Текст книги "25-я рага"

25-я рага
[чтение в темноте]
Константин Кадаш

Светлане,

без которой не было бы этой книги

© Константин Кадаш, 2015

© Jesse Reno, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

[Ч аС Ть i]

[plast giraffer på fönsterbrädan raga]

 
Пыльные ритуалы, развешенные по бельевым веревкам,
Неразрешимые проблемы взросления, Джа, на кончиках твоих капроновых нитей,
Нагие, мы спешили на чердак и выше —
Отмерять лунного света грамм на кончиках пальцев, баюкать
Укромные пятнышки сердец с изнанки ребер
(даже чувствуя эти токи, ты никогда не успевал проснуться
прежде рассвета, и, застав очередную революцию, гнетущую внешний мир,
заворачивался в кокон непоколебимой веры в человеческие качества
обитателей меблированных комнат и лестничных пролётов:
но так и не сподобился приручить ни единой бабочки). Значит, эта
Игра – не больший блеф, чем прочие игры, осязаемые кожей.
И сейчас, как прежде, приманивая звездных дельфинов табачным манком, мы можем
Выдумать прочную сеть свободы и
Освобождения, увязанных с системой неделимости клеток, когда
Не так уж и важны ареалы обитания, разница в расцветке пластиковых птиц
На обнаженных ветвях и наличие в сетке вещания
Полживого половинчатого недомыслия, по привычке рядящегося в одежды
Патриотизма. Наши оттенки позволяют утолять
жажду поцелуем на французский манер
С обязательным картавым эр и заблудившимися в окончаниях согласными
на капитуляцию…
Я все еще вижу плацкартные армии, надежно укрытые укромной дрёмой,
следы, которые оставляет вой,
На коньке крыши флюгер, вращающийся против. Часовой
На вышке игрушечного маяка
целится в небо из пластмассового свистка
И от его меткого выстрела не остается ни следа, ни под утро – света.
 

[чтение в темноте iv]

 
святой ребенок, напевающий колыбельную на языке травы
в самом сердце леса, один, единственный, глаза закрыты,
слышит, как бьется сердце чащи – чаще, когда отступают
все ускользающие родники, и земля дает всходы.
нашей чащей часто становились парки и скверы, скверные
тощие деревца вдоль автострады, когда сплавлялись
зной и рокот в сталь и пластик, автомобиля тело продолжая —
движение без цели, отказ от статики и пресыщенья.
случайные попутчики, успели разминуться в чехарде
слоев пространства, слышим: тихо
катятся гласные из глубины сквозь лабиринт корней и камня,
дыханья мягкие машины.
 

[чтение в темноте v: рагадада]

 
стань мне статью, безоговорочная, как пьяная птица-страус
головоногая от макушки до пяток метр восемьдесят пять
двадцать два перышка, схороненные в зобке, пока страхом
песок просеянный выносит дворник в ведре жестяном то —
деньги на ветер, то – коромыслом радуга, натянутая над пустырём
суши бельё и хлеб, учись стрелять по банкам: вырастешь скоро,
пойдешь в солдаты, дело говорю, мужайся и в пыль опадай, когда
стальными листами ржавые птицы подорожник сеют.
наши крохотные видения и мальчишеские дрёмы: дружбы, зарницы, фантики,
траченные гильзы, вынесенные со склада, пока бронебойные землеройки
подгрызали кирпичные стены бараков // общественной бани
на отшибе. частые визиты подозрительного милицанера тем не менее
выпадали на будни, когда часовщики спали.
карманные часы, как и прежде, спешили на 12 минут.
 

[чтение в темноте vi: рага прекраснодушных]

 
и цветы милосердия к твоим межевым столбам, кроткий,
у которых сам плутал, собирая листву, сгоняя паству,
усмиряя похоть, убалтывая гордыню, хлеб преломляя горький.
с морщинистыми личиками человечков говорливые попугаи
копошились на балконах, в гнездах,
баюкая тонкие запястья, пальцев длину, ушибленных о ветер,
в час, когда медный снег выдуманный неумолчно
пятился к океану… и молочно-
белые звезды раяада
качались на хлипеньких стеблях, вплетенных в сети,
над прибранной землею нависая.
 

[hazel låten]

 
изменения в расписании прибытия поездов,
вечное без пяти вопроса
и стрелки часов,
не поспевающие за временем,
все так же лишенным наших скромных чаепитий на краю света,
отлучений, пафоса, болезней роста.
отступаясь от полотна млечного пути, я не забывал прислушаться
к лязгу колес, пересчитывающих железнодорожного полотна рёбра,
когда ладонями колючими шарился по пыльным углам и застенкам, искал
закатившиеся грошики, забытые ржавые детские страхи, пятнышки
неудовлетворенных любовий, молотило солнце
потной тушицей, и бетонные бока супермаркетов
манили прохладой за которой – выпасы звезд
мешали квазары и кварки и черные дыры твоих риторических вопросов о
смыслах и точках отсчета. так все и было:
тишайшие личины, эго, непутевый дрейф вплоть до растворения в ландшафте, до
исчезновенья в точке, и без того едва угадываемой на горизонте.
 

[хаягрива_мантра]

 
улица войны, оккупированная леммингами, распадается на бульвар и проулок
у памятника свободы, которой, как известно, не существует без потери пульса,
крови, нарушений целостности кожного покрова, разрушения тканей и без того
шаткой совести – меленькое я выглядывает в слуховые окошки глазёнок,
следит оттенки кожи, многообразие лиц, проплывающие линкоры профилей
и вереницы поднебесных китов, раз за разом атакующих бронебойную шхуну-
китобоя/богоборца, где каждый умышленный – грешник, перебежчик, еретик,
атеист; китайские аисты складывают гирлянды из человеческих черепов и
танцуют, на манер кали, распахнув свои клювы солнечно-алые клац-клац-довольствием
для утонченных натур:: нарезание тонких полосок ременной кожи с предплечий,
покуда ты водружаешь свой крест на парковке, в самых задних рядах – провинция
супермаркета, где только ветер перемалывает косточки бродячим собакам и
катает перекати-поле экологичных пакетов с оттисками модных брендов: бредом
оборачивается попытка сморгнуть с ресницы искажающие реальность капли
майянского дождя, настоянного на семени солнца, пущенного в расход/ход ходиков, но
если отсюда все еще видна красная косоворотка кремля и циклопическая башня
сити – иероглиф несостоявшегося эгоизма рефреном, значит, не все потеряно,
значит, мы очень близко к центру, а это – перспективы, потенциальные инвестиции, недвижимость,
растущая в цене. о, дхармапала хаягрива, так неси мое тело к колеснице восхода,
пока поливочные автомобили подчищают пятна с асфальта наших промасленных душ.
 

[so»long, Louisiana]

 
пятничные пятна по всему телу вымаранные рисуночки
по коже тонкой иглой выведены под корень как и все
мои прошлые однокоренные словечки одутловатые песенки пошлые
в песок выплеснутые, лялькой в люльку уложенные, неухоженные,
но всегда остается вопрос заздравия и упокоя,
когда небо принимает оттенок дороги, другой, по которой
еще не ступала нога нагой и каждое продолжение взгляда,
взвешивающего пространство – ряд воскрешений, флэшбеков, прошлого оглядок,
задушевной надежды на возвращение в сугубо личностное нигде
кто говорит? кто говорит? Луизиана – мои цветущие реки укромные мои
реки руки собирают воду собирают камни хранят травы
руки того кто никогда не входил в твои воды ни
единожды и ни дважды ты говорящая со мною сквозь землю
на все стороны света Луизиана и я продолжающий
твое течение каждой своей веной каждым словом своим каждым
новым воплощением весь плоть от плоти и крови
пока ты – продиралась сквозь камень и глину выискивая
в мокреди истину и межу и шептала слова
прощания и слова прощения, so_long-so_long,
я втаптываю твои корни в небо.
 

[coyote negro raga]

 
это дорога в один конец, непогашенный билет,
выданный на руки в глубоком детстве,
если все еще способен закрыть глаза —
зажмурься: здесь всегда остается место
точечного света, выгодно оттеняющего пространство,
как то и положено
в сложенной
дихотомии молчания и крико/подобия
чайки, заблудившейся меж заливом и взгорьем,
но не смеющей повернуть назад;
 
 
у плато плутающая осень
заботливо прибирает прошлогодний сор;
выговором, говором, акцентом —
заклинание тварности: точка отсчета,
делящая полярности базиса и надстройки, момент
непостижения основополагающих истин, где торг
не уместен и
не сопоставим с реалиями рынка;
я малым сим предписываю кротость
и спор
о частностях и неустойках.
 
 
отныне – белым в молоко
в найм перспектива территории, когда-то
должно быть, населяемой другими:
едва ли здесь найдется строчка
для следа нашего, с избытком —
для оттисков нашедших выход из пустыни
и заселяющих ландшафты,
мгновение тому лишенных человека.
ом!
мой бон мой бег мой кроткий бог,
я заметаю след и выхожу из дома.
 

[речь о вселенской мудрости в капле пролитого молока…]

 
…бхикшу сысой говорит о шумах в сердце и неизлечимой душевной хвори,
появляющихся в момент восхождения по лестнице на <тринадцатый> этаж,
которого, как известно не существует, в отличие от извести,
которой здесь покрывают стены и ретушируют души узоры,
чтобы, нечаянно, не выпасть
из времени и из пространства.
осознавая их непостоянство, конечно, эти опасенья
мне видятся нелепыми отсюда: чердачное окно так ириеподобно,
и ты, взобравшись вновь на крышумира и – обнаженным став —
суставы жаждешь преломить на крылья, что позволят
невздорную осмыслить сущность серафимов
и прочих яснооких, кистеперых,
исчезнуть успевающих до вдоха.
так допивай свое омманипадме,
пока над городом восходит неделимость.
 

[чтение в темноте vii]

 
совинокрылый, я вырастаю из твоей земли,
ломкие ветки собираю, выданные огню,
гадаю на погоду
знаменосец, охранитель нищих духом,
отливаю птицам пулю, загадывая число пи
дующим на холодную воду,
и вам, выглядывающим из глины и плоти небоскребов,
переписывающим себя каждое утро по стеклу наново,
в души вкладываю керосиновые лампадки, чадящие
копотливым дымком справедливости и неравноправия.
во имя мирового пожарища,
присного славославного пожорища,
оголтелого предела:
полые торговцы пылью и срамом,
лютующие в исподнем,
таят леса своих нерукотворных тел.
тем и ладны.
 

[чтение в темноте viii: политика и начала анализа]

 
дни недели складываются в поколения;
навязчивая глоссолалия —
как способ преобразования
информации в кинетическую энергию…
быть может, именно поэтому
земля продолжает вращаться,
солнце – сгорать,
космос – кипеть
в точке отрыва.
сегрегация по признаку тела,
констатации срыва.
Марксу определенно стоило бы родиться женщиной,
в нем столько теплоты и смирения,
что хватило бы на поэму
и на то, чтобы наполнить молоком
все-все твои кисельные берега, дружочек.
все еще душно и ломко —
болезнь становления голоса,
отравляющего тело пубертатным ядом.
ассоциации
юных социалистов
основывают тоталитарные секты,
повернутые на совокуплении,
искуплении,
преображенный танатос,
расщепляет атом единоверия,
вовлеченности окись порождает приступы недоверия
несвоевременной схоластике
и одержимости потребления,
наводящей мосты и подводящей основы
под благоустроенность яблоневых садов
на африканской равнине
в годину лютых дождей
и зацикленности мира
на полюсах.
быстрее, громче,
нам необходимо
спешить,
восток, запад,
север без признаков юга,
прочие,
пока не пришли все те, тонкокостные,
с обратной стороны
с лицами бабочек,
и не пожрали друг друга.
 

[погребальный поезд хайле селласие]

 
я иду по следу твоего погребального поезда, хайле селласие,
выжженному ровной колеей в потрескавшейся земле Вавилона,
где, как известно, пустыня, слишком большая для сорока языков сорока племен и
сорока поколений без памяти; я вырываю твой труп, памятный,
удостовериться в подлинности твоих девяти имён.
в этом мире наперечет нелжи, стократ больше обмана и падали,
сами склоняем которые по сорок раз на дню
на уровне сердца, хайле, люблю
ли, ненавижу, статика смысла и право выбора
из ста жизнесмертей единственной – благо, и я пою
так
о самой последней.
 

[благоволительницы]

 
карликовые толстосумы Европы, верные завету Фрейда
штурмуют ковчег, укрытый царицей Савской
где-то в песках Эфиопии южнее Аксумы,
если верить пересказам Кебра Нагаст
для октябрят,
тысячекрат-
но размноженным на дармовой
бумаге, вперемешку с эфиром,
зефиром, мелками, мотыльками,
спаленными дотла солнцем твоим любви пью
Джа безмятежность,
сидя на нижних ветвях
вяза – долгой дорогой роста связан,
из неусыпного детства к потешному сраму пою,
дурак, зрелости песню злую
в день твоего покоя
и
поминовения ушедших от конвоя
бхикшу-беглецов высмотренных до беспамятства,
каменеющих между плато путорана и магнитным полем
на куцей качели себяимения, цели,
не выбирающей средства.
 

[ребусы]

 
Аллах керим
(…и тогда пески и камни Данакиль
Становятся словами, наползающими друг на друга…
Поэма, записывающая себя сама от твоих запястий,
Где, глубоко под кожей, снуют проказливые эльфы
Кайфа, томные феи горячки. Слова,
Умещающиеся в тот смысл, который ты лично склеил
Из лепестков и глины, забившейся в трещины мира,
Никогда не принадлежавшего тебе целиком,
Но оставлявшего свои алые маркеры на полях твоих
Многочисленных имён и жизней
В мгновения опасной близости к смерти и
К женщине, вестнице бессилия, которой ты грезил,
Опаленный солнцем, выискивая тени.
В часы, когда «кровавые шприцы ночи»
Яды безмолвия вводили в вену,
Пустыня оставалась равнодушной…)
 

[карманная рага дождя]

 
есть определенная вольность в рассчитанном режиме перемещения по карте мира,
лишенной меры, объятой войной, рвотными массами, массовыми
актами толерантности и футболом, сводящими воедино звенья цепи,
сплетенные из незацветших одуванчиков для грезящих девальвацией
остолопов и девственников. конечно, ты также можешь считать все это профанацией
бессознательного, но, сцеживая алкоголем куцую мысль о всемирном потопе,
я все еще мокну под непрекращающимся дождем здесь, на площади
свободы (освобожден условно), дешифруя тайный язык воды
и болтая босыми ногами над отраженным в луже не то Багдадом, не то
Сан-Паулу, как известно, страдающими сомнительной склонностью к скоропостижной
и разномастным бандейрантством, которому все еще нужные, если не рабы,
то верные послушатели, с их постоянством в ручном труде и большой жратве.
подступающее время жатвы пока что робко
отстукивает с изнанки очередного большого сердца —
тук-тук так гулко, словно в полый ящик…
впрочем, если верить страницам не то библии, не то Кебра-Нагаст,
у нас остаются все шансы успеть на последний поезд_без_пассажиров, но,
сам понимаешь: час пик, гроза,
на кольцевой бесконечные пробки,
время остановилось в полушаге от вечности, свойственной улицам и
тебе, адресату… так что пока ты читаешь все эти мои слова,
пойду, попинаю о стенку мячик.
 

[человек-птица западного побережья]

 
окна моей детской распахнуты настежь,
чтобы дьявол забвения мог входить без стука
заполночь, когда тени и пыль играют
с забытыми игрушками и корешками книг,
отсвечивающими заголовками вроде: «путешествие
винни-пуха на самый край смерти и немного дальше» или
«братство мышиного лога: тайные страсти крысиного
короля», соседствующие с этими вашими Щелкунчиками
и одиссеями Нильса с дикими гусями —
укромное соложение текста и умысла,
граничащих с паранойей и если
я и сохранил остатки рассудка,
то за это стоит сказать спасибо
человеку-птице западного побережья…
да, я следил за его макабрическими
плясками, пожиранием падали, гомерическим
самомнением, неизбежно выливавшимися
в очередной локальный пиздец, очевидно беспалевный
на фоне всех геополитических аномалий,
правоцентристских побоищ, коричневого
осточертелого стоицизма, множимого мерцанием
виртуальных гидроцефалов,
напяливающих маски
из натуральной человеческой кожи,
но от того на живых похожих
даже меньше, чем покореженные
манерные манекены, ряженные,
ютящиеся на этажах
заброшенных вьетнамских общежитий…
и если в этом измерении все еще допустим ад,
то его географическое положение —
не в ландшафте, но в головах,
надежно стянутых надбровными дугами…
я отдираю щедрый ломоть от черствеющего каравая,
мои лажевые синхронисты-переводчики
с языка глухонемых на пещерную латынь,
и замыкаюсь в судорожном юродстве,
с приходом паводков отступающем подальше от воды,
как есть, перетаскивающим свои шмотки и
хитровыведенный скарб в новое гнездо,
двумя станциями выше, на север, если следовать узкоколейке,
где когда-то плясали люди-аисты,
а сегодня все чаще простое бздо
да и то, не в серьез, а, скорее, по памяти,
метит новую межу от Сити к аллее
им. гидравлических генералов
 

[о практике доброты в пустыне]

 
таковсть карманархии дремлющих мудрецов,
сцеживающих скисший разум в бидоны/бездны/банки,
в беспорядке расставленные по углам
утлых пещер и раскидистых вязов,
мировой поросли, вывернутой наизнанку…
в эпоху высадки дядюшки сэма на все-все-все
известные спутники юпитера повторяй за мной:
долина бабочек доступна шагу, стерильная
гастрономия шумеров испаряет внутривенный
гной,
искусственно выведенные мусорные монстры,
распивающие генномодифицированный кофе
из бумажных стаканчиков в макдоналдсах и пельменных —
маленькие точечки и полушария уюта,
особенно невыносимые по четвергам, с утра,
когда чешутся черепки чёток, вырезанных из
молочных зубов младших сестёр и братьев.
все мы нуждаемся в твоей защите,
все мы оберегаем твоих детей,
все мы в посмертии рассчитываем
на малогабаритку студии в перенаселенных кущах
в награду за трепетное терпение и многообразие
подвигов толерантности во славу подобострастного
гуманизма, не допускающего травли,
но прекрасно смиряющегося с плодовитой
системой каст: элои и морлоки – старые мифы
и миротворчества, пропахшие нафталином и
миррой, ужимки и мороки, всплывающие на поверхность
сиюминутного бэд-трипа
в стремительно сокращающейся кишке метро,
выведенной на триподы.
в ожидании воды, затянувшейся на годы,
привычно ставлю на зеро.
под натиском каменоломен город
отступает и оборачивается солнцем, оплавляющим стекло
зрачка под складкой век, чей век не долог.
 

[moses moses moses]

 
это было началом, первый
глоток кофе, первая
сигарета, забытая в пепельнице —
утренний блюз,
вытаптывающий имена возлюбленных на
коже загривка, в складках
непостижимого сердца, едва
умещающегося в нагрудный карман:
земли к югу от гнева наполнены солью,
слезами и солью всех тех, кто по воле своей
покинул твои берега изобилия
и я
не посмею назвать твое имя, ведь в имени
то, что нас делает смертными и постижимыми и
земными —
все наши пришлые тени, все
малые шалости, обнаженные дикие пляски
на костях того, кто стал миром.
двери открыты,
мечта остается мечтою.
непокорный в агонии бьется
на вершине
блаженного безумия, которое всегда —
пустыня
для пробужденных.
 

[зоны комфорта]

 
утопия постижения порядка,
математически выверенного – хрупкие
построения из домысла и китайского фарфора,
вывезенного контрабандой в прямой кишке и складках
потасканного кардигана…
когда они нас взяли с поличным и сам
кардинал, снизошедший до отповеди заблудшим душам,
пробормотал без обиняков:
пиши все то, о чем знаешь,
я задумался о диалектах
ветра
в белокурой южной
Африке, падкой
до любви и подверженной страстям и хворям,
веяниям моды,
смене политического климата: магические практики
под запретом, и адепты вудуизма
отныне и присно
торгуют северными колыбельными
на блошином рынке в бирюлёво.
несмешные несмышленыши,
меняют килограмм рыбьих голов на фунт души…
да, кстати, отпиши
мне, как доберешься до дома.
только так мы преодолеем реальность,
удалённость, детальность
данности и дальность перелетов,
помноженных на тоску и точки отсчета
от доверия.
между прочим, ваши руки напоминают дерево,
ночами наматывающее круги
по школьному дворику на свои
морщинистые предплечья. я
видел Голгофу и не узнал ее, я
захлебывался символами, путающимися в речи,
и мешал дерьмо просторечия
с золотым зерном аутентичности…
конечно же, тебе не хватает практичности,
мне – простоты, на то и боги,
таковые. нашей дороги
пыль истоптана лапами
праведности, но у нее – оскал звериный…
и всё едино:
люди,
руины.
 

[elizabeth’s raga]

 
Яхве? она была черной и пела блюзы
на раздолбанных улицах Газы, долгих,
как твои неискусные слезы, а может
путалась с инуитами в цепных оазисах африканской пустыни,
пока нищие белокурые ангелы постигали
рагу оружия, пока наши пальцы искали друг друга
на обнаженной груди мадер-акка,
охотящейся на оленей, вкушающей нежную плоть
новорожденных,
а находили землю сырую и камни…
и когда старики смотрели на небо
и говорили: зима,
города пустели.
и только бесхитростный мотив детской песенки
путался под ногами.
 
 
мы наследовали землю
и она оставалась безвидна.
 

[…]

 
Между делом, в Берлине, последняя дивизия им.
Авалокитешвары устраивает свальный кипешь, под завязку
забитый шумами и секвенциями, в знак протеста против
неусыпного нацизма и замаскированных под христианскую
добродетельность внеочередных Гитлерюгенд, я принимаю
их сигналы из водопроводного крана в ванной,
подстраиваясь к частоте великого созерцания Кришны
посредством ручки регулировки горячей воды, выведенной
из строя Мосводоканалом…
 
 
в этой вселенной запрещены протесты,
 
 
все, что вы скажете, будет использовано против вас
 
 
монополисты истины обгладывают кистеперую клетку
пяти сторон – в каждом нападении содержится крохотный
элемент защиты, и он
 
 
также вбивает клин между доступными плоскостями реального,
 
 
когда ваше свободновысказываемое мнение вдруг
оказывается кирпичиком в эпичной стене запланированной
догмы рынка (что касается капитализма, то о нём – либо
только хорошее, либо
 
 
ни шу-шузвзвзвука)
 
 
Сан Ра транслирует радиоволны с Сириуса, и между его
прелюдиями к поцелую и великим постижением бога
затерялась рукопожатая истина, невоспроизводимая
словами, но отлично умещающаяся в дилеях и дхармах,
когда – дождь, и в грёбанном Вавилоне никого
не осталось, потому что все элоииморлоки уехали юговать
и пугаться военных действий, даром
 
 
что моя непокрытая голова шевелит ушами и прирастает
свежими травами, к солнцу. Укорененность – свойство
малых миротворческих операций, разбираемых
по учебникам биологии и реконструируемых
в фантазийных сводках с полей.
Три черепка складываются и в кувшин, и в щит.
 
 
Вторник.
Кто пасёт облака над миром?