Текст книги "Ветреный пояс"

Да, ему известна серьёзная проблема в его ведомстве, пока малочисленном. И проблема эта – уровень образования кадров. Как с ними говорить и о чём, если они в большинстве элементарно неграмотны?

Берман ищет среди бумаг нужную, вот она: 73 процента сотрудников с низшим образованием. Каким образом такой сотрудник сможет убедить матёрого инженера, помнящего царские порядки, работать не покладая рук? С помощью кулаков и нагана? Это не всегда срабатывает – ему известно по собственному опыту…

«Но ничего, это детали, разберусь и с ними, – успокоено думает Берман. – Одно ясно точно: работать предстоит много. И другим спуску не давать. И не забывать никому и ничего».

А уж это он умеет…

Берман прихлёбывает горячий чай, расслабленно откидывается на вагонную подушку. Вспоминается юность, лето 17-го, Чита, золотая медаль коммерческого училища, – он окончил курс среди лучших учеников, по первому разряду, – счастливые лица родителей…

Как давно это было! Сколько воды утекло! Как он был молод!

Ребята их марксистского кружка собирались у Меера Трилиссера, самого опытного из них. А ребята-то всё молодняк, один энтузиазм в глазах. Ильмар, Дитман, Рабинович, Нейбут… «Мы поднимем Сибирь!» «Мы тут такого зададим!» Меер успокаивал: «Не надо, ребята! Давайте без этих буржуазных прожектёрских замашек!»

Решали: нужно проникнуть в военную среду, стать своими среди солдат, чтобы повернуть внешне сильную, но идеологически беспомощную массу на свою сторону. Но как это сделаешь? И ведь придумали. Берман и ещё несколько ребят из комитета поступили в Иркутское военное училище. Берман вообще без вступительных испытаний, – он же отличник! Всех знакомых удивили! Но четыре месяца учёбы дались большим напряжением. Трудна оказалась не учёба, учёба-то привычна, а вот повседневная юнкерская жизнь…

Как же их невзлюбили здесь! Даже побить собрались однажды. Только вот не получилось, вовремя удалось скрыться.      Он вспоминает свистящий шепот за спиной в казарме: «А что в русской армии нужно этим жидам? Зачем еврею офицерские погоны, Отечеством торговать?»

Нет, не забыл. И когда в Иркутске поднялось это глупое и плохо организованное восстание юнкеров, они дали себе волю! Эти глупцы предпочли не срывать погон, как это сделал он, а лечь под орудийные залпы. Ещё кричали что-то про офицерскую честь. Какая там честь! Никто из них ещё и офицером-то не успел стать. Мальчишки!

      Много, много событий пришлось пережить. Время такое, борьба за себя в будущем, за новую страну, бой без сожаления и жалости! Всё так, но расстрел безоружных ровесников до сих пор сидит в душе занозой. Уж больно кроваво вышло тогда и беспощадно…

В Медвежьей горе задерживаться не стали. Что там смотреть – бараки при станции, другие за проволокой, лагерные. Каменные здания громадной гостиницы и управления строительства только строились. Покатили прямо в Повенец, в контору Белбалтлага. В комнатке при кабинете Коган уже накрыл стол. Тут и коньяк, и рыбка, и копчёное мясцо со слезой, и свежие овощи из теплиц.

– Приглашаю, Матвей Давыдович. Покушаем. С дороги, да и день впереди долгий. Силы потребуются.

– Можно, Лазарь Иосифович. Если делу не помешает, – сразу поставил границу взаимоотношений Берман. Мол, едим-пьём, но кто есть кто, забывать не следует.

Отношения между ними давние и вполне приятельские. Правда, в последние дни немного странные, определённой привычки требуют. До недавнего времени Коган формально считался начальником ГУЛАГА и одновременно руководил Беломорстроем в Карелии. Берман был его заместителем и жил в Москве, по существу, управляя всеми делами ведомства. Несколько дней назад их должности поменяли, и Берман теперь полновластный начальник над Коганом, а тот его заместитель в ГУЛАГЕ и продолжает руководить строительством канала.

В новом качестве Берман приехал познакомиться с расстановкой кадров и ходом дел. А из произошедшего мораль простая: коли ты начальник, не отлучайся надолго от руководящего кресла. Среди друзей непременно найдётся такой, кто захочет его занять.

Выпили по первой, закусили. В Управлении непривычно для рабочего дня тихо. Конторские, девяносто процентов которых из заключённых, есть и дворяне, и доктора наук, и профессоров человека четыре, знают, что приехало начальство. Они люди опытные, стараются сидеть, не поднимая головы и без крайней нужды не показываться в коридоре. Мало ли что может случится, если столкнёшься нос к носу: что могут спросить и куда послать…

– Могилко, Вержбицкий, Жук, Афанасьев, Успенский… Что за люди? Как показывают себя? – интересуется Берман. – Ты же понимаешь, Лазарь, времени на эксперименты с кадрами в Кремле не дадут. Стройка идёт полгода, и мы должны поставить людей, которые смогут её ударно довести до конца.

– Матвей, Матвей Давыдович, разве ж я не понимаю? В руководстве стройкой народ надёжный. Могилко, Вержбицкий, Жук, Афанасьев из опытных инженеров. Они зарекомендовали себя на строительстве оросительных систем на юге и здесь начали очень хорошо. Других таких не сыскать. Да и Френкель держит их крепко, дремать не даёт.

– Миллионы рублей убытка стране принесли на юге – так зарекомендовали, что лучше некуда. Ты что, их дел не читал?

– Миллионы или не миллионы, а понадобились в Карелии, и вот они здесь, правда, с 58—й, часть 7 «вредительство». Партия поставила перед ОГПУ задачу построить канал, и что, уговаривать их прикажешь сменить тёплый юг на холодный север за ту же зарплату? Теперь работают и зарплаты не просят.

– А Успенский?

– Успенский из наших…

Берман отложил вилку и посмотрел Когану в глаза долгим взглядом.

– Я хотел сказать, из наших бывших сотрудников, совершивших преступление перед государством. Исправляется.

– У меня целая папка на него. Как он исправлялся на Соловках. Он дотянулся до портфеля на соседнем стуле, вынул бумаги. Вот: «…Каждый мой доклад гр. Успенскому заканчивался обещаниями: пристрелить на месте, застрелить как собаку, раздавить…» Или его заявление, полюбуйся: «Нормы устанавливаю я, а не для меня устанавливаются нормы…». Чуешь, на что замахивается? Вот другое, полюбуйся: «…всех терроризировал словами: «посажу и расстреляю!». И ведь сам расстреливал, есть свидетельства. Он и здесь себя так ведёт?

– Нет, товарищ Берман. Я таких сведений не имею. Мы поручили ему северный участок строительства. Самый отдалённый и тяжёлый по причине отсутствия дорог и трудностей со снабжением. Да, работает жёстко. И по бабам ходок, знаем. Но мы контролируем, держим его в руках.

– Может, заменить, пока не наделал дел?

– Прикидывали. Некем. Инженеры второго ряда хорошие, но тут ведь администратор требуется, чтоб спрос был настоящий.

Он снова налил коньяку, они выпили, и Коган продолжил:

– Иначе ведь работать не заставишь, да и порядка не будет. С кем работаем? Уголовная шпана, контрики… Слабину почувствуют – трудно остановить. А из бывших наших кадра подходящего нет. Предлагаю оставить пока Успенского. На ваше усмотрение, конечно.

– А бабы прокурорам малявы строчат? С бабами-то как?

– Да нет, не пишут. Бабы, они ведь на то и бабы…

– Хорошо, пусть работает. Но глаз с него не спускать.

От Онежского озера вверх на материк ведёт широкая просека. Просека будто живая, шевелится, кипит. Полчаса едут, час, просека всё колышется мокрыми спинами застиранных гимнастёрок и пепельно-серых рубах. Изредка видны группки людей на обрывах, видно, какое-то мелкое начальство. Стоят, что-то прикидывают или бранятся – руками машут, с дороги не разобрать. Возле одной хотели остановить машину, но Берман ткнул Когана в спину: не надо, поехали дальше…

В одном месте дорогу преградил вохровец с винтовкой: будут взрывать. Взвыла сирена, грохнули взрывы. Из разных щелей и ближайшего леса в котлован побежали десятки рабочих. Снова в руки тачки и кувалды – вывозить обломки помельче и долбить те, что в тачки не помещаются.

У противоположного края котлована, под обрывом, Берман увидел странное: двое заключённых подхватили кого-то за руки и ноги и несут в сторону.

– А там что?

– Бывает, Матвей Давыдович. Рабочий момент. Видать, какой-то лентяй решил не выходить из котлована от взрыва и неудачно спрятался. Пересижу, мол, что зря бегать. Бывает, взрывники ошибутся. Каждый день не по одному хоронят.

Берман нахмурился, видно, хотел сказать что-то, но так и не нашёлся, смолчал. И ещё с минуту-другую сидел молча, придумывая, как сказать, чтоб поаккуратнее с рабсилой. Инструктаж там провести какой, учёбу, иначе ведь людей не напасёшься на эдакое-то строительство. Однако ничего умного не пришло ему в голову.

Над очередным котлованом увидели не группку, а одного-единственного человека. В длинном кожаном пальто, опершись на тонкую трость, человек неподвижно стоял и смотрел вниз. Берман тронул водителя за плечо: подъедем.

– Френкель, – узнал издалека Коган. – Уже забыл, наверное, в какую сторону дверь в своём кабинете открывается. И днём и ночью на линии.

Едва поздоровавшись, Френкель указал Берману в котлован:

– На восточной и на западной стенках две одинаковых бригады выбирают грунт. Видите?

Берман кивнул.

– Смотрите на отвалы там и тут. Одна бригада явно отстаёт. Мало того, сейчас три часа пополудни, а люди в отстающей бригаде – выкатчики с тачками и крючники – уже еле ноги таскают. В чём дело? И ведь так они работают уже четвёртый день.

Берман и Коган смотрели на копошение заключённых внизу и молчали. Коган здесь никогда не останавливался, а Берман вообще впервые видел, как роют канал.

– Водитель, – приказал Френкель заключённому в машине. – Позовите начальника участка.

Вскоре прибежал запыхавшийся начальник. Сапоги и брюки в пыли, но гладкое лицо выдавало отнюдь не заморённого человека. Маленькие острые глазки начальника панически бегали от одного к другому, и сам он явно не ждал ничего хорошего для себя.

– Почему одна бригада выкатчиков уже четвёртый день отстаёт? – тихо спросил Френкель.

– Виноват, гражданин начальник. – Там одни филоны собрались. Я приму меры. Мы поправимся.

– Какие меры?

– Переведу зачинщиков и лодырей в БУР. Пусть поголодают.

– Барак усиленного режима, конечно, умное решение, – усмехнулся Френкель. – Но дела не исправит. Три дня назад я указал вам причину отставания, – всё таким же тихим голосом продолжал Френкель. – Напомню. У одной бригады мостки делают дополнительное колено, – видите, вон там; поэтому угол наклона настила меньше, и выкатчикам легче везти тачку наверх. У другой бригады дополнительного колена нет, сэкономили десять досок, и теперь подъём здесь крут, они у вас выдыхаются за три часа. Почему вы не устранили этот недостаток? Почему не выполнили распоряжение начальника работ?

Френкель говорил спокойно, ровным голосом, чуть не ласково, и от этого слова звучали особенно угрожающе. Если бы он кричал, как принято здесь повсюду, дело казалось бы привычным. Ну, покричали, и ладно. С кем не бывает. Но Френкель не кричал. И ещё эти люди в гимнастёрках и ремнях, видать, большие командиры…

Первым не выдержал паузы Берман. Едва сдерживаясь, резко обрывая слова, чтобы не перейти на крик, приказал Когану:

– Начальника участка отдать под суд. Как саботажника и вредителя. Сегодня же. Вменить дезорганизацию производства. Сюда же попытку срыва сроков ввода важнейшего государственного объекта. Начальника отделения строительства немедленно арестовать. Десять суток за отсутствие контроля на вверенном объекте. Перевести в бригадиры. Не дело товарищу Френкелю заниматься ещё и устройством трапов. У него стройки на 200 километров.

– Граждане начальники, я всё исправлю, прям тут, при вас, мамой клянусь, – лепетал бывший уже начальник участка. – Куды же мне новый срок, энтого ещё шесть лет тянуть. Да я, да мне…

Никто его не слушал. Да и не видел уже никто. Будто и не было его вовсе на этом свете…

С эпизода в котловане Берман и начал назавтра совещание с руководством в конторе Беломорстроя. После позднего ужина, неожиданно для Когана напряжённого, наполненного тяжёлым молчанием, которое не развеялось даже после бутылки армянского коньяка, Берман ушёл отдыхать в служебный номер, зачем-то прихватив с собой подшивку лагерной газеты «Перековка».

«Зачем она ему? – с тревогой подумал Коган. – Вроде устал, да и выпили. Неужели задумал чего?» И полночи крутился под простынёй, гадая, чем обернётся визит московского начальника для них здесь на канале. Но ничего опасного для себя угадать так и не смог.

На совещание Борман пришёл с подшивкой в руках. Пока ответственные по направлениям работы бодро докладывали об успехах на вверенных участках строительства, Берман задумчиво смотрел в окно.

Готовясь к поездке в Москве, он прочитал, что прежде Повенец был городом, причём достаточно крупным по местным меркам. Из Повенца начинался торговый путь на юг, к столице, и в центр Российской Империи. С началом зимы, когда северные реки и болота закрывались льдом, сюда съезжались до двух тысяч подвод с товаром. Ждали, когда замёрзнет Онежское озеро и откроется путь на Вознесенье, к Свири и далее к Петербургу.

Берман представил себе бурлящие народом улицы, переполненные ночлежниками дома, бойкую торговлю, буйство гулянок по вечерам. Теперь Повенец малолюден и тих. Из окна открывалось громадное водное пространство озера, какая-то рыбацкая лодчонка барахталась возле берега, единственная на всём этом громадном пространстве.

«Спит Повенец, – подумал Берман. – Спит страна. И как можно не восхищаться прозорливостью товарища Сталина, принявшего такое важное решение, – открыть путь на Север, – думал Берман. – И как можно не понимать важность этого пути для укрепления страны? Не понимать и даже мешать Сталину? Нет, наше большевистское дело – помочь разбудить эту страну. И мы её разбудим! А всех, кто будет мешать на пути, безжалостно сметём железной рукой!»

Берман оторвался от окна и оглядел собравшихся в кабинете. «… тысяч кубометров скалы и грунта поверхностных пород, сотен тысяч кубометров ряжей…» – услышал он слова доклада очередного руководителя.

«Что они мне всё долдонят про эту кубатуру, – подумал Берман. – Наверняка, врут. Им врут, они врут мне. А точные результаты работы знают только бригадиры, которых на совещания не зовут».

– Знаете, что, – начал Берман, не дослушав доклада. В кабинете мгновенно воцарилась чуткая напряжённая тишина. – Партии нужен канал, а не ваша кубатура. Канал во что бы то ни стало! Надёжный, простой и дешёвый. Кубатуры может быть много, но если канала вовремя не будет, знаете, что тогда станет с вами? Не знаете? Даже в Москву не повезут, положат тут же. Мы там неплохое место проезжали, километрах в пяти-семи. С лесочком. По личному указанию товарища Сталина. Кстати, как это место называется?

– Урочище Сандормох, товарищ Берман, – сказал кто-то.

– Вот, вот, в урочище Сандормох и положат. А чтобы не случилось этого, нам всем нужно…

И рассказал, что вчера посетил линию строительства до Водораздела и готов сделать вывод, что организация работ безобразная. К примеру, из-за неправильного настила бригада выкатчиков за неделю потеряла выработки за целый день. А что бригадир? А где мастер с начальником участка? А где начальник отделения? Один Френкель за сотнями бригад не уследит. И не Френкеля это дело оценивать качество настилов. И главное: кто поставил на блатные хлебные места неквалифицированных, беспомощных и бесполезных, с кого сейчас спрос?

Тишина наступила гробовая…

«Сейчас спросит, а что делает начальник Беломорстроя? – с замершим сердцем подумал Коган. – Он, начальник строительства, а слышал ли что-нибудь про работу с кадрами, или ему рассказать?»

Когану было кого боятся…

До назначения в ГУЛАГ Коган занимал должность заместителя начальника Особого отдела НКВД. Святая святых ведомства. И уж он хорошо знает нрав «единственного знатока работы на восточных границах» Бермана Матвея Давыдовича, читал его личное дело. Тогда, в конце 20-х, Берман, по приказу своего начальника Бельского, в неделю провёл зачистку от басмачей громадных территорий на юге страны. Всех поднял – местных чекистов, части РККА, местные полки НКВД… Только кости хрустели! А на 10-летний юбилей ОГПУ, к именному маузеру с гравировкой: «За беспощадную борьбу с контрреволюцией» Берману вручили ещё и орден. Поэтому, когда через год ОГПУ вскрыло заговор «бывших» в каменноугольной промышленности Донбасса, Матвей Берман без особого труда выявил вредителей, получив в служебной характеристике к определениям «единственный знаток» и «практик марксизма» лестную аттестацию: «Совершенно оформившийся оперативный руководитель, эффективен, способен как администратор и организатор».

«Этот может», – тоскливо думал Коган, сидя сбоку от Бермана и ожидая, куда повернётся разговор в следующую минуту.

Начальника Беломорстроя Берман не вспомнил, заявив, что впредь за недоработки и задержки темпов на уровне бригад и выше наравне ответят вышестоящие начальники и что у всех есть ровно неделя, чтобы «перетрясти кадры».

Пока собравшиеся приходили в себя от свалившейся на их головы новой административной напасти, Берман полистал подшивку «Перековки», что-то там нашёл и продолжил:

– Матюгами и БУРами неграмотную рабочую массу не мобилизовать, это правда. А мобилизовать надо. Но вот этим, – он потряс подшивкой, – тоже едва ли. Какой болван заполняет газету одними цифрами и сводками? Думаете, рабочий придёт в барак после 12 часов котлована и газетку с цифрами читать станет? Он же не в конторе отсидел. Да читает-то по слогам…

– У нас в каждом бараке активисты, – пояснил кто-то. – Назначен час вечером, когда устраиваются коллективные читки…

– А читают-то что, сводки вывозки грунта за неделю?

Желающих пояснять больше не оказалось, и Берман продолжил:

– Единственный матерьял нашёл здесь, который может увлечь людей на великое дело строительства водного пути и нового социалистического государства рабочих и крестьян. Замечательный матерьял! Вот:

«Тёмная ночь. Мобилизованы все силы. Весь лагерь – на перемычке Вереницы грабарок подвозят грунт, наполняем мешки, сбрасываем их в во всё расширяющийся прорыв…»

Это об аварии на Хижозерском водохранилище. Смотрю, кто написал? Женщина прораб, инженер. Она, значит, сутки отработала, мобилизовала людей, а потом села писать об этом в газету. А работники газеты где были? Спали в тёплом бараке, сводок ждали? А писатели где? Кто у нас из учётно-распределительного отдела? Что, УРО дельного журналиста или писателя найти не может? 150 тысяч народу вам собрали, и ни одного дельного для газеты? Если нет, дам команду – завтра привезут хоть десяток, хоть два.

– Зам начальника УРО Моисеев, – встал коренастый управленец с усами, подстриженными «под Френкеля». – У меня в восьмом отделении есть журналист и писатель – Андрей Никитин. Замечательные статейки писал.

– Тогда что он делает в восьмом отделении, когда позарез нужен здесь?

– Начальник лагпункта Егоров сообщает, что Никитин писать отказывается.

– Как, отказывается? Это что такое? Заключённый, и отказывается?! Что у него?

– 58-я, 10.

– Интеллигенция. Наболтал. А если ему ещё саботаж добавить, может, запоёт по-другому?

– Товарищ Берман, разрешите доложить? Никитин у нас в ИСО* в разработке. Скрыл на следствии участие в вооруженных тайных отрядах, так называемых скаутов. Подельников арестовали, а этот скрыл и прошёл по другому делу.

– Почему до сих пор не взяли?

– Разрабатываем, есть сигнал: в лагере готовит организованную группу. Надеемся взять всех.

– Сколько времени уйдёт на это?

– Вы знаете, с каким контингентом приходится работать. Месяца два.

– Месяц. Через месяц Никитин должен быть здесь. С новым сроком или со старым, но здесь…

*ИСО – информационно-следственный отдел

6

Заключённый Никитин вторую неделю ночует на старом месте в бараке за выгородкой. Комнатка в доме специалистов срочно потребовалась Егорову для своих нужд. Он дважды вызывал Никитина и вначале говорил мягко:

– Надо бы дать матерьял про наши дела тут, надо. Там просят, – и он указывал на юг, в сторону далёкого Повенца. – Ты ведь умеешь, чтоб так – э-эх! Народ поднять на большевистское дело!

И показал левой рукой снизу вверх, будто выполнял апперкот в челюсть. Правой рукой Егоров так не сможет. Она у него порезана. Говорит, белые рубанули шашкой в Гражданскую. В это никто не верит. Какой с него вояка-кавалерист. Скорее, в пьяной драке по молодости.

Потом терпение у него кончилось, и уже с матюгами не просил – приказывал:

– Я тебе кто, вошь барачная? Я тебе гражданин начальник! Так иди и исполняй, а то загремишь в БУР, ты понял?!

– Своё дело в штабе я делаю, гражданин Егоров, – пытался урезонить Егорова Никитин. – Претензий ко мне нет. А писать статьи буду на воле.

– Не скоро ты на волю попадёшь, писатель. Обещаю, – огрызнулся Егоров. – И в штабе ты, смотрю, засиделся.

Вскоре начальник отдела объявил, что со дня на день грядут перемены. На объектах отделения наметилось отставание, и теперь планируют некоторых более-менее свободных сотрудников направить из штаба в линию на усиление. Никитин понял, что он и есть тот самый свободный, и на работы в котлован будет назначен именно он.

Так и случилось ровно через три дня. Теперь Никитин прикреплён к участку, который готовит котлованы под монтаж ряжей. Ряжи – это жёстко скрепленные меж собой клетки из сосновых брёвен, скелет гидросооружения. Они устанавливаются вдоль шлюзовой камеры и в будущем составят её стенки. Ряжевые конструкции монтируют строго в размер и заполняют камнем и грунтом.

Работа тяжёлая и – главное – точная: шлюзовая камера не должна быть кривой и шире или уже проектной. Никитину как раз и поручено отвечать за точность. А это, сообщили в первый же день заключённые в котловане, дело рисковое: чуть что, и ты сразу становишься вредитель и саботажник. Со всеми вытекающими из этих определений неприятностями.

– Ничего, родной, потерпи, – говорила ему тихо Татьяна. – Другие работают, и ничего, и мы сможем, так ведь?

Он подождал её вечером после ужина, проводил к больничке. Теперь они лежали рядом, отдыхали.

– Ты правильно сделал, что отказался от газеты, – шептала она ему в ухо и гладила жёсткими подушечками пальцев по губам. – У тебя жизнь впереди, творчество, книги. Зачем тебе мараться, – говорила усыпляющее. Но вдруг резко приподнялась на локоть и стала говорить горячо.

– Многим за сотрудничество с ними будет стыдно. Потом. Многим. Я ведь тоже не понимала сначала. Да, да! Спасибо Валентине Михайловне. Мы с ней много разговаривали, и я согласилась: да, да, будет такое время, когда станет стыдно! Они ведь не на век пришли. Разве могут люди терпеть их целый век? Нет, не могут. И нельзя. Я в этом теперь убеждена…

– Ты же видишь, какая это силища? – говорил он. – Причём тупая, необразованная, жестокая. Встретил в деле одного заключённого резолюцию Харьковского ЧК. Не поверишь: «Содержать под арестом до выяснения причин ареста». И ведь какой массой манипулирует! И что за сила потребуется, чтобы сместить их.

– Вижу, конечно, вижу. Но сила такая найдётся, я верю. Лосевы, ты, другие есть, я знаю. Не всё решают тюрьмы и наганы, есть и другая сила, она не в угрозах, а в душе, в воле человеческой…

Они прежде не говорили о политике, тем более так. И вот… Он молчал, слушал и тихо улыбался её горячности. Потом тихо спросил:

– Родная, послушай, а ты не боишься… Вдруг случится, что понесёшь? Как мы будем тогда, здесь, а лагере, а?

Она замерла на вдохе, будто задохнулась, и долго молчала. Лицо её стало скорбным, как у маленькой старушки. Потом заплакала крупными горячими слезами прямо на его руку.

– Не успела рассказать тебе, Андрюша. Прости.

Татьяна успокоилась, вытерла ребром ладони глаза и откинулась от него на подушку. Отстранилась.

– Я расскажу. Сейчас. Нас ведь сразу из Москвы отправили за Кандалакшу, в лес, на делянку. Грузили лес на волокуши – сани такие большие. Снегу по пояс, мокрые все, и эти громадные обледенелые колья, как их, да, аншпуги. Колья подсунем под бревно и толкаем, перекатываем к дороге до волокуши. Потом надо грузить…

У меня на третий день там внизу очень болело всё, даже кровь была. Некоторые женщины, кто постарше, говорили: «Ну, всё, не рожать тебе, девка…».

Он замолчала и тихо лежала, смотрела в потолок отстранённым взглядом. Закончила холодно, мёртвыми словами:

– Так что, Андрюша, порченая я баба. Матерью мне не бывать. Если будем вместе, если не бросишь меня такую, вернёмся домой и возьмём ребёночка из приюта.

Сказала и словно окаменела. Застыла, ожидая, что скажет он. И он вдруг понял: вот она, черта, которую нужно перейти именно сейчас, перейти или вместе, или порознь. И решат это его слова. Может даже одно его слово.

Андрей молчал. Ему медленно приходило осознание трагедии, которое вдруг открылось перед ними. Он подумал, а каково это знать ей, знать, что матерью не быть? И в каком положении находится она сейчас, в эту минуту, так открывшись перед ним? Он склонился над ней, напряжённой, выжидающей и будто даже чужой уже, и тихо сказал:

– Что же ты такое говоришь, а? Что? Ты же единственная моя радость, судьба моя, и такие слова: «порченая», «бросишь». Как же мне без тебя жить?

И стал целовать её быстрыми короткими поцелуями – в глаза, уголки губ, подбородок, шею. Лицо её стало совсем мокрым и солёным. Она снова залилась слезами, совсем по-девчоночьи всхлипывала и быстрым шепотом говорила:

– Прости, прости меня. Что не уберегла себя, что подумала так. Прости меня…

И крепко обняла его маленькими сильными руками, как, наверное, обнимают, прощаясь навсегда.

Северное лето мощно заявляло о себе. Пролетели на восток к побережью большие косяки гусей. С высоты им виделось Белое море, залитые бурой тёплой водой поймы по побережью, полные еды. И гуси довольно и радостно клокотали в вышине, предчувствуя долгожданный отдых.

Среди развороченной скальной породы то тут, то там пробивалась молодая трава. А в котловане некстати появилась не нужная никому вода. Вода мешала, подтапливала низкие места. Из-за неё приходилось останавливать выкатку грунта и поднимать трапы местами на полметра.

Андрей целый день на ногах. Нужно принимать площадки под ряжи, ругаться с бригадирами. Площадки часто оставляли неровными, и ряжи на неровностях невозможно было установить точно. Андрею приходилось добиваться возвращения рабочих для доделок, выслушивать угрозы и брань, подчас такую изощрённую и витиеватую, какой в своей жизни он ещё не слышал.

Гигант Титаренко в столовой посмеивался над фигурой Никитина, которая за последнюю неделю стала и вовсе понурой:

– Не журись, Андрейко. На свежем-то воздухе аппетит лутчайше будет. Давай, давай, нажимай, а то вон отощал совсем…

И наваливал ему миску с горкой, гася неудовольствие соседей по столу злым отрезвляющим взглядом.

– Татьяна у тебя тоже дошла, – приговаривал Титаренко. – Всё бегает и бегает, ко мне ей забежать некогда. А без меня много не набегаешь. Так ей и передай.

– Ты, Петро, её чаще видишь, чем я, – говорил Никитин. – Правда, мы теперь с ней на одной линии, только в разных концах.

– Знаю, Андрейко, я всё знаю, – приговаривал Титаренко. – У меня тут все бывают, разные люди и разговоры. Знаю.

После смены, по пути в столовую кто-то придержал Никитина за рукав. Бригадир соседнего участка Горбатченко наклонился к плечу и попросил:

– Дело есть. Подойди после столовой к нашему бараку. С мужиками поговорить.

– О чём? – насторожился Никитин.

– Там узнаешь. Помочь надо кое в чём. Мы будем ждать.

После ужина смена вышла на воздух, а Никитин заглянул в амбразуру кухни и кивнул повару. Титаренко подошёл. Никитин спросил о Горбатченко: кто такой, зачем может звать?

– У начальства трётся. Скользкий тип. Вчера долго с «кумом» говорил, с уполномоченным. Так что лучше не ходи.

На следующий день в котловане Горбатченко подошёл сам. Начал с упрёков.

– Тебе хорошо в конторе штаны протирать, а мужики, вон, доходят. Некоторые готовы на рывок, а как и куда, не знают. У тебя опыт, ты учился там, у этих, как их, скаутов. Подскажи, не будь гадом. На зоне надо друг другу помогать.

– С чего это ты взял про скаутов? Откуда знаешь?

– Читал в газетах.

– Там и про меня написано?

– Хватит вола крутить! Подойди сегодня, мужики просят. После столовой сядем покурить, подойти, поговорим.

– Вы уйдёте, а у меня жена здесь. Мне за вас ещё один срок тянуть?

– Ты только помоги, а там… Ищи ветра в поле. Никто не узнает.

– Да, нет, Горбатченко. Ничего я не знаю про скаутов, врут всё в газетах. Играйте вашу свадьбу без меня.

– Ну, сука интеллигентская, смотри…

      «Откуда бригадир на стройке может знать то, чего не знал следователь в Москве? – думал Никитин. – Это же подстава! Подойди я, тут же уполномоченный окажется: «Группу собрал! Организуешь побег!» И все дружно покажут на меня. Похоже, обкладывают флажками тебя, Андрюша, и со всех сторон».

На следующий день поздно вечером к ним за загородку заглянул уполномоченный:

– А Никитин… Тебя-то мне и надо.

– И вам, гражданин начальник, помощь нужна, – не удержался, съязвил Никитин.

– Сам справляюсь пока, – отрезал уполномоченный. – А вот тебе помощь может понадобиться. Пойдём-ка со мной.

В кабинетике уполномоченного при штабе тесновато. Обшарпанный стол, сейф с облупившейся местами краской, шкаф с папками, карта на стене и два стула с расшатанными спинками. На карте тоненькая ниточка трассы будущего канала; к северу и востоку. Совсем рядом Белое море, а на восток сплошное болото километров на сто. Болото в четырёх-пяти местах пересекают русла рек. Ни дорог, ни городов, ни сёл – пустыня. Только вверху, под самым обрезом карты, Никитин приметил череду возвышенностей. Они тянулись от побережья к юго-востоку, огибая топкие болота. Никитин узнал место сразу: Ветреный Пояс…

– Ты чего тут у меня затеваешь, Никитин? Проблем хочешь? Организую тебе проблемы. Я смогу…

Уполномоченный покопался в столе и, не ожидая ответа, положил перед Никитиным несколько листков. Никитин пробежал неровные карандашные строчки: «…на объекте и у нас в бараке вёл с з/к, з/к разговоры о непорядках в лаготделении, зверстве руководства и необходимости мер неповиновения…», «…вечером собирал нас и предлагал совершить побег на запад, к финнам…», «…клепал на руководство, советовал саботировать производственные задания, организовать группу для побега…»

Все как под диктовку.

– Ваши информаторы не из нашей бригады, я с ними по работе не общаюсь. И живут в другом бараке, – гражданин начальник.—Липа всё это.

– Тому, кто будет решать, сколько тебе, писатель, добавить сроку – пять или шесть, – всё равно, кто из какого барака. Это для тебя, умника, липа. Для нас – важные показания о групповом побеге, который организуешь ты. И мы обязаны принять меры и предотвратить это нарушение социалистической законности.