, и все, как по сговору, подошли к окну и остановились плечом к плечу, глядя на реку.

– Ах, господи боже мой, – пароход! – после минуты молчания вздохнул отец. – Может, Ася, хорошо, что мы попали в Саратов?

– Ну, конечно, Саша! – ответила мать со счастливым беззвучным смехом.

– Очень, очень хорошо! – подтвердил Арсений Романович и легонько толкнул Алёшу в бок: – Правда, Алёша?

– А бывают пароходы ещё больше этого? – спросил его Алёша.

– Нет, уж больше этого никогда не бывают! – решительно сказал Арсений Романович.

– Мы поедем на пароходе, папа?

– Гм… может быть, даже на гидроплане, – хмуро проговорил отец и отошёл от окна.

Надо было устраиваться, и все опять засуетились. Дорогомилов объявил, что должен идти на службу, и просил Пастухова располагаться как угодно. Алёше он сказал, что в саду можно играть на траве, что в сарае есть верстак, что ходить разрешается по всем комнатам дома.

Квартира была странной – из тех, что возникали не по плану хозяина, а строились казной для неизвестных, именно казённых квартирантов, однако по старинке – толстостенная, с половицами, которых не прогнёт и сытый конь, с порогами, которых не сотрут три поколения. Посереди передней комнаты, занятой нежданными гостями, покоилась преобъемистая русская печь, – видно, помещение предназначалось и под кухню, и под столовую, как часто бывало в старых семьях. От печи шли две переборки, и они образовывали маленькую комнату с лежанкой.

На лежанке сразу же и посидел, и полежал, и постоял во весь рост Алёша, измеряя руками, сколько не хватает до потолка, а потом, быстро расставив на ней прискучившие игрушки, улизнул в коридор, к окну. Выходить в сад без Ольги Адамовны ему запретили, и, посмотрев ещё немного на Волгу, он начал обследовать квартиру.

В коридоре находилось только единственное окно, с этим самым видом на Волгу, а дальше, к концу, было совсем темно, и в темноте, по стенкам, чувствовалось много вещей и хлама. Привыкнув к сумраку и продвигаясь маленькими шажками вперёд, Алёша встречал корзины друг на дружке, разрозненную поленницу дров, шкаф с листом картона вместо оторванной дверной створки, железный рукомойник, большую клетку (наверно – для попугая), кресла и на них сложенную кровать, штабель книг, накрытый половиком, и над книгами – лампу, висящую бог знает на чем. Алёша тихонько трогал вещи, особенно клетку и рукомойник с носиком, который вертелся. Пальцы его сделались шелковистыми, он понюхал их, они пахли, как тротуар летом.

Он дошёл почти до самого конца коридора и увидел две противоположных двери. Левая стояла приотворённой на узенькую, в нитку, щёлочку, и там было солнце. Он заглянул туда. Это была комната с плитой. Окно выходило в тот же сад, только с другой стороны, под углом, и виден был соседний реденький сад, а церковь высилась сбоку и была отсюда не такой, как из коридора.

На плите лежал спасательный круг, раскрашенный белым и красным, с оборванными петлями верёвки по наружной стороне. Алёша приподнял круг, он оказался тяжёлым: удивительно, как такой снаряд не только не тонул в воде, но даже мог удержать утопающего. «Бросай утопающему» – вспомнил Алёша надпись на спасательном круге в Петрограде, на мостике, около Летнего сада, где вдобавок висели и пробковые шары. Он стащил круг с плиты на пол и немножко прокатил его стоймя, как обруч. «Бросай утопающему!» – воскликнул он про себя и осмотрелся – куда бы можно было бросить круг.

За перильцами он увидел лестницу. Она вела во двор – деревянные сени внизу просвечивали полосочками, и выход из сеней был закрыт неплотно. Если бы утопающий обнаружился там, внизу, то круг надо было бы бросать по лестнице, а потом за ним пришлось бы спуститься и можно было бы немножечко выглянуть в сад. Алёша подкатил круг к лестнице и только было набрал полную грудь воздуха, чтобы скомандовать: «бросай…» – как из коридора влетела Ольга Адамовна и, затрясши своими кудерьками, туго зажмурила глаза: она не могла выдержать беспредельного ужаса картины. Потом она кинулась к Алёше, с гримасой страдания отставила круг, отряхнула Алёшин пиджачок, отряхнула коленки, отряхнула ладошки и – поборов с помощью этих самоотрешенных действий свою немоту – потребовала ответить:

– Где была эта ненужная тебе вещь?

– Эта ненужная вещь была на плите, – сказал Алёша.

Она, крякнув, втащила круг на плиту.

– Алёша, боже мой! Я не могу сейчас выйти с тобой гулять. Мы должны с мамой разобрать багаж. Дай же мне, мой мальчик, слово, что ты не сойдёшь по этой лестнице ни на одну ступень! – произнесла Ольга Адамовна и посмотрела вверх, словно призывая наивысшего свидетеля.

– Я не сойду по этой лестнице ни на ступень, – повторил Алёша совсем так, как повторял на занятиях французским языком, и тоже поднял довольно хитрые глаза к потолку.

Когда Ольга Адамовна ушла, он минуту оглядывался с разочарованием: в комнате ничего, кроме спасательного круга, не обнаружилось. Неизвестно почему здесь находилась плита. Может быть, это было нечто вроде летней кухни.

Он вспомнил о противоположной двери в коридоре и пошёл к ней. Она была закрыта, но отворилась легко, едва он нажал. Здесь так же много обреталось вещей, как в коридоре, однако они были освещены двумя окнами, выходившими на улицу. Очевидно, тут жил Арсений Романович: застланная порванным одеялом кровать, письменный стол, похожий на прилавок слесаря и починщика керосинок, стопки, связки, штабеля и горы пожелтевших книг, плюшевое потёртое кресло с одним подлокотником, этажерка с цветастой посудой и пробитыми весьма разнообразно стёклами – все говорило о жизни человека деятельных и даже бурных интересов.

Алёша всунул в притворённую дверь сначала нос, потом голову, потом плечо и одну ногу, потом не вошёл, а вобрал себя в комнату всего целиком. Но он сделал только единственный шаг.

Внезапно стену пронзили крики двух ярых голосов. Что-то упало, покатилось, застукало, крики превратились в кряхтенье, рычанье, посыпались удары, стало ясно озлобленное бормотанье, приговариванье, и вдруг – грохоча – из распахнувшейся двери слева (которую Алёша не успел заметить) в комнату вывалились двое сцепившихся мальчишек. Алёша отшатнулся и этим испуганным движением наглухо захлопнул за собою дверь. Он был наедине с лихими драчунами. Они колошматили друг друга исступлённо, ухватившись за растерзанную книгу и стараясь ткнуть ею в лицо, в то же время бутузя свободными руками бока, спины, головы, плечи – всё, что подворачивалось под быстрые кулаки. Все больше вырывалось из книги растерзанных листов, летавших и садившихся вокруг, как голуби, все жёстче, точно швейная машинка, барабанили кулаки, и Алёша не мог разобрать, какому из мальчишек попадало больше, кто брал верх, кто сдавал. Ему показалось – страшные бойцы убьют друг друга насмерть. Они менялись местами, увёртывались, пригибались до пола, подскакивали, и в мелькании, в трепете, в завихрениях рваной бумаги он лишь разглядел, что один мальчишка был рыжеватый, а другой беленький – такой же, как сам Алёша, – и что они были больше его. Ладони у Алёши похолодели и взмокли, он думал, что надо убежать, но не мог шевельнуться и не мог оторвать глаз от содрогавшего сердце жуткого и великолепного зрелища. Он ничего не понимал из оборванных, как клочья книги, лютых словечек, которые выжимали из себя, кряхтя и захлёбываясь, мальчишки, но, сдерживая своё боязливое дыханье, он тоже начинал незаметно покряхтывать и что-то лепетать.

– Съел? – улавливал Алёша сквозь шипенье, удары, треск, шум, стук и топот возни. – На ещё, на!.. Слопал?.. Получай!.. Сам получай, сам, сам!.. На, на!.. На ещё!.. Раз!.. раз… ать… ать!.. На!.. А!..

Наконец в руках мальчишек остался от книги пустой переплёт. Рыжий вырвал его, отскочил, с размаха бросил им в лицо беленькому и крикнул:

– Вот твой Конан-Дойль! Жри!

Но беленький увернулся и опять беззаветно налетел на рыжего, присказывая:

– Я тебя!.. наконандойлю!

Они заработали в четыре руки поверх низко, по-телячьи опущенных голов, но ненадолго. Промахнувшись раза два, они отошли недалеко друг от друга, утёрлись рукавами, всхлипывая и дыша со свистом, распоясались, подтянули штаны, одёрнули рубашки, застегнули пояса, ещё раз утёрли красные поцарапанные лица, но уже не рукавами, а ладонями, и посмотрели – не осталось ли кровавых следов. Но лица пострадали гораздо меньше книги.

– Попало? – сказал рыжий.

– Тебе ещё не так попадёт, постой! – отозвался беленький.

Они помолчали, продолжая приводить себя в порядок и оглядывая поле брани. Беленький первый поднял с пола несколько листов и внимательно посмотрел на страницы.

– Вот тебе от Арсения Романыча теперь будет!

– Это тебе будет. Ты зачем рвал у меня книжку?

– А ты чего её стащил с полки?

– А ты зачем её запрятал? Сам соврал, что не нашёл, а сам нарочно запрятал.

– Я её нашёл, я первый и должен был читать. Все равно потом бы дал тебе.

– А чего ты врал? Я по носу видел, что врёшь, когда ты подлизывался к Арсению Романычу.

– Я не подлиза. Это ты подлиза.

– Да, как бы не так! Каким голоском засюсюкал: «Арсений Романыч, если мы найдём Конан-Дойля, можно нам взять?» А сам уж давно нашёл и запрятал нарочно черте куда, под географию!

– А тебе чего надо в географии! Полез!

– Чего надо! Я знал, куда запрячешь. У меня нос тонкий.

– Тонкий! Вот я тебе расквашу, он будет толстый.

– Расквась! – сказал рыжий и начал засучивать рукав.

Но все обошлось. Постояв, он тоже поднял с пола листочек.

– Пашка, у тебя какая страница? – спросил беленький немного погодя.

– Семьдесят пятая. А у тебя?

– Одиннадцатая и потом дальше, до шестнадцатой.

– Давай разложим на постели, а потом как следует сложим.

– Мы её склеим. Я у дедушки возьму клейкой бумаги, у него есть.

Присев на корточки, они стали ползать, вытаскивая листы из-под кровати, стола и кресла и передавая друг другу. После драки они стояли лицом к окнам, да были к тому же так поглощены своей ссорой, что ничего, кроме себя, не видали. Взявшись собирать книгу, они неминуемо должны были подползти к Алёше: некоторые листочки долетели до его ног. Он уже хотел помочь подбирать, потому что страх прошёл и он очень был рад, что после такого отчаянного сражения не оказалось даже тяжело раненных. Но сначала надо было объявиться. Он решил покашлять. И как раз в этот момент рыжий распрямился, оглядывая комнату, и прямо упёрся своим жёлтым бесстрашным взором в Алёшу.

– Это что? – спросил он. – Ты чей? Витя, смотри!

Но беленький уже подходил и глядел на Алёшу тоже необыкновенно бесстрашными и потому пугающими глазами.

– Наверно – которые приехали к Арсению Романычу из Петрограда, – сказал он.

– Ты из Петрограда? – спросил Пашка.

– Да, – ответил Алёша и поперхнулся слюнкой.

– Чего особенного нашёл в тебе Арсений Романыч! – удивился Пашка.

– Ты что же – все видел? – спросил Витя.

– Да. Извините, – сказал Алёша, поклонившись.

– Ничего. Мы не боимся, – сказал Пашка. – Как тебя зовут?

– Меня Алёшей.

– Сколько тебе лет?

– Семь-восьмой, – выговорил Алёша в одно слово.

– Мы саратовские, вот я и Витька, а нам восемнадцать лет. А ты петроградский, а тебе всего семь.

– Да, какой хитрый! Так не считают – двоих вместе! – посмелел Алёша.

– Тебе не выгодно. Трусишь, что мы старше. Ну, выходи, козюлька, на одну левую руку! Хочешь? – вызывающе сказал Пашка.

– Нет, не хочу. Мне Ольга Адамовна запрещает драться, – упавшим голосом признался Алёша.

– Это кто?

– Моя бонна.

– Это что?

– Гувернантка, – разъяснил Витя.

– Ты больше слушайся своей губернаторши, – сказал Пашка. – Этак тебе всё запретят, если слушаться будешь.

– Ну, собирай листочки, Алёша, – приказал Витя.

Алёша мигом опустился на колени и с восторгом полного избавления от страха начал ползать. Он вскакивал, подняв два-три листочка, отдавал их мальчикам, опять становился на колени, опять вскакивал и так добрался до той комнаты, откуда выскочили драчуны. Тут он увидел высокие длинные полки с книгами, не в особенном порядке, но расставленные и не очень пыльные.

– Библиотека! – сказал он, присев на пятки.

– А ты знаешь? – спросил Пашка ревниво.

– У моего папы тоже библиотека.

– Такой, как у Арсения Романыча, нет ни у кого, – сказал Витя.

– Мы её скоро городской сделаем, для всех мальчиков и девчонок, – сказал Пашка.

– Так тебе Арсений Романыч и даст! – возразил Витя.

– А мы, если захотим, отберём, – гордо объявил Пашка, – по новому закону, – что хотят, отбирают!

– Ну и дурак, – сказал Витя.

– Сам дурак. Хочешь только все для себя. Жила!

Они оба нахмурились, вкладывая листы в переплёт книги. Через минуту все было собрано, и Пашка сказал Вите:

– Тебе дедушка велел домой идти.

– Да, домой. А сам велел на базаре краску продать.

– Какую?

– Для яиц. Либо продать, либо обменять на яйца.

Витя достал из кармана пакетики, и все трое мальчиков стали разглядывать нарисованных на пакетиках ярких зайцев, петухов и огромные, размером больше зайцев и петухов, алые, лазоревые, лиловые яйца.

– Больно надо теперь твою краску для яиц, – сказал пренебрежительно Пашка, – когда пасха-то прошла.

– Деревенские что хочешь возьмут, – ответил Витя. – Им все надо. Я раз вынес на базар резиночки для записных книжек. Знаешь? – кругленькие такие. Деревенские все до одной похватали.

– У тебя дома пасху справляли? – спросил Пашка.

– Ага. А у тебя?

– У нас мать при смерти. Спрашиваешь! – отвернулся Пашка.

Витя поднял к самому носу Алёши книгу, потряс ею внушительно, проговорил с угрозой:

– Об этом Арсению Романычу ни гугу! Смотри!

Алёша покачал головой и солидно заложил руки за спину.

Когда приятели двинулись к двери, она раскрылась. Ольга Адамовна – в своём необыкновенном сак-пальто и в шляпке-наколочке, – остановившись, приложила руку к сердцу. Длинный подбородок её странно шевелился.

– Алёша, как мог ты сюда попасть… с этими мальчиками?! Вы кто такие, мальчики? Вы здесь живёте?

– Мы ходим к Арсению Романычу, – сказал Витя, осматривая Ольгу Адамовну, как хозяин.

– Это твоя? – нелюдимо спросил Пашка у Алёши.

– Мы познакомились, – сказал Алёша, примирительно обращаясь к Ольге Адамовне.

– Надо было ждать, когда вас познакомят старшие, – заявила Ольга Адамовна. – Что с твоими коленками, Алёша! Идём, я почищу, умою тебя, и мы должны гулять. До свидания, мальчики.

Она взяла Алёшу за ручку.

Пашка дёрнул им вослед головой и понимающе мигнул Вите:

– Айда на базар!

В коридоре Ольга Адамовна встретила Анастасию Германовну, таинственно притронулась к её локтю и прошептала:

– Сюда ходят такие плохие мальчики! Боже мой! Мы попали в плохой дом!

– Не пугайтесь, милая Ольга Адамовна, – легко дохнула на неё Анастасия Германовна. – Не плохой, а очень смешной дом! Ни одной целой вещи. Какие-то инвалиды. Дом смешных инвалидов!

Она мягко, на свой беззвучный лад, засмеялась и вдруг, в неожиданном порыве, больно прижала голову Алёши к себе под сердце.