Текст книги "Песнь дьявола. звуки, разъедающие нас изнутри"

– Дорогие прихожане, в это смутное время, используя стечение обстоятельств и случай в своих целях, я собрал всех вас здесь. Я очень рад, что вы пришли, почти добровольно на мою проповедь. Изуш остановился, его голос дрожал от удовольствия. Но собравшись, он продолжил:

– Вы все – выходцы из католических семей, имею огромную честь в частности приветствовать здесь священника. Изуш кивнул Фридриху Ешцину, который не сводил глаз с умелых действий Марии.

– С детства вы привыкли к россказням о том, что Сатана, Чёрт или, как там ещё меня называли, является для вас злейшим врагом. Вас пугали мной, когда вы плохо себя вели, когда не хотели чего-то делать и так далее. Но я враг не вам, а вашему хозяину, который зовёт вас рабами своими. На самом деле сейчас, когда вы все уже выросли мало, что изменилось. Священная епархия продолжает вас пугать мной, ради того, что бы вы ходили в церковь, оставляли подаяния и позволяли им паразитировать на вашем труде. Иначе все они, в том числе и уважаемый Фридрих, останутся без средств к существованию. Кроме того, как пугать мной, бубнить глупые молитвы, и трактовать книгу, которую тысячу раз переписывали, эти бездари больше ничего и не умеют. Фридрих, прости. По сути, с рождения, воспитанные в таких условиях у вас не было права на выбор, вы не могли поступить иначе, и даже если бы я к вам явился каждому по отдельности, и рассказал всё это, вы бы меня прогнали, не оставив не единого шанса указать вам другой путь. Да и чего увиливать, вы своих детей воспитали точно так же, как до этого воспитывали вас родители. Взять, к примеру, Изуша, в чьём я сейчас теле, или Марию. С ними были определённые проблемы, прежде чем я смог убедить их присоединиться ко мне, а теперь выбор сделан и они счастливы. В подтверждение своего счастья, Мария громко причмокнула, Изуш продолжал:

– Сегодня я хочу показать вам новую жизнь, полную богатства и земных удовольствий. Вы живёте в Еружалеме всё своё время, и очень мало кто из вас видел другие места, никто не пробовал настоящие, земные удовольствия, к примеру, как это.

Изуш рукой показал на Марию, а затем этой же рукой он схватил её за затылок, дабы ускорить процесс. После чего парень продолжил, закатывая глаза от удовольствия:

– Так вот, сегодня ваш счастливый шанс, дабы выбрать новый путь, который могу дать вам я. Этот путь службы мне, он полон удовольствий, приключений и радостных событий, вы проведёте свою жизнь так, как заслуживаете по настоящему, в роскоши и утехах. Выбор свободен, ибо в отличие от некоторых, я уважаю свободную волю.

Из толпы кто-то крикнул:

– А что будет после смерти, искуситель? Ты ведь заберёшь наши души в ад!

Изуш вновь закатил глаза, но уже не от удовольствия, а делая вид, будто человек сморозил глупость. Парень возразил:

– Это очередная сказка, о душе. Её нет. Наука уже давно доказала, что её нет, вы же верите науке? Подумайте, сколько принесла религия смертей и войн, а наука, к примеру, себе такого не позволяет.

Изуш швырнул в толпу книгу «Душа – миф человечества», которая размножилась в таком количество, чтобы хватило каждому. Деревенские люди очень доверяют науке, так как редко с ней сталкиваются, но когда видят какие-то необычайные технические чудеса и им говорят что это наука, её авторитет возрастает многократно. Жители Еружалема были такими же людьми, которые наслышаны о чудесах науки, и не поверить сейчас ей было бы просто глупо. Тем более Изуш так верно вещал с кафедры, а Мария была так хороша и соблазнительна. Один лишь Фридрих Ешцин сомневался во всём этом:

– Это не религия убивает людей, а сами люди, не понявшие смысла, истребляют друг друга. Наука тоже хороша, и ты, искуситель, утверждаешь, что она не убивает? А как же все новые и новые орудия для убийств, способное с каждым изобретением убивать всё больше и больше людей?

Изуш посмотрел на Ешцина и произнёс:

– Люди могут убивать с помощью науки, но никогда не станут убивать во имя её идей, хотя это было бы более справедливо, ведь религиозные идеалы не достижимы, а научные открытия, в конце концов, приведут к какой-то конечной точке, которая будет нести пользу людям. Да и сам путь науки, с каждым шагом даёт человечеству пользу. Забудьте о Библии, и поймите, главный в этом мироздании не я, и не Бог, а человек. Я же, Дьявол, могу лишь сыграть роль проповедника, и показать вам иной путь, дать выбор!

– Хороший же ты проповедник! Распял священника, совершил убийство! – гневно закричал Ешцин.

– А вот в этом, вы сами и виноваты. Люди по-другому не понимают, их внимание можно привлечь лишь силой, болью и смертью. Я вас не виню, тут уж проблема идёт от самого вашего создания, и рабская натура так же не способствует ничему хорошему. Запомните, страдание – это не великое благо, мы, технократы, против такого определения! Я готов дать вам все удовольствия, которые пожелаете, не обрекая вас на страдания, если вы согласны наконец-то стать свободными!

Толпа ответила одобрительным гулом. В этот момент Мария закончила своё дело, и получив результат на лицо и губы. Изуш улыбнувшись, обратился к толпе:

– Я очень рад, что вы теперь со мною, но осталась одна маленькая проблемка, это ваши семьи. Они единственная преграда на пути к вашему счастью, удовольствиям и богатству. Дабы мы скрепили нашу сделку, я бы вам порекомендовал избавиться от ваших семей, женщины и дети плохо воспринимают свободу. Они всю жизнь свою сознательную лишь подчиняются, и не смогут принять в себя идею свободы. Вы должны спасти их, и единственный способ – это оборвать их жизни. Толпа в ужасе загудела. Один из людей, осмелев, произнёс:

– В смысле избавиться, ты предлагаешь убить нам своих детей и жён?

Изуш посмотрел на мужчину и сказал:

– Да, я хочу, что бы вы пролили их кровь, в знак своей верности и нашего единения.

– Но как же так можно! Мы не будем брать грех из-за тебя, демон! – закричала толпа. Гулкий ропот пронёсся волной.

Изуш лишь улыбнулся, и изрёк:

– Что ж, это ваше право. Мне нравится человек именно своей способностью выбирать свой путь. Возвращайтесь назад к своим жёнам и детям, идите обратно к своему унылому и серому быту, забыв про новые возможности. Забыв про то, что можно получить новых жён и новых детей. Возвращайтесь в деревню, я буду ждать вас ровно час, затем я забираю назад своё предложение, а вы можете остаться при своём рабстве.

В осквернённом храме повисла тишина, и люди под её оглушительную пустоту, побрели прочь из этого места. В умах у них было одно, и не распятый Иштен, не зловещая тишина, которая повисла в этой ночи, не могли их переубедить. Все отправились в Еружалем, кроме Фридриха Ешцина. Дождавшись пока все жители перейдут через Юрден, священник обратился к Изушу:

– Зачем ты пришёл в эту деревню?

Парень трогал Марию за грудь, и, не оборачиваясь к Фридриху, ответил:

– Я люблю такие места. Здесь ещё остались настоящие праведники, которых не смогли искусить мои демоны. За такие трудные места приходится браться мне самому.

– Ты думаешь, они примут твоё предложение? Они захотят отдать свои души тебе?

– Я не думаю, я знаю, это видно в их глазах. Они их уже отдали, скоро прольётся кровь, и скрепят сей договор. Мне нужна лишь маленькая брешь, тонюсенькая, и вот он я. Моя песнь звучит, звонче и звонче пробивая себе дорогу, – произнёс Изуш, трогая Марию. Затем парень кивнул на распятого Иштара, – одни сомнения, ничего более. Вот и весь человек. А вот интересно чего хочешь ты? Ведь у тебя тоже есть желания. Насколько я знаю у вас священников плохо с плотскими утехами, я же могу сделать так, чтобы тебе помогли. Мария, – обратился Изуш к девушке, – помоги нашему другу.

Мария улыбнулась в ответ, и медленным шагом подошла к Ешцину, сквозь огненную стену, которая после соприкосновения с девушкой исчезла. Мария начала ласкать и гладить Фридриха, лезть ему в штаны.

– Этого ты хочешь, за свою душу священник? – спросил Изуш.

– Не только, – ответил Ешцин, отстраняя девушку, – я хочу успеха и признания на научном поприще. Я хочу стать самым известным на многие века философом и научным деятелем, ты, как технократ понимаешь, о чём я. Пусть моя душа будет продана дороже.

Затем Фридрих посмотрел на Марию, которая улыбалась ему, и изрёк:

– Ну, от хороших женщин я бы тоже не стал отказываться.

– Что ж твоё желание достойно. Чем больше назначаешь цену за свою душу, тем больше мне нравиться эту цену оплачивать, мало, кто просит о таком. Ты готов отказаться от Бога и следовать за мной? Ты готов обрести впервые за свою недолгую жизнь свободу?

– Да.

– Хорошо, что бы закрепить сделку, убей это тело, – Изуш похлопал себя рукой по груди, – так ты отречёшься от его пути.

– Это обязательно? – спросил Фридрих.

– Я этого хочу. Вот там нож. Кстати, позаботься о Марии, ей будет одиноко без меня, но мы ещё все увидимся.

– Удовольствие! Мария красивая! – услышав своё имя, сказала девушка.

Фридрих поднял нож, подошёл к Изушу, чуть колеблясь, перерезал ему горло. Парень умер с улыбкой на лице, а кровь, которая вытекала из шеи, оказалась чёрной. Увидев это, Фридрих от ужаса отпрянул назад. Он ещё секунду глядел на труп Изуша, после чего обернулся к Марии и произнёс:

– Ну что, давай, я теперь позабочусь о тебе?

***

Еружалем горел. Во время резни, которая произошла здесь, кто-то решил скрыть следы с помощью пожара. Лишь чёрная ночь, спокойные воды Юрдена, да лес были свидетелями страшного преступления. Мужчины, которые пролили кровь, умерли через неделю от странной болезни, симптомами похожая на бубонную чуму. Тела их были кремированы, ибо все боялись вспышки инфекции. Фридриха Ешцина обвинили в убийстве Марии, которую нашли мёртвой в постели, в столичной квартире Ешцина. Фридрих покончил с собой вскоре после суда.

Мало в мире осталось заповедных мест, с настоящими добрыми людьми, и те, что ещё существуют, всегда под угрозой. Угрожает им не дьявол, угрожает им не Бог, а угрожают всем собственные, скрытые желания, чувства, а главное, сомнения.

Падение

Минск? О да, Минск, город моего катарсиса и абсолютного перерождения. Я обязан любить этот город, и, я его по-настоящему люблю. Я вновь здесь или я был всё время здесь, да и был ли я вообще? Если всё так, то зачем было играть эту Божественную комедию и болеть все двадцать три года экзистенциальной чумой. Я – сценарист, я же актёр и режиссёр; я – никто.

Дверь захлопнулась и пустота съёмной квартиры, рядом с площадью Бангалора, поглотила меня полностью. Тьме предпочту любое другое, что есть в этом мире, и время суток за окном так солидарно со мной. О, незнакомка, отныне свет твоих глаз будет тьмой, и это не так плохо, как звучит! Проклятая семантика слов, которая ни на что не годная, не способна выразить весь контраст и глубину палитры простейшей мысли. Мир не дуалистичен, в нём нет плохого и хорошего, есть только лишнее, есть только мы. В тот момент, когда вселенная поделится ровно на две части, здесь окончательно будет нечего делать человеку, ибо для такого он не приспособлен, не создан.

Всё только для того, чтобы разрушить своё будущее, уйти от изобилия и сытости, наказать себя за экзистенциальное поражение, сломать грядущее, которого не было и нет; но оно всё равно придёт за мной. Абсурд человеческого существования в том, что смысл жизни заключает в себя его полное отсутствие, и сей великий обман тяготит любого, кто чувствует ложь; обман этот тяготит душу и заставляет искать несуществующее. Такой устой погружает нутро в абсолютное небытие, когда тело ещё валандается, пытается цепляться за существование. Человек имеет право на выбор, в этом его великая привилегия; тут всё просто: как на демократических избраниях, всё просто бессмысленно, ибо выбирать не приходится.

К слову, смерть не так уж и страшна, если смириться с ней и принять в душу. Человека-то пугает не сама смерть, а всё, что к ней приводит: боль, неприятные ощущения, физические и психологические муки. Боль – это, вообще, единственное, чего боится человек, будь то внешнее страдание, или внутреннее, режущие душу ножи.

Упёрся в угол вместе со своими думами, в попытке слиться в единое, с этой основной конструкцией квартиры; быть может, что стена – это вообще основа не только жилища, но и всего мироздания, всюду, всюду она, и всех дел, что остаётся: либо слиться с ней, либо не замечать, либо биться, как полоумный, головой.

На ум приходит картина, как родители убивают своих детей, с улыбкой и счастьем на сердце. Они записывают все подробности своего зверства в тетрадки, фотографируют, радуются и сообщают своим родственникам и друзьям об этом, и те, в свою очередь, радуются не меньше. Они делают это, позволяя своим детям родиться на свет, тем самым обрекая их на смерть; но это не плохо, это не хорошо, это так, как должно быть. Всё это так, как должно быть.

Что-то я засиделся, ведь у меня сегодня гости, я их жду, и они немного опаздывают. Но нет, вот они, я вижу их в темноте, не оставили меня одного! Демоны, родные мои! Вот, моя плоть, она ещё свежа, вонзите в неё свои клыки! Вот моя кровь, она ещё молода и горяча, испейте её до последней капли! Быть может, вам потребна моя душа? Простите, но у меня самого нет права на неё, да и потерялась она где-то по дороге, когда я убегал из России.

Это все мои друзья из социальных сетей, позвольте представить их: вот, Люцифер – он очень общительный; а вот там, в углу сидит Вельзевул, он неплохой, но немножко заносчив; а это, Левиафан – мой духовный наставник; тут же, Асмодей – спонсор всех наших встреч; Мамон и Бельфигор, я думаю, знакомы вам и так, и очень близко, они потакают блуду и лени. Вроде бы всех перечислил, никого не забыл… ах да! Балберит, вот – истинно мой конец. Не так ли, покровитель самоубийц? Не хватает только одного, самого главного, но, пожалуй, начнём без него. Пора, пора нам прогуляться по всем кругам ада, но мне повезло больше, чем Данте и Вергилию, меня ведут сами хозяева тех угодий и с ними я на равных, их вечный гость.

Пора собираться в путь, и, пусть Балберит поможет, ибо нет смысла ждать зари, за которой ничего, кроме того, что уже было.

Там звук машины, выходят четверо мужчин, номера простые, но какие ещё они должны быть у Всадников Апокалипсиса? Четыре трубы протрубили и две печати сломаны, а его всё нет, нет самого главного, а я так хочу его повидать до Ада.

Написал глупое и пошлое прощальное письмо, в котором нет ничего от меня, или просто нет меня? Ничто может создать лишь ничего.

Четверо открывают универсальным ключом дверь подъезда, наверное, таким образом, они могут сломать и мой мирок. Третья печать пала.

Четверо входят в лифт, дверь подъёмного устройства дважды распахивается перед ними. Четвёртая и пятая печать сломана, а его нет – он опаздывает.

Четверо открывают внешнюю дверь, шестая печать растаяла.

Шум воды в ванной, а рядом Балберит шутит и смеётся, держа подключённый к сети фен. В беге воды из крана, я слышу мелодию, отдалённо похожую на «Полёт Валькирий», быть может, меня возьмут в Вальхаллу? Я исправно учил руны, знаю Ассов, да и в бою погибнуть собираюсь; тот бой неоправданно кровавый и жестокий, бой сей с самим собой. Бессмысленный бой, как и все войны, ужасный и бесконечный. Он опаздывает, был бы он сейчас здесь, я бы попросил у него замолвить за меня словечко в Асгарде.

Четверо всадников стоят у порога входной двери, шесть печатей сломлено и шесть труб протрубило, ещё чуть-чуть и рухнет покров.

Трубы ангелов испугали Балберита, но, как ему объяснить, что это всего лишь дверной звонок? Мне будет тяжело без тебя, я не справлюсь, друг!

Он опоздал, седьмая печать сломлена, всадники здесь. Сатана, почему ты медлил?

Записки существования

Горячий чай отдаёт без утаения тепло руке, и взгляд устремился в окно, надеясь увидеть среди серости что – то такое, за что хочется уцепиться, что позволит не расставаться с бренной оболочкой жизни.

Осень, как ты могла так поступить? Почему, вместо твоего золотистого королевства, ты произвела на свет княжество полное тьмы и разложения? Почему ты позволила расползтись этому морю серости от края до края, без шанса на то, чтобы выбраться отсюда? Или всё-таки дело в этом городишке?

Пошёл дождь. Он своими резвыми каплями перемещался средь бесконечного количества девятиэтажек, смывая всё на своём пути, в том числе и незадачливых людей, которых сумел застигнуть на улице. Осень – это подготовка к смерти природы. Дождь же омывает полуживое тело покойника перед захоронением. Есть вера, что зима заберёт этот серый город с собой.

Падайте листья, падайте! Удобряйте собою землю, дабы взросли новые деревья, и всё повторилось вновь. Падайте люди, падайте! Убивайте друг друга, дабы вы перестали существовать в этом мире. Человек и так, с трудом входит в цикличность природы, а своими злодеяниями, он пытается вырваться, уйти из круга, что бы погибнуть. Погибнуть не только телом, но и душой. Природа такого не прощает.

Как бы хотелось радуги после этого дождя! Но солнце спряталось навсегда от этого города, да и дождь кажется таким бесконечным. Увы, всё это заслуженно. Но люди серого города, в силу своей серости, всегда могут довольствоваться радугой, которую после себя оставляет бензин, попавший в лужу.

Как же человек забавно двигается! Он пробирается между каменных строений, средь железного, механизированного хлама на колёсах, средь всего что он так необдуманно создал, по дороге меняя истину на ложь, жизнь на смерть и мечты на желания. Там, где нет мечты – нет ничего. В этом месте нет жизни. Ну, что же можно и не жить, можно существовать. Дома всё ближе и ближе друг к другу, машинам не хватает пространства на земле, подземные переход разрывают страдальческую землю как огромные ножи. Давят. Они хотят выдавить человека! Ему тут нет места, в этом сером городе. А сам человек лишь за это борется и способствует этому. Копаясь в собственной душонке, угадайте, кто выроет себе могилку? Но места не будет для похорон, для захоронений, ведь всюду новостройки! Выход один, рыть погосты у себя в бетонных клетках, рыть сразу на всю семью. Нужно заботиться о своих близких!

Чай давно остыл, а город расползался под моим взглядом, мерзким пятном. Вскоре он разнесётся на всю Землю. Апокалипсис придёт не из космоса, а из маленькой квартиры, на девятом этаже, дома, который построили при Хрущёве. Каменные изваяния давят. Железный хлам на колёсах прижимает. Куда я попал? Где моя душа?

 
Этот город плачет безумной свободой
Здесь лишь серости пет будет гимн
Пустота при любой, абсолютно погоде
И название «продукты» на нейтральной вроде
бы ноте
Прячет за собой лишь сорта водок и вин
 
 
Этот город не хочет искать виноватых
Виноватые все, да разве сознается кто?
Спят в своих каменных, мрачных палатах
Проклиная на дне, это самое дно
Вешая от бессилия на дырявую душу заплату
Отдавая детей без сомнения за плату
Трансформируя добро только лишь в зло
 
 
Этот город – на могилу праздничный бант
И в сердцах, что-то похожее зреет
Мертвее чем сам Франц Фердинанд
Глупее чем самый изнеженный франт
Слово? Извольте. Лишь кто-то там блеет
Здесь за инакомыслие будет бит даже Кант
И Христос никогда никого спасти не сумеет
 
 
Этот город не хочет принять за своих
Того кто старается думать и жизнью пышет
Но этот город стал одним для двоих
Кто танец творит, и живёт будто стих
Без надежды, что когда-то всё это опишет
И настрой на безликость явно не стих
Торт порой стоит всяких там вишен
 
 
Этот город – самого худшего на веки пласты
Скучен, зол и, одним словом, ужасный
Здесь пожираются с кровью мечты
Впрочем, здесь были созданы мы
И стал наш путь совместен и ясен
Я прощаю городу всё, за общие дни
Я прощаю, ведь у него появилась ты
И от этого этот город прекрасен
 

Медленно, будто нехотя, устав от бесконечных поездок по одному и тому же маршруту, к станции «Выхино» прибывал электропоезд. Бесконечная лавина тёмных, однородных людей, смуро и угрюмо внесли меня сначала в тамбур, а затем и в сам вагон. Измученный электропоезд издал отчаянный гудок, и повёз таких же измученных людей по домам. Народ возвращался с работы. В людских печальных глазах, что иногда смеялись, было лишь безразличие: и к добру, и к злу, и к жизни, и к смерти. Эти люди хотели только одного – скорее оказаться дома.

Когда я размещался на неудобном сидении, что так было ценно для этих уставших людей, мне голова роняла навязчивую мысль: «Были они, эти странные и угрюмые человеки такими всегда, или это просто сейчас, из-за бесполезного, каторжного труда их настигло вселенское безразличие? Давно ли пустота со своей подругой суетой поглотила их в своё лоно?» И самый страшный вопрос, что рождала моя ехидная и сумасшедшая голова: «Добровольно ли это всё или нет?»

Поезд нехотя катился и так же нехотя останавливался, возле положенных ему станций. Лень и призрение ко всему окружающему чувствовалось в каждом действие: безразличный тон, что объявлял остановку, еле-еле открывающиеся двери, и люди, заходящие-выходящие, что смотрели лишь себе под ноги и никогда, не глядящие вдаль. Суета всё ещё летала в воздухе, но смирилась с тем, что уже вечер, а значит, скоро зажгутся звёзды и ей придётся на время отступить от своих захватнических планов до следующего дня. Напоследок, она с какой-то удвоенной яростью бросалась на людей, и те не сопротивлялись, даже не пытались дать отпор. Они просто хотели быстрее оказаться дома. Я же старался кое-как противодействовать этому. Суета добиралась до меня, но тщетно, ибо я в неё не верил и не сделал её своим идолом. От этого материя вокруг меня сгущалась, обволакивала, будто чувствуя, в вагоне инородное тело, и по возможности суета старалась ненавидеть его сильнее, чем остальных пассажиров. Надежда прокрадываясь у меня в голове, шептала о том, что я выстою, ибо Люберцы уже показались своими уродливыми строениями, а значит, скоро мне выходить, и этот поезд безразличия, с такими же людьми, пусть себе дальше катит, куда угодно, хоть на убой.

Чтобы отвлечь своим мысли, я разглядывал своих попутчиков. «Этот серый. Пустая. Тот безразличный, а эта красивая, но усталая и такая же, как предыдущие», – так я перечислял и наделял атрибутами людей, за которых удавалось уцепиться взглядом. Нехитрое занятие, но столь изящно истребляющее веру в лучшее. Нехитрое занятие, которого можно было вполне избежать, но постоянно бегать – значит слиться в суету.

Его я заметил последним. Здесь был случай другой. До него, мой взгляд скользил по чужим лицам, практически не останавливаясь, лишь иногда замирая на красивом женском лице, которое давно продалось пустоте. Но этого парня я созерцал долго, и с каждой секундой взгляд мне давался труднее и труднее, ужас охватывал меня, будто бы я сам состоял лишь из одного, сплошного страха. Что-то его выдавало, но вот за кого? Пустой взгляд как у всех, но хуже… там поселилась чёрная бездна. Черты лица – лишь вечная усталость, в которых трудно было определить человека. Руки полные ненависти, неизвестно к чему, ибо ничего и есть он, этот парень. Небольшая влажность на щёках, слеза невесть откуда взявшаяся… невыносимо. Аура его забирала всякую надежду, под хохот суеты. Нет, нет! Не смотреть! Поздно… чувствую, всё равно. Молодой, такой же, как я, а в жизнь уже не верит. Что есть конец человека? Когда у молодых нет будущего. Моя станция. Люберцы без будущего, мне пора. Прощай, парень.

Я выхожу из электрички, бросая последний взгляд на него, но там его уже нет. Он выходит со мной, за мной, оставив пустое сидение. Зеркало. Одиночество? Нет. Это было бы слишком просто.