Текст книги "Корни и кроны. Откуда есть пошла русская культура"

Поэтому когда соединяются традиция неприятия Запада, порожденная православной церковью, и ею же созданная культура, ориентированная на выражение (когда форма как бы создает содержание), то любой выметенный «сор» нелояльности, обозреваемый соседями, воспринимается, как какое-то сатанинское заклятие, способное нанести реальный вред. Однако такое отношение было, и до сих пор является, лишь продуктом специфического сознания, ведь все эти писатели-страдатели не призывали к свержению существующего строя, а просто мечтали о глотке свободы, о более или менее нормальных условиях для творчества. И если бы им дали эту свободу, никаких политических переворотов не последовало бы, потому что нужна она была только немногочисленной интеллигенции, а большинство населения вполне довольствовалось бы лишь «хлебом и зрелищами». Но так же, как человек, страдающий аэрофобией, не может преодолеть иррациональный страх перед полетом, русское сознание не может воспринимать критику своей страны, открытую недремлющему западному оку, иначе как русофобию или даже предательство.

Часть II
Русский коллективизм и трудовая этика

Русский народ жил только общинной жизнью, свои права и обязанности он понимает только по отношению к общине. Вне ее он не признает обязанностей и видит только насилие.

А.И. Герцен (1850)

Если бы в общине не было полного поглощения личности, то самодержавие ‹…› не могло б образоваться.

А.И. Герцен (1849)

Глава 6
Исторические корни русской трудовой этики

Помимо того, что Русская православная церковь была тормозом к распространению образования в России, православие не способствовало формированию трудовой этики. На Западе это было не так. В своем классическом труде «Протестантская этика и дух капитализма» немецкий социолог Макс Вебер видит в Реформации основную причину зарождения капитализма в Европе и развития протестантской трудовой этики, противопоставляя ее трудовым привычкам католиков. Позже теоретические положения Вебера были развиты другими учеными, исследующими влияние религии или квазирелигии (конфуцианство) на экономику. Несмотря на то что спрос на религию во многих развитых странах значительно упал, культурные модели, сформировавшиеся в течение прошлых веков, все еще продолжают определять социальные, политические и экономические реалии. Стремительный рост экономики после Второй мировой войны в таких странах Восточной Азии, как Япония, Китай, Вьетнам и Южная Корея, имел место, по мнению некоторых ученых, из-за того, что трудовая этика населения этих стран коренится в конфуцианстве[169]169
  Harrison  L. Op. cit. P. 71–87.


[Закрыть]. Тот факт, что североевропейские страны пережили экономический кризис конца 2000-х с гораздо меньшими потерями, чем их южные соседи, также можно отнести на счет разницы между протестантизмом у первых и католицизмом или православием у последних. Имеются, однако, сомнения, что протестанты и сейчас трудятся усерднее и более эффективно, чем католики, но различия в социальном, этическом и человеческом капитале между ними подтверждаются исследованиями[170]170
  См.: Arruñada B. Protestants and Catholics: Similar Work Ethic, Different Social Ethic // The Economic Journal. 2010 (120). №. 547 (September).


[Закрыть]. В среднем протестанты и образованы лучше, и к закону относятся с большим уважением. Их нравственные ценности более четко определены и не так привязаны к семейным и дружеским отношениям. Иными словами, они реже прибегают к непотизму или вообще к любой форме «блата». Они также более склонны верить незнакомцам и участвовать в волонтерской деятельности. «Имея более однородные стандарты, протестантизм оказывается лучше приспособленным для безличных деловых операций между анонимными сторонами в коммерции, финансах и в производстве»[171]171
  Ibid. P. 908.


[Закрыть], что в свою очередь может выразиться в значительной разнице между экономическими показателями.

В России, однако, религия не оказывала сколь-нибудь значительного влияния на формирование трудовой этики. В качестве наглядного примера можно привести различие между западной и православной церквями в трактовке одного из смертных грехов. На латыни этот грех именуется acedia (аседия), что означает апатию, полное равнодушие к происходящему вокруг, отсутствие интереса к жизни. Такая апатия может проявляться в лени – как духовной, так и физической. Духовная лень – это разъединение с Богом, в частности непосещение церкви, несоблюдение религиозных обрядов, пренебрежение молитвой. Лень физическая в объяснениях не нуждается. В христианстве, как в западном, так и в восточном, в различных контекстах используются оба значения, но можно отметить различие в преимущественном выборе одного из них. На Западе грех аседии преимущественно ассоциируется с бездельем. В изобразительном искусстве Запада аседия в основном изображается как праздное времяпрепровождение, сон, отдых. В англоязычных странах грех аседии известен как sloth – слово, происходящее от среднеанглийского slouthe, что означает медленный. Этим же словом, кстати, обозначается и южноамериканское животное ленивец. В русской православной культуре этот грех именуется «уныние» и в основном подразумевает потерю интереса к жизни. Слово «лень», если и употребляется, означает преимущественно лень духовную, стоящую на пути человека к молитве, к церкви, к Богу. Физическая лень (нежелание работать) не вызывает таких нареканий у православной церкви, как лень духовная – уход от жизни и, главное, уход от церкви и соблюдения необходимых обрядов.

Потенциальным источником религиозного воспитания трудовой этики у русских крестьян мог бы стать деревенский батюшка, проповедуя христианские ценности в отношении усердного, непрерывного труда. Библия содержит множество текстов о греховности именно физической лени, так что тут не надо далеко ходить за примерами. Но, увы, священников на роль пропагандиста трудовой этики находилось не много. В первой части книги был затронут вопрос дефицита духовного влияния Церкви в России на верующих. Священники же, пытающиеся внедрить привычки ежедневного последовательного труда, встречались еще реже.

Британский ученый и дипломат Дональд Маккензи Уоллес имел возможность наблюдать жизнь русских крестьян лично – он прожил в России шесть лет (1870–1876), из них полгода в деревне; также он изучал письменные источники и документы. Результатом стало создание всеохватывающего исследования о России, вышедшего в 1877 году. Целая глава в труде Уоллеса посвящена русскому деревенскому священнику, которого автор сравнивает с приходским пастором протестантской церкви. Пастор должен обладать определенным уровнем образования и воспитания; проповеди, содержащие основы христианской доктрины, он доносит до прихожан простым, доступным языком; пастор оказывает помощь нуждающимся и больным, наставляет сомневающихся и выговаривает тем, кто отклоняется от праведного пути. Это идеал, но в большинстве своем протестантские пасторы стараются ему соответствовать. «Русский же священник не имеет перед собой такого идеала, который требовали бы от него прихожане. Единственное, что от него ожидается, это соблюдение надлежащих праздников и пунктуальное следование всем обрядам и действиям, предписанным Церковью. Если он все это исполняет и при этом не занимается вымогательством, прихожане будут вполне удовлетворены. Он редко проповедует или наставляет, и очень часто не имеет и не пытается иметь какое-либо нравственное влияние на свою паству»[172]172
  Wallace D. Op. cit. P. 65.


[Закрыть]. Что до крестьян, то они обычно не только недовольны своими отношениями с деревенским попом, не только не уважают его, но часто даже и ненавидят его. В своей книге Уоллес приводит выдержки из секретного отчета, посланного «г. Мельниковым великому князю Константину Николаевичу»[173]173
  Ibid. P. 60. Уоллес не указывает источник этой информации. Вероятнее всего, она была взята из отчета, составленного П. И. Мельниковым-Печерским в 1857 году. Позже, в 1860 году, этот отчет был опубликован в Лондоне в неподцензурном сборнике материалов о русских раскольниках. Мельников, в свою очередь, цитирует факты порочного поведения русских священников, приведенные в отчетах о духовенстве Нижегородской губернии, которые были представлены Министерству внутренних дел и Святейшему синоду.


[Закрыть]. Примеры, которые Мельников цитирует в своем отчете, рисуют отвратительную картину развращенности и порочности среди русского духовенства. Один священник украл деньги из-под подушки умирающего во время исповеди, другой окрестил собаку; священников часто видят пьяными в кабаках и на улице; они устраивают драки друг с другом, вымогают деньги у староверов и выдают фальшивые свидетельства тем, кто не принимал причастие. Народ видит, «что правды у них [священников] не найти и что консистории, руководствуясь в своих решениях не правилами, а личными отношениями и взятками, лишают их [верующих] последних остатков доверия»[174]174
  Ibid. P. 59–60.


[Закрыть].

Естественно, верующие не могут уважать таких священников и видеть в них образец для подражания. Они относятся «к ним с насмешливым презрением и упреком ‹…› Почти во всех народных сатирических сказках священник, или его жена, или его работник подвергаются осмеянию, и во всех народных пословицах и поговорках, где упоминается священник, отношение к нему также сводится к насмешке и презрению»[175]175
  Wallace D. Op. cit. (Возможно, что сказки, упомянутые в отчете Мельникова, принадлежат к так называемым «Заветным сказкам» Афанасьева. Из 142 сказок в этом сборнике 48 представляют собой сюжеты об умном крестьянине и глупом, жадном и похотливом попе. Обычно хитрый крестьянин одурачивает попа и не только совокупляется с попадьей, или с поповной, или с обеими, но вдобавок еще и, как говорится, «разводит его на бабки».)


[Закрыть].

Гакстгаузен приходит к похожим выводам касательно отношения простого люда к духовенству. «Даже в [самой] России часто можно услышать, что простой человек не имеет ни малейшего чувства любви или уважения к духовенству»[176]176
  Haxthausen А. Op. cit. P. 261.


[Закрыть]. Выражая надежду на улучшение ситуации в будущем, когда созреет новое поколение священников, Гакстгаузен видит старшее поколение как «чрезвычайно грубых, невежественных и корыстных людей. Исполняя обряды, проводя литургию и совершая таинства, они часто используют свое положение для приобретения подарков и услуг»[177]177
  Ibid. P. 262.


[Закрыть]. Конечно, были исключения, и отдельные священники отличались трудолюбием, бескорыстием, трезвенностью и честностью, но, опять обращаясь к Гакстгаузену, «превосходные священнослужители редко встречались в сельской местности»[178]178
  Haxthausen А. Op. cit. P. 262.


[Закрыть]. Следует иметь в виду, что Гакстгаузен был приглашен для проведения своих исследований в России Николаем I и что российское правительство финансировало его поездку и оплачивало все расходы в течение целого года[179]179
  Starr S. Introduction // Haxthausen А. Ibid. P. XVIII.


[Закрыть]. Это еще не означает, что его в общем-то положительное описание России было неискренним, но уж во всяком случае критические замечания, встречающиеся в его книге, можно считать объективными, а не русофобским мнением предвзятого иностранца.

Не только иностранцы замечали неприязнь, которую сельское население испытывало по отношению к своим священнослужителям, но и многие русские. С.М. Степняк-Кравчинский недвусмысленно высказывает свое мнение по этому вопросу в своей книге о русском крестьянстве. Он пишет, что как дворяне, так и крестьяне не уважают, презирают и даже ненавидят духовенство, «которое не имеет морального влияния на массы и не пользуется доверием среди них»[180]180
  Stepniak [Kravchinskiy S.]. The Russian peasantry. New York: Harper & Brothers, 1888. P. 229.


[Закрыть]. «Прихожане видят в священнослужителях не людей, достойных вести за собой и способных дать правильный совет, а торговцев, торгующих таинствами оптом и в розницу»[181]181
  Ibid. P. 229–230.


[Закрыть]. И еще, даже в более сильных выражениях: «Наши церкви являются не домами молитвы, а домами грабежа»[182]182
  Ibid. P. 231.


[Закрыть] (или «вертепом разбойников», если вспомнить Евангелие от Марка, 11:17). В письме к Жюлю Мишле Герцен дополняет перечень пороков духовенства: «Народ с доверием слушает монахов. Но монахи и высшее духовенство, исключительно занятые жизнию загробной, нимало не заботятся об народе. Попы же утратили всякое влияние вследствие жадности, пьянства и близких сношений с полицией»[183]183
  Герцен А. И. Русский народ и социализм // Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. Т. 7. С. 320.


[Закрыть].

Можно заключить, что большинство русских священнослужителей были совершенно не заинтересованы в нравственном образовании своих прихожан. Что же касается вымогательства, широко практикующегося попами, – его, конечно, нельзя оправдать, но можно найти социальные и экономические истоки этого явления. Жизнь не баловала русского приходского священника. Если он и получал какую-то помощь от консистории или государства, она была пренебрежимо мала. При рукоположении священник получал небольшой участок земли, который должен был сам обрабатывать, чтобы кормить себя и всю свою семью, часто довольно многочисленную. Естественно, это было нереально, так что основным источником доходов становилась плата, взимаемая с крестьян за такие обрядовые услуги, как крещение, венчание, чтение отходных молитв и отпевание. Крестьяне платили деньгами, продуктами и работой на поповской земле. Принимая во внимание бедность обеих сторон, финансовые отношения между ними были довольно напряженными. Те немногие высоконравственные священники, которые не пили, не воровали и не вымогали у крестьянина последнюю копейку, были тем не менее никак не мотивированы в воспитании трудовых навыков среди своей паствы: это лежало за пределами тех обязанностей, которые накладывала на них вековая традиция. В культуре, направленной на выражение, как уже говорилось, основной упор делался на строгое соблюдение обрядов, а не на формирование духовного облика прихожан. Кроме того, многие священнослужители сами не имели необходимой «амуниции» для выполнения такой амбициозной задачи.

Несомненно, некоторые основные аспекты христианства могли быть усвоены даже безграмотными крестьянами: они были на слуху, витали в воздухе, так сказать, доносились отдельными энтузиастами-проповедниками – «подавать нищим, убогим, жертвовать на храм и т. д.»[184]184
  Успенский Г. И. Школа и строгость // Успенский Г. И. Соч.: в 2 т. М.: Художественная литература, 1988. Т. 2. С. 160.


[Закрыть]. Русские люди, даже самые бедные, традиционно подавали милостыню заключенным. Однако вполне возможно, что это сострадание вызывалось не усвоением христианской морали, а коллективистским сочувствием к «униженным и оскорбленным», на чьем месте сегодняшний подающий мог оказаться завтра – «от сумы да от тюрьмы не зарекайся», глаголет народная пословица. Степняк-Кравчинский убежден, что, поскольку религиозная духовность была слаба среди русского народа, дохристианское, естественное сострадание по отношению к ближнему не было вытеснено любовью к Богу, как это случилось в западном христианстве. Он утверждает, что русские крестьяне не были «испорчены» богословием, которое в большей степени требовало любви к Христу, чем к людям, поэтому они сохранили традиционную гуманность в общественных отношениях. Для них учение Христа совпадало с естественным наследием древнего племенного «социализма».

Социальные условия, в которых веками жило наше крестьянство, оказались благоприятными для спонтанного развития в их среде нравственности «пангуманизма». Они естественным образом уподобляются Христу. Усвоение ими действительной христианской этики вполне вероятно, даже неизбежно на столь плодородной почве, но – происходит ли это в большей или в меньшей степени – христианство как религия отнюдь не имеет сильного влияния на них. Более того, тот факт, что наш народ называет всю свою систему нравственности именем религии, ни о чем не говорит[185]185
  Stepniak [Kravchinskiy S.]. Op. cit. P. 217.


[Закрыть].

Возникает вопрос: если религия мало влияла на формирование трудовой этики русского народа, то какие же факторы играли главную роль в этом процессе? Их было несколько, причем уникальных именно для России: многовековая жизнь в условиях сельскохозяйственной общины, абсолютный авторитаризм сверху донизу социальной лестницы, крепостное право, более походящее на рабство, и, наконец, географические условия.

До середины XIX века экономика России была преимущественно сельскохозяйственной, покоящейся на труде крестьян, вся жизнь которых определялась неписаными законами сельской общины, или мира. На ранней стадии развития община в России была схожа с сельскохозяйственными общинами в других странах. Патриархальная семейная община состояла из нескольких поколений одной большой семьи, ведущих одно общее хозяйство, работающих вместе и вместе пользующихся плодами своего труда. Позже несколько таких семей, живших вблизи друг друга, объединялись в территориальные общины больших размеров.

Возможно, в древние, дохристианские времена крестьянские семьи на Руси владели таким количеством земли, которое они могли и хотели обработать, и это частное владение не было никак формализовано, а зиждилось лишь на обычном праве (праве обычая, а не формального закона) и наличии достаточного количества земли для всех желающих. Однако в процессе перехода к более сложной структуре общества сильный захватывал пахотную землю слабого[186]186
  Греков Б. Д. Главнейшие этапы в истории крепостного права в России. М.: Социально-экономическое изд-во, 1940. С. 8–9.


[Закрыть], и в результате таких переделов образовывались обширные территории – княжества, единственными собственниками земли в которых становились князья. Князья в свою очередь передавали большие участки земли в качестве вознаграждения или подарка в собственность боярам и членам своей дружины (служилые люди) или монастырям. Таким образом, земля была или собственностью князя, или находилась в частном владении у служилых людей или церквей и монастырей, но никогда не принадлежала тем, кто ее обрабатывал, – крестьянам. Эти последние могли работать на князя и платить ему налоги (так называемые черносошные крестьяне, или смерды) или заводить хозяйство и работать на земле помещика или монастыря, выплачивая ренту деньгами, натурой или трудом. В XVIII веке после реформ Петра I черносошные крестьяне образовали категорию государственных крестьян, которые были лично независимы, в отличие от помещичьих крепостных, но тем не менее прикреплены к земле. Государственные крестьяне жили в основном в Поморье, в Сибири или по окраинам России на новозавоеванных и присоединенных землях. Черносошные крестьяне до прикрепления их к земле могли распоряжаться землей, на которой работали, по своему усмотрению: продавать, завещать сыновьям или оставить ее и переселиться в другое место, – но земля эта им не принадлежала, а была собственностью государя. В XVI веке крестьяне говорили про такие земли: «Та земля великого князя, а моего владения»; «Та земля Божья да государева, а роспаши и ржи наши»[187]187
  Ключевский В. О. Указ. соч. Т. 2. С. 274.


[Закрыть]. В ходе исторического развития государство завладевало все большим и большим количеством земли, увеличивая таким образом количество государственных крестьян, которое изменилось с 7 % в XVII веке до 58 % в 1858 году – непосредственно перед отменой крепостного права.

В отличие от Европы, где крепостное право постепенно сходило на нет, в России степень закрепощения крестьян со временем только росла. До 1497 года крестьяне могли свободно переходить от одного землевладельца к другому. Конечно, они должны были расплатиться за ссуды инвентаря и зерна, которые получали от землевладельца, и иногда даже выплатить неустойку за уход. В 1497 году переход крестьян от одного хозяина к другому ограничивается двумя неделями осенью: одна неделя до Юрьева дня (праздника в честь св. Георгия Победоносца, 26 ноября / 9 декабря) и одна неделя после. К этому времени полевые работы были закончены, урожай собран, и крестьяне могли расплатиться с помещиком. Однако к концу XVI века даже эта ограниченная практика переходов постепенно исчезает, и крестьяне если не де-юре, то де-факто прикрепляются к земле на постоянной основе. Российские историки не обнаружили документов, которые узаконивают это прикрепление в данный исторический период; многие, включая Ключевского, убеждены, что их и не существовало, а просто сложилась ситуация, в силу которой крестьяне не могли покинуть свое хозяйство и своего хозяина, на чьей земле они жили и трудились[188]188
  Ключевский В. О. Указ. соч. Т. 2. С. 290 и далее.


[Закрыть]. На протяжении XVI века выплаты помещику за пользование землей или за выход с нее росли быстрыми темпами, и крестьянам было уже не осилить бремя таких выплат и потом двигаться на новое место, к другому помещику и опять влезать в долги на обзаведение новым хозяйством. Из-за нехватки рабочей силы одно время существовала практика, когда богатые помещики переманивали к себе крестьян, выплачивая их задолженности. Однако практика эта разоряла мелких помещиков, которые тем не менее имели важную функцию снабжения князя людьми и ресурсами в случае войны. Поэтому такие выкупы были запрещены, и к концу XVI века очень немногие крестьяне меняли своих хозяев. Это было де-факто началом крепостного права. Соборное уложение 1649 года уже юридически навечно прикрепило крестьян к земле, отменив так называемые «урочные лета», по истечению которых помещик не мог силою вернуть беглых крестьян.

Как бы то ни было, крестьяне, члены сельской общины, никогда не владели землей, которая их кормила. Всеми делами в общине заправлял выборный староста, в чьи обязанности входило распределение пахотной земли и покосов между отдельными крестьянскими хозяйствами в зависимости от количества рабочих рук в каждом хозяйстве. Хозяйство могло состоять из нескольких семей, связанных родственными отношениями: родители, взрослые сыновья с женами и детьми, незамужние дочери; а могло быть гораздо меньше: одинокая вдова с маленьким ребенком, например. Если количество работников в хозяйстве менялось (люди умирали, дочери выходили замуж и переходили в семью мужа), количество земли перераспределялось. Такое распределение строго соблюдалось, и крестьяне сами не могли приобретать землю вдобавок к той, которая была им выделена общиной. Г. Успенский описывает трудолюбивого крестьянина, который пытался увеличить свой пахотный надел. Каждому хозяйству в общине были выделены участки леса для вырубки на стройматериалы, дрова или продажу. Крестьянин из истории Успенского, вырубив деревья на своем наделе, расчистил оставшуюся площадь и приготовил ее для вспашки – все равно ведь земля эта предавалась запустению после вырубки. Община, однако, не позволила ему пользоваться этой землей для засева, а отобрала «в общую копилку», чтобы разделить между всеми. Когда повествователь спросил крестьянина, почему же другие члены общины не расчищали свои участки, ведь всякий может. «Только не всякий хочет. ‹…› Один ослабел, другой обнищал, а третий ленив»[189]189
  Успенский Г. И. К чему пришел Иван Ермолаевич // Успенский Г. И. Соч. Т. 2. С. 52–53.


[Закрыть], – отвечал крестьянин. Люди всегда отличаются степенью мотивации и трудолюбия, но уравниловка общинного житья не способствовала проявлению личной инициативы и изобретению каких-то индивидуальных способов увеличения благосостояния.

Другой важной функцией старосты был сбор налогов с членов общины. Выплаты помещику – деньгами, натурой, работой – лежали на общине, а не на отдельных хозяйствах. Староста должен был собрать причитающиеся подати с каждого хозяина и расплатиться с помещиком. Если по какой-либо причине отдельное хозяйство не выполняло свои обязательства, вся община несла ответственность за оплату недоимок. Такая практика называлась «круговая порука»[190]190
  Не путать с современным значением этой фразы: действия группы по сокрытию проступка или преступления, совершенного одним из ее членов.


[Закрыть]. Община выполняла также функции суда и исполнителя наказаний, когда дело касалось мелких нарушений или преступлений, таких как воровство, например. Наказанием могли быть штраф, порка или даже заключение на несколько дней.

Историки все еще дебатируют вопрос о том, когда сформировалась сельская община в том виде, в каком она была известна в конце XVIII–XIX веке. Американский исследователь Джером Блюм утверждает, что уже в Древней Руси существовала община как социальный институт. «Она распоряжалась общими лесами, пастбищами и рыбными угодьями, контролировала использование и распределение незанятой земли, разделяла налоговое бремя между своими членами и собирала налоги. Но она не занималась периодическим перераспределением и уравниванием земельных наделов»[191]191
  Blum J. Lord and Peasant in Russia. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1961. P. 510.


[Закрыть]. По его мнению, имеется информация, демонстрирующая, что перераспределение земельных наделов практиковалось уже в XVI веке и получило широкое распространение в XVIII веке[192]192
  Ibid. P. 511.


[Закрыть].

Отдельное крестьянское хозяйство имело схожую структуру. Во главе хозяйства стоял «большак», или «хозяин», в руках которого было распределение как работы, так и ее плодов между членами всей большой семьи. Обычно, но не всегда, большаком был старейший мужчина – патриарх всей семьи. Когда он умирал или становился неспособным исполнять свои функции, его роль переходила к брату или старшему сыну. Процесс перехода власти, как и старшинство потенциальных кандидатов не были формализованы; все члены хозяйства участвовали в определении наиболее пригодного мужчины на эту роль. Хозяйство, состоящее из дома, огорода, инвентаря и скота, было общей собственностью всей семьи. Только одежда считалась личной собственностью, да и то приобретение какого-либо предмета одежды для отдельного члена семьи могло быть признано нецелесообразным и отложено до лучших времен. Личная жизнь также была делом всей семьи. Красавица-невеста, у которой было более чем достаточно завидных женихов, не могла выйти замуж, потому что ее труд был необходим дома или не было денег на приданое[193]193
  Успенский Г. И. Не суйся! // Успенский Г. И. Соч. Т. 2. С. 42–43.


[Закрыть].

Так что русский крестьянин жил в общине (той или иной структуры) с незапамятных времен до революции 1917 года. Для сравнения, в Западной Европе сельские общины исчезли на заре капиталистической экономики около начала XVI века. В России общину формально отменили в 1906 году, но, естественно, осуществить переход к индивидуальному сельскому хозяйству за десять лет, остававшиеся до революции, было невозможно. А чуть более чем через десять лет после революции община так же, как и своего рода крепостное право, вернулась в виде колхозов. Земля принадлежала государству; колхозники работали на колхоз практически так же, как раньше крепостные работали на помещика. Ни те ни другие не могли прикупить земли или нанять работников и таким образом разбогатеть. Кроме того, колхозник был так же прикреплен к земле, как крепостной до отмены крепостного права. В Советском Союзе до 1974 года колхозники не имели паспортов, а без паспорта уехать из колхоза и сменить род деятельности было невозможно.

Трудно переоценить воздействие, которое многовековая общинная жизнь большинства населения оказала на формирование сознания русского человека. Главным результатом жизни в общине было образование коллективистского менталитета. Личные интересы индивидуума могли приниматься во внимание только тогда, когда они не противоречили интересам коллектива. Человек прежде всего существовал ради благополучия всей семьи, всего хозяйства. Следующим уровнем коллективистской взаимозависимости была община, управляемая старостой, который также не задумываясь жертвовал нуждами отдельных людей и хозяйств в пользу правильного функционирования всей общины. Герцен, ссылаясь на статью своего единомышленника, западника Константина Кавелина, пишет: «Личность всегда поглощалась семьей, общиной, а позже государством и церковью»[194]194
  Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. Т. 7. С. 244.


[Закрыть]. Такие отношения не оставляли места для личной инициативы: все от начала до конца было предопределено коллективистским обычаем, и даже если у кого-то и возникали позывы к нововведениям, они подавлялись сверху, если противоречили интересам коллектива. Хорошо всем знакомая мудрость «не высовывайся» зародилась в древние времена благодаря слишком тесной зависимости членов общины друг от друга. Те, кто «высовывался», тут же порождали зависть и коллективное желание дать по носу, чтобы знал свое место. Поэтому инвентарь и методы труда оставались неизменными веками. Земля распределялась равными долями по качеству и количеству, изменить которые, как мы видели выше, было нельзя, так что ни у кого не было заметного преимущества, что устраняло возможность конкуренции. Такая ситуация порождала неуважение к частной собственности и стремление к перераспределению богатства.

Личное экономическое положение крестьянина зависело в какой-то мере от его трудолюбия и умения, но в основном оно определялось многими факторами, лежащими вне его контроля. Прежде всего, будет ли семья голодать зимой или сможет расплатиться с долгами и продержаться до следующего урожая, определяли климатические условия во время короткой страды в Центральной России. Дожди во время сенокоса или засуха в период созревания хлебов означали голод для скота и для людей. Размер семьи – количество в семье рабочих рук и нерабочих ртов – тоже не поддавался контролю, поскольку контрацепции крестьяне не знали[195]195
  См., например: Успенский Г. И. Заключение // Успенский Г. И. Соч. Т. 2. С. 179 и далее.


[Закрыть]. Диапазон крестьянских навыков, мастерства был одновременно и широк, и узок. Крестьянин мог построить дом, пользуясь только топором и пилой, и этим же топором вырезать деревянные ложки и миски; крестьяне знали, как забить скотину и выполнить все виды сельскохозяйственных работ, но даже в начале XX века они пахали, сеяли, жали, молотили и косили, пользуясь теми же примитивными орудиями, что и в предыдущие столетия.

Социальные отношения в общине

Поведение крестьян определялось в основном общепринятыми обычаями, традициями и правилами – тем, что Уоллес называет «конституцией», а именно «системой неписаных традиционных понятий, которые развивались и трансформировались под влиянием постоянно меняющихся практических нужд»[196]196
  Wallace D. Op. cit. P. 130.


[Закрыть]. Любой член общины всегда был открыт любопытствующему, испытующему взору своих соседей, их суждению и даже, в случае необходимости, наказанию их же руками. В контексте общины крестьяне могли полагаться только на самих себя и на других членов общины – от помещика, судов и полиции не приходилось ждать справедливости и защиты, наоборот – это были источники угнетения, преследования и вымогательств. В связи с этим члены общины редко совершали какие-либо проступки по отношению друг к другу, но «объегорить» чужака было в порядке вещей. Разница между религиозной этикой или формальным законом, с одной стороны, и общинной «конституцией» – с другой заключалась в том, что первые предписывали абсолютное соблюдение сформулированных правил, а последняя допускала «творческий» подход, когда не полагалось обманывать членов своей общины, но не представляло моральной проблемы, если в роли обманутого выступали государство или помещик. При этом аморальные действия по отношению к чужим не вызывали чувства стыда, вины или угрызений совести. Противопоставляя балтийских немцев русским, Герцен писал: «У них – незыблемая мораль, у нас – моральный инстинкт. ‹…› Там, где их останавливает сознание, нас останавливает жандарм»[197]197
  Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. Т. 7. С. 143.


[Закрыть]. Он отвечает на утверждение Мишле, заявлявшего, что русский человек «лжет и крадет; постоянно крадет, постоянно лжет, и это совершенно невинно; это в его природе», риторическим вопросом: «Кого обманывает, кого обкрадывает русский человек? Кого как не помещика, не чиновника, не управляющего, не полицейского, одним словом, заклятых врагов крестьянина, которых он считает за басурманов, за отступников, за полунемцев?»[198]198
  Герцен А. И. Русский народ и социализм // Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. Т. 7. С. 319


[Закрыть]. И добавляет: «Крестьяне редко обманывают друг друга; между ними господствует почти неограниченное доверие, они не знают контрактов и письменных условий»[199]199
  Там же. С. 321.


[Закрыть]. Точно так же Уоллес заключает, что «русские крестьяне, когда они имеют дело с властью, считают открытую, бесстыдную ложь совершенно законным средством самозащиты»[200]200
  Wallace D. Op. cit. P. 205.


[Закрыть], но между ними самими ложь не «часто практикуется»[201]201
  Ibid. P. 206.


[Закрыть]. И Степняк-Кравчинский также указывает на этический релятивизм русского сознания: «В русском мире (общине) [формального] права нет нигде; „совесть“ – везде. Не только уголовные преступления, но любая оспариваемая ситуация разрешается по понятиям о справедливости в отношении данного дела; при этом [формальная] категория преступления не принимается во внимание»[202]202
  Stepniak [Kravchinskiy S.]. Op. cit. P. 86.


[Закрыть]. Однако подчеркнем еще раз, что такая народная «правда» практиковалась только внутри общины. «Жизнь русского народа ‹…› ограничивалась общиною; только в отношении к общине и ее членам признает он за собою права и обязанности. Вне общины все ему кажется основанным на насилии»[203]203
  Герцен А. И. Русский народ и социализм // Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. Т. 7. С. 321.


[Закрыть].