Текст книги "Повесть о Воронихине"

Повстречавшись с Андреем у матери его, Юшков рассказал о своих делах, о церковных и монастырских заказах, расспросил Воронихина о его поездках, об учении в Москве, о житье в доме Строганова и позавидовал ему.

Послушал старик Андреевы рассказы, короткие и толковые, узнал, что от самого графа Воронихин пользуется покровительством, и сказал Гаврила не то с грустью, не то с незлобивой доброй завистью:

– Ох, и залетела ворона в высокие хоромы. Дай-то бог на пользу добрым людям…

И залюбовался Юшков на Андрея. Хорош больно! Хоть архангела Гавриила с него пиши. Роста приличного, лицом приятен, глазом быстер, хоть и книзу смотрит из-под бровей. Такие глаза на сажень сквозь землю видят. На крепких, красивых руках ни мозолинки…

Внезапно Юшков заметил у Андрея на безымянном пальце левой руки тонкого литья чугунный перстень, а на перстне изображение черепа и скрещенных костей. Понимал старый иконник, что это означает, слыхал, что такие перстни и знаки носят масоны, приверженцы какой-то новой веры, именуемые в народе ругательски «фармазонами».

– Что это у тебя, Андрейка? Смотри, не фармазонь, парень. Антихристова печать это. Граф-то Александр Сергеевич, говорят, сам в масонах ходит.

– А я в масонах не хожу, – ответил Воронихин, – туда крепостных да дворовых людей не принимают. Я же числюсь в дворовых у его сиятельства, однако на особом счету и надежду имею вскорости вольную получить.

– А все-таки не надо, Андрейка!.. Христом богом прошу. Стой в сторонке да подальше от барских затей, да знай преотменно свое дело. Марфа, не давай ему благословения родительского на это беспутство…

– А я уж не знаю, что и сказать! – всплеснула руками Чероева, думая совсем о другом. – Умен стал, и какой детина – и любой, и дорогой, а словно бы и не мой. Ведь пройдет по деревне, ну, будто солнышко по небу. Так и светит, так и светит… Какое уж тут ему от меня благословение!..

Покидая Соликамские края, Воронихин обнадеживал мать добрыми, ласковыми словами и обещал в скором времени переселить ее к нему в Петербург.

Из Соликамских вотчин путешественники через Нижний и Москву вернулись в столицу. Воронихин привез большой альбом рисунков и акварелей; Ромм – дневники записей и двенадцать ящиков минералов; а Павел Строганов в эту поездку увидел многое в жизни народа-труженика и не мог без сочувствия отнестись к его тяжкой доле…

Поездка по Северу и в Прикамье не была последней. Снова зима прошла в учения у Ромма для молодого графа по обязанности, для Воронихина – попутно, но с желанием и рвением постичь все, чему учит умница-гувернер. А на будущий год они ездили на юг. Побывали в Туле на ружейном заводе, Приднепровщине и в Крыму.

Во время этой поездки самым примечательным было их длительное пребывание в Киеве. Где, как не в этом древнерусском городе, можно было убедиться в зрелости мастерства древних зодчих! Архитектура, фрески и мозаика Софийского собора, основанного во времена Ярослава Мудрого; величественная древняя лавра Печерская, «Золотые ворота» и многие другие исторические строения привлекли внимание путешественников. Подолгу, иногда оторвавшись от своих спутников, обозревал Воронихин эти творенья – наследие и гордость Киевской Руси. Как было не поучиться ему на новых образцах зодчества? Всего только тридцать лет назад знаменитый Растрелли совместно с зодчим Мичуриным украсили Киев Андреевской церковью, воздвигнутой на высоком сугорье над Подолом, где когда-то находился бастион старой Киевской крепости. И в ней, в этой пятиглавой церкви необычайной легкости, словно бы зацепившейся на краю обрыва, на взлете над Подолом и разлившимся могучим Днепром, Воронихин увидел нечто родственное с церковью Смольного монастыря, но в более тонких, изысканных и изящных формах. Спаренные колонны поддерживали карнизы и фронтоны с их виртуозной декоративной лепкой; широкая каменная лестница вела с булыжной мостовой в церковь.

Воронихин зашел во время утренней службы в храм, и позлащенное убранство восхитило его. Слышалось пение с клироса, а он устремил свой пытливый взгляд вверх, в глубину купола, прорезанного круглыми окнами, дающими легкость сооружению и много света, падающего косыми лучами. Он стоял, как зачарованный, не в силах оторвать взор от великолепия, созданного именитыми зодчими и безымянными строителями-киевлянами.

После заутрени Андрей внимательно разглядывал эту церковь снаружи, затем спустился с горы и по кривым улицам вышел в низовье Подола. Издали Андреевская церковь казалась не менее величественной на выгодном месте, откуда весь город виден и всему городу она видна.

«Прекрасно! Из истории искусств подобное не вычеркивается!..» – вслух подумал восхищенный Андрей Воронихин, любуясь на творение Растрелли и Мичурина.

ЗА ГРАНИЦЕЙ

Кончились пятилетние разъезды по России. Граф Александр Сергеевич Строганов был доволен, что Жильбер Ромм и Воронихин сопутствовали в этих путешествиях его любимцу Павлу. То ли Павел подсказал отцу, то ли граф сам догадался, но Андрей Воронихин получил, наконец, вольную-отпускную. Андрею исполнилось двадцать пять лет. Это было в те дни, когда с позволения графа начались сборы Павла Строганова в долгосрочную, на несколько лет, поездку за границу.

Павел Строганов за прошедшие годы свыкся и полюбил своего гувернера Ромма. С уважением и не меньшей любовью относился он и к Андрею Воронихину, теперь уже не крепостному, а вольноотпущенному, хотя и неравному в правах с ним, графским наследником. Формально Павел Строганов уже был зачислен по военной службе на должность адъютанта светлейшего князя Потемкина-Таврического.

При отчете о поездках по России Жильбер Ромм мог блеснуть перед старым графом знатным количеством собранных на севере ценных минералов, коими он подтвердил многие догадки покойного Михайлы Ломоносова и восполнил богатую коллекцию графа.

Отчет Воронихина о поездке по России был весь сосредоточен в альбоме рисунков из 125 листов. Альбом, озаглавленный «Путешествующий по России живописец», стал одним из интересных в картинной галерее графа. Граф, неоднократно перелистывая альбом рисунков, исполненных акварелью, тушью и карандашом, выспрашивал Воронихина:

– Скажи, Андре, я все еще не разгадал тебя – живописец ли ты в настоящем или зодчий в будущем? Пейзажи Украины и наш Север изображены превосходно, гляжу на твои рисунки архитектурных памятников с их перспективой и опять восхищен умением твоим. В этих рисунках, в обмерах и чертежах ты не уступишь Старову и Кокоринову. Тебе нужен лишь опыт, испробование своих сил. И это я помогу тебе сделать…

– Спасибо, ваше сиятельство. Поработать на строительстве – мечта моя. Желательно по своим чертежам. А пока я ни то ни се.

– Нет, Андре, ты живописец с задатками зодчего. Верю, способности твои расширятся. Заранее предвижу тебя моим архитектором. Полагаю, что вольность, данная тебе, не явится помехой.

– Рад буду оправдать надежды ваши, – покорно ответил Воронихин. – В чем не угожу, поправите меня.

– Полагаю, Андре, что поездка за границу с Попо и месье Роммом принесет тебе не малую пользу. Да кроме того, для моего Попо ты образец в поведении. И мне по душе твои стремления к поставленной цели. Что греха таить, Попо избалован положением, он еще молод и опрометчив. На мой взгляд, Ромм слишком свободолюбив, боюсь как бы характер Ромма не отразился пагубно на моем сыне. Вот вы отправитесь за границу. Для Ромма Франция – родина, да ведь и мой Попо там же рожден, и ему не чужда Франция. Надеюсь я, Андре, что в случае надобности ты именем моим сумеешь окрикнуть Попо, отвлечь его от пагубных поступков, кои во Франции на каждом шагу возможны.

После многократных наставлений граф снарядил вех троих в полном достатке и морским путем отправил во Францию. Распорядителем среди них и руководителем, разумеется, был учитель Жильбер Ромм, давно не бывавший на родине. По прибытии во Францию он немедленно направился домой в небольшой городок Риом к своей старушке матери. Желанными гостями были в доме Ромма Павел Строганов и Андрей Воронихин. Гостьба проходила долго и весело, сопровождалась посещением всех гостеприимных друзей и родственников Ромма, которых оказалось не так уж мало. Павлу очень нравилось ездить верхом в горы, участвовать в скачках, слушать по вечерам веселые песни, распеваемые подвыпившими французскими крестьянами. Все здесь для него и Воронихина было ново, интересно. Да и сама природа Франции с ее плодородными, цветущими долинами, журчащими горными ручьями, с обилием всяческих земных благ и достатком свободного времени располагала к жизни разгульной, однако не всех…

В те дни и недели, когда Павел весело проводил время под наблюдением своего гувернера, Андрей Никифорович занялся рисованием пейзажей в окрестностях Овернских гор. Писал он красками портрет матери Ромма, гостеприимной, ласковой и доброй старушки, благоволившей русским гостям, друзьям ее сына. Потом Воронихин успел еще написать три портрета приятелей Жильбера. Все портреты оказались превосходными и стали достоянием Риомского музея.

Вскоре месье Жильбер повез своих друзей в Швейцарию продолжать образование. Там они поселились в пятикомнатных покоях на одной из лучших улиц Женевы, наняли прислугу и стали подыскивать профессоров для занятий по различным предметам. Теперь уже не исключался из плана образовательных уроков и Воронихин. О нем позаботился Ромм, писавший в Петербург графу:

«…Прошу дозволения, чтобы Андре занимался совместно с молодым графом Павлом, так как его выдержка, способности и такт дают ему на это право».

Старый граф ответил на это согласием, будучи вполне уверен, что близость Андрея к его сыну благотворна для последнего. Физика и химия, ботаника и минералогия, история и богословие, танцы и музыка, фехтование, осмотры заводов и рудных разработок, изучение астрономии, иностранных языков – все теперь входило в занятия Павла и Воронихина. Не избегали они знакомств и связей в Женеве с людьми учеными. Девяностолетний старик, историк Вернет принимал их запросто и подсказывал, с чего начать изучение мировой истории, какими книгами пользоваться и где их брать. Когда-то отец Павла, граф Александр Сергеевич, учился у Вернета; и конечно, лестно было старому профессору оказывать помощь сыну знаменитого русскою вельможи.

В женевской библиотеке они познакомились с ученым-книгохранителем Сенбие, от которого не было им отказа в пользовании необходимой литературой.

Один из видных женевских профессоров – астроном Мале охотно согласился обучать астрономии двух русских, представленных ему Жильбером Роммом. Естественно, астрономия, как и всякая наука, находящаяся не в ладах с законом божьим и богословием, заинтересовала Павла и Воронихина. Павел писал об этом своему отцу:

«Мы начали ходить на астрономический курс. Сия наука очень приятна, но и очень трудна. Однако мы до сих пор с помощью господина Ромма все превозмогли. Оный курс дает господин профессор Мале…»

Видные деятели науки читали в Женеве лекции по физике и химии, показывали опыты, стоящие больших денежных затрат, и все-таки Ромм платил из строгановских средств за лекции и опыты знаменитому химику Тенгри, и все трое не пропускали ни одной лекции, ни одного урока прославленного в Женеве физика Пикте. Время было заполнено учением значительно больше, нежели в Петербурге под наблюдением графа. В Женеве и сам Ромм не без интереса слушал лекции профессоров о новых открытиях в их научном мире.

Ромм советовал Воронихину и Павлу летние месяцы проводить порознь: Павлу – знакомиться с работой на рудниках, изучать минералогию, осматривать заводы. Наследнику графа и крупного промышленника все это пригодится; Воронихину – на две недели поехать в Германию для изучения образцов готической архитектуры и перспективной живописи немецких художников. В конце лета они возвращались в Женеву и до наступления занятий у профессоров делились летними впечатлениями Так незаметно пролетели два года в Женеве и в разъездах Перед тем как поехать в Париж, предупредительный Ромм зная существующее в то время положение во Франции исподволь стал готовить своих русских питомцев к поездке, дабы не ошеломить их возможными неожиданностями.

– Друзья мои, – держа в руках раскрытый том Вольтера, говорил он Павлу и Воронихину с волнением, какого они еще не примечали за своим учителем, – я хочу уведомить вас заблаговременно, что во Франции назревают глубокие потрясения. Еще четверть века назад Вольтер писал в предвидении будущего Франции: «Все, что я вижу, сеет семена революции, которая настанет неминуемо. Но я буду лишен удовольствия быть ее свидетелем… Просвещение мало-помалу распространилось до такой степени, что взрыв ее последует при первом удобном случае, и тогда будет славная возня. Счастливая молодежь – она увидит хорошие вещи». Вольтеру можно верить. Я верю, но только лишь в этом вопросе, и духовенству Франции, которое, подчас находясь в противоречиях с королевской властью, заявляет во всеуслышание о том, что «в королевстве между скипетром и кадильницей происходят постоянные столкновения, рано или поздно, непременно разразится революция. Кризис в разгаре, и эта революция может быть только очень близка…» В наше время Мирабо, человек довольно известный у меня на родине, заявляет открыто: «Франция созрела для революции…»

– А разве нет законов против революции? – наивно спросил Павел, – разве король так слаб, что не может наказать умышленников, стремящихся к перемене власти?

– Революция не будет считаться ни с чем: уже трещит королевский трон, пишутся новые законы, старые отжили свое время. И что значит закон? – продолжал Ромм убеждать Павла и погрузившегося в раздумье Воронихина. – Закон, прежде всего, должен обязывать самого короля соблюдать все законы, направленные на облегчение жизни народа. Если же король нарушает их, то ему полагается смертная казнь. Такой порядок был в древние времена на Цейлоне. Хороший порядок!.. Я знаю о том, как аббат Рейналь в книге, присужденной к сожжению, писал: «Закон не имеет значения, если нет меча, без различия носящегося над всеми головами и подсекающего все то, что подымается выше горизонтальной плоскости, по которой он движется». Итак, друзья мои, не наше дело теперь разбираться в том, кто и что изрек по поводу революции и законов. Мы из Женевы едем во Францию, в родную мою Францию, в Париж. И хотя время тревожное, поездка наша неотложна. Не советую писать старому графу ничего его беспокоящего. А вам, Попо, не лишне будет соблюдать в Париже инкогнито. Фамилия Андре – Воронихин ни о чем не говорит. Строгановы в Париже давно известны как виднейшие русские вельможи. А вельможи теперь не в чести у простого народа. Итак, Попо, выбирайте себе псевдоним…

Павел Строганов не испугался поездки в Париж в это тревожное время. Заинтригованный своим учителем, охваченный его волнением и неизвестностью, которая его ожидала, он сказал:

– Учитель мой! И ты, Андре, я с удовольствием еду с вами в Париж. Не покидайте меня ни на час. Я люблю вас, моих самых дорогих друзей. Зовите меня Полем Очером, по названию нашего нового завода – Очерского, что построен в Камском краю… Не вижу беды в том, что в Париже, в доме, принадлежащем отцу моему, я буду Очером. Так будет, пожалуй, удобней…

Воронихин слушал Жильбера Ромма, верил ему и, молча соглашаясь с ним, одобрительно отнесся к ею предложению: «Пусть молодой граф на время спрячет свое графское превосходство, пусть побудет обыкновенным русским. Но сумеет ли?»

По пути в Париж они заехали на родину Жильбера – в Риом. Старушка мать Жильбера в предчувствие тревожных событий просила сына стоять подальше от них, знать лишь свое скромное дело – быть воспитателем двух взрослых русских учеников. Ее добродетельный сын не хотел тревожить старушку и вскоре написал ей из Парижа:

«Мы – люди чуждые политике, и нам нет никакого дела до народных сборищ…»

По простоте своей мать поверила сыну и была спокойна за него, пока не узнала от друзей Жильбера о том, что он в те же дни писал им совсем другое:

«…Мы не пропускаем ни одного заседания в Версале. Мне кажется, что для Очера это превосходная школа публичного права. Он принимает живое участие в ходе прений. Мы беспрестанно беседуем о них. Великие предметы государственной жизни до того поглощают наше внимание и время, что нам почти не приходится заниматься чем-либо другим».

В своих письмах Жильбер не упоминал о Воронихине. Андре всего менее привлекали бурные сборища парижан Париж увлекал его архитектурой дворцов, соборов, ансамблями улиц и площадей.

Воронихин не готовился стать политическим деятелем Он – художник по натуре и призванию, а на образцах архитектуры Парижа было чему поучиться…

И опять – альбомы, зарисовки – каждый день. Луврская колоннада с ее внушительным центральным павильоном казалась ему одним из самых интересных сооружений. Сюда Воронихин приходил много раз осматривать здание снаружи и его внутреннее устройство. На некоторых памятниках зодчества в Париже он приметил влияние древней Греции, пришедшее сюда через Рим. Здание парижской биржи, многие церкви, увенчанные легкими, как бы несущими на себе всю тяжесть строений колоннами коринфского ордера, и другие подобные здания, составлявшие красоту и гордость классически правильных площадей Парижа, были замечательными образцами для изучения. Пытливый ум Воронихина не останавливался только на внешнем изучении «на глазок» лучших произведений архитектуры. Он приходил в библиотеки и, владея французским языком, заранее знал, к чему проявить интерес, спрашивал чертежи, рисунки зодчих, пользовался нужной литературой, приобретал знания самостоятельно, прочно, ибо к этому был подготовлен в России.

В то время в Париже он успел не раз прочесть трактат Палладио «Четыре книги о зодчестве» и все «Десять кнш о зодчестве» Леона-Баттиста Альберти в переводах Мартэна. Труды древнего автора Марка Витрувия Полиона, жившего в первом веке до нашей эры, явились настольной и самой желанной книгой Воронихина. Из трактата «Об архитектуре» Андрей Никифорович узнал очень много полезных сведений, дополнявших его познания, полученные в Москве у Баженова. Кстати, Баженов, преподавая архитектуру, нередко ссылался на Витрувия, имея в своем пользовании лишь крайне сокращенную переделку его знаменитого трактата. А тут, в Париже, Воронихину представилась возможность в полноте и подлиннике заняться тщательным изучением зодчества на опыте древних, непревзойденных мастеров.

Из десяти книг Витрувия, составлявших цельный единый труд «Об архитектуре», Воронихин узнал как общие принципы строительного искусства античного мира, так и отдельные частности технического порядка, свойства и качество строительных материалов и применение их.

И не только эти сведения привлекали Воронихина, поставившего себе цель быть зодчим, он внимательно изучал по Витрувию и Альберти технические приемы и механические приспособления, без коих в строительстве зданий обойтись невозможно. Интересовался даже метеорологией, влиянием определенных климатических условий на строительство зданий.

Целые дни и вечера Андрей проводил в библиотеке, тщательно выписывая из книг и запоминая изречения древних зодчих о том, как они соблюдали пропорции зданий, как мостили полы, как сочетали архитектуру и ваяние в целях придания красоты строениям. Иногда Павел и Ромм, отвлекаясь от бурно протекавших событий, просматривали из любопытства записи, чертежи и рисунки Воронихина и одобряли его настойчивость в учении.

Павел спрашивал, что означают эти не понятные ему колеса, рычаги и наброски неких конструкций, напоминающих запутанные геометрические фигуры. Воронихин вкратце объяснял их назначение.

– Вам, Павел, это знать не обязательно, ибо в жизни вашей не пригодится: здесь вот чертеж тимпана с водоподъемными колесами для откачки воды из земных углублений, выкопанных для фундаментов; а это вот чертежи подъемных приспособлений для передвижения и поднятия тяжестей… Все надо знать не только о пользе их применения, но и конструкцию устройства этих и подобных им приспособлений.

– В час добрый, Андре, в час добрый. Будь успешен. Как говорится, тебе и книги в руки… А мы сегодня с учителем моим Роммом тоже изучали, однако не допотопного Витрувия, а слушали речи знаменитых современников Мирабо и Байи – этих любимцев мятущейся публики.

– Ну и что выслушали? – хладнокровно спросил Воронихин.

– А прежде всего, от этих людей, не боящихся ни виселицы, ни расстрела, мы слышали, что все люди рождаются вольными в рассуждении прав равенства, а права сии суть: вольность, собственность, безопасность и противоборство угнетению!.. И что всякая верховная власть имеет основание свое в трудовом народе… Париж рукоплещет этим ораторам. А ты приметил, Андре, сегодня наш Жильбер необычаен?..

– Да, он что-то энергичен и, кажется, чем-то возбужден?

– Еще бы! – отозвался Павел. – Из провинции приходят известия, радующие парижан, разумеется, и Ромма.

– В чем суть их?

– Из Оверни, где мы были на родине Жильбера, сообщают о великих беспокойствах: крестьяне громят помещиков. В Бретани истреблено огнем двадцать шесть замков. В Керси и других местах чернь свирепствует, убивая богатых землевладельцев…

– Не ново, – спокойно ответил Воронихин, – и никто не знает, чем все это кончится. Мятежный дух российской пугачевщины вихрем несется по Франции. Только надолго ли?..

– Да, и возможно успокоится, но с тем, чтобы с новой силой воспрянуть. Народ, отведавший свободы, трудно угомонить силой. Порядок восстановится законами, принятыми большинством. А это что у тебя такое в тетради начертано? – спросил Павел, взглянув мимолетно на воронихинские чертежи в тетради.

– Это просто так, интереса ради. Такие конструкции, разумею, не пригодятся мне, устарели. Сие есть устройство осадных сооружений – «таранов», приводимых в движение при разгроме крепостных стен.

– Очень важно! – воскликнул Павел, – есть слухи, что народ будет громить Бастилию, побываем там, Андре, посмотрим, не будут ли такие штуки там пущены в дело?..

– Не думаю, – опять сухо и равнодушно ответил Воронихин.

– Почему?

– Гнев народа сильнее стенобитных орудий. Мир дунет – ветер будет, мир плюнет – море будет. Мирская сила – страшное и великое дело совершить может. Зачем в Париже «тараны»?..

– Да, да, зачем «тараны», и без них падут тираны! – весело срифмовал Павел и не тревожил более расспросами Андрея, увлеченного своими делами и заботами.

Как ни занят был Жильбер Ромм происходившими политическими событиями и каждодневным участием в них на собраниях и диспутах, изредка находил он время для Андре и Попо, которым, объезжая Париж, показывал достойные примечания памятники архитектуры.

Ромм любил свою родную Францию, ее народ, он превосходно знал историю своей страны, отлично был знаком с искусством, сосредоточенным в столице Франции. Повидав многое в поездках по России со своими питомцами, он не хотел остаться в долгу перед ними у себя на родине. Не раз, выбрав свободное время от повседневных суетных дел, Ромм отправлялся с нами осматривать город, сопровождая экскурсы эти подробными объяснениями из истории Парижа. Однажды по крутым каменным лестницам поднялись они на балкон к химерам, что на соборе Парижской Богоматери. Был ясный день. Улицы и кварталы четкими прямыми линиями раскинулись перед ними.

– Друзья мои, – сказал Ромм, обращаясь к Воронихину и Строганову, – начнем осмотр парижских памятников искусства с этого замечательного произведения архитектуры и скульптуры. Вот они – знаменитые химеры. Они расположены вокруг башен. Опираясь на балюстраду, эти чудовища склонились, смотрят вниз на прохожих, вызывая к себе отвращение своим внешним омерзительным видом… В облике химер представлены враги церкви, противники христианства. Надеюсь, меня и вас они могут интересовать лишь как произведения искусства?

– Безусловно! – отозвался Павел Строганов, приблизившись к рогатому с бараньей головой дьяволу, высунувшему язык.

– Вероятно, каждое из этих чудовищ, созданных ваятелем по заказу церкви, имеет свое объяснение, назначение и обоснование? – спросил Андре Жильбера.

– Я не смогу исчерпывающе ответить вам. Химер так много и не каждый церковный служитель мог бы своим ответом удовлетворить ваше любопытство, – сказал Ромм. – Однако об этом дьяволе, что привлек внимание Попо, могу сказать: это тот самый дьявол, который, судя по сказкам нашего духовенства, носил по свету на своем крыле святого Антония, показывая ему чудеса мироздания. Когда Антоний спросил дьявола – «Какая цель этого полета над вселенной?» – дьявол посмотрел на него грустно, ответил: – «В мире нет никакой цели!..»

Воронихин выслушал, усмехнулся:

– А все-таки есть цель. Она преследовалась и при создании химер.

– Вы правы, Андре. Тут цель такова: вызвать у верующих чувство омерзения и ненависти к врагам церкви. Посмотрев на эти страшные и противные морды, кому не захочется войти в храм богородицы и обратиться уже с другими чувствами к прекрасным изображениям Христа, похожего на среднего французского обывателя, или как не обратиться с молитвенным взором к деве Марии, изображенной в самых различных видах на манер средневековой французской дамы?.. На подобный лад вера в бога преподносится и в русских церквах, не правда ли? Вспомните все эти «страшные суды», писанные на досках, в храмах Сольвычегодска, Архангельска, Киева и других городов России.

– Вы мне напомнили, учитель, Гаврилу Юшкова, который в юности учил нас иконописанию, – заметил Воронихин. – У нас были ребята, мастерски малевавшие чертей. Гаврила никогда не дозволял тем способным и злоязыким парням набивать руку на писании святых ликов. Мы так, в шутку и в отличие от богомазов, величали тех живописцев «чертомазами». Эх, как-то они поживают? Вспоминают ли меня? Нет, им и в голову не придет, что Андрейка «вороний сын» вспомнил сегодня о них, да где? На крыше знаменитого парижского собора!..

Осмотрев город с высоты собора, Жильбер, а за ним и Андрей с Павлом спустились вниз. Потом, наняв извозчика, они ездили по главным улицам Парижа. Ромм давал пояснения, когда, кем и для кого построены лучшие здания. От него узнали Попо и Андре, что не так давно, во времена Людовика Четырнадцатого, Париж начал перестраиваться заново. Король приказал министру Кольберу сделать столицу Франции самым красивым городом в мире.

– Париж мог бы быть еще краше, если бы Людовик Четырнадцатый не затратил огромных средств на создание Версаля, – заключил Ромм после продолжительных и не последних разъездов по городу.

Обозревая кварталы Парижа, Воронихин видел явные следы заметного чередования времени, отразившегося на преобразовании столицы Франции. Новый Париж уже изменял планировку улиц и вытеснял строения предыдущего семнадцатого века с таким же успехом, как некогда Париж классический преодолевал в архитектуре стиль средневековья. Но образцы классического зодчества, независимо от времени их создания, оставались образцами для изучения. Воронихин, увлекаясь творениями давнего прошлого, понимал, что архитектурная древность вызывает у него восхищение не потому, что она «древность», а потому, что привлекает своей красотой, величавостью и удобствами, потребными человеку во всякие времена. Бессмысленная громоздкость некоторых зданий Парижа вызывала у него раздражение. Он чувствовал, что монументальность строений, рассчитанных на века, должна находиться не в громоздкой тяжести, а в легкой стремительности здания, в его простоте и строгости, в правильности сочетания всех частей и пропорций.

Думая так, он перебирал в памяти все знаменитые произведения зодчества Москвы, Петербурга и Киева, мысленно обращался к биографиям их создателей и находил, что для совершенства в архитектуре ему еще и еще необходимо глубокое знание законов этого мастерства.

С утра до позднего вечера, а иногда и вечером при свете уличных фонарей Воронихин один ходил по улицам и неустанно осматривал город. Возвращаясь в строгановский особняк, он заставал Ромма и Очера уставшими от проходивших бурных собраний. Спать он ложился в одной комнате с Жильбером. Тот спросонья бормотал что-то на родном языке, иногда вскрикивал и называл имена не известных Андрею политических деятелей Франции. Воронихин пробуждался, долго не мог заснуть, думая о себе и своих спутниках. Потом, среди ночи, вставал, зажигал свет и садился к столу, начинал рисовать по памяти, делать чертежи, наброски. Просыпался и Ромм.

– Вы, Андре, чем это заняты?

– Рисую, месье Ромм, рисую.

– Что рисуете?

– Да все, что вздумалось, что зародилось в голове, то и заношу на бумагу, дабы не забыть…

– Доброе дело, Андре. А я устаю и, кажется, начинаю бредить во сне.

– Да, учитель, вы и меня разбудили, громко называя спросонья имена Робеспьера, Марата, Мирабо. Кто они?

– Мои товарищи и замечательные люди. Наш Попо, виноват, наш Очер, страстно влюблен в этих людей. А что вам, Андре, больше всего нравится в Париже?

– Очень многое, прежде всего ансамбли или, как говорят у нас, «целокупности» площадей и улиц Парижа. Так умно строилось, что не находишь ничего лишнего, ничего безобразного, мешающего. Как из хорошей песни слова не выбросишь, так и тут.

– Хорошее, Андре, сопоставление: зодчество и поэзия. А что, по вашему мнению, есть в архитектуре Парижа пригодное для заимствования Москве или Петербургу?

– Для Москвы не нахожу ничего, разве кроме арок. Здания Парижа ничего не имеют общего с московским зодчеством. Для Петербурга здесь нашлось бы многое. Пожалуй, будь я волшебником, я перевес бы, например, из Парижа в Петербург Лувр с его колоннадой, строящийся Пантеон, нашел бы и еще немало зданий. Но при условии, если бы мне было дозволено изменять архитектуру соответственно природе нашей невской столицы, ее местности, а также подходило и к тем зданиям, что сегодня у нас имеются и хулы не заслуживают.

– Совершенно правильно вы говорите, Андре, о единении внешнего вида отдельных зданий с общим обликом города. Так и я понимаю. Что прекрасно для Парижа, то не тоже для Москвы, и наоборот. А что вам, Андре, не нравится в прекрасном Париже?

– Не берусь судить. Чтобы осуждать такой город, видеть погрешности в зодчестве, надо самому осуждающему не только много знать, но и нечто такое заметное сделать, дабы иметь право судить. Я еще такого права не добыл.

– Приходилось ли бывать вам в кварталах, где живут ремесленники, рабочие и вообще бедные люди?

– Да, приходилось, – отвечал Воронихин Ромму, – там люди живут густо и тесно. Улочки узкие, свету мало.

– Будет свет, Андре, скоро будет! А за узкие улочки надо благодарить зодчих. На узких улицах, в случае мятежном, удобно строить укрепления.