Текст книги "Мимишка"

II

Упомянутая Софья Александровна была одной из дочерей Александра Васильевича Никитенко, того самого, что вел дневник, из-за которого Гончаров не бывал с ним до конца откровенен. И то, как у нее пунцовели щеки и блестели глаза, когда мой хозяин заговаривал с ней, замечала не только Елизавета Тимофеевна, но и я. К тому же и пахнет влюбленная женщина по-особенному: цветами. Не пахнет даже, а благоухает. Вот и Софья Никитенко благоухала ароматом роз, глядя ему в рот и заглядывая в глаза.

Да, она была влюблена в Гончарова – друга своего отца. Со стороны он казался, разумеется, слегка староват для нее: чай, почти тридцать лет разницы лежало меж ними, – но все знают, что сказал на этот счет Пушкин: «Любви все возрасты покорны». Я даже, замечу вдогонку, удивилась, что этой пушкинской строчкой Елизавета Тимофеевна Льховская не парировала приведенную Гончаровым цитату из Языкова, что прошли «младые годы». Но она – старушка хотя и умная, да и сын у нее отчасти литератор, однако же поэзию в прозу жизни вплетать она не умела, даже в виде простого цитирования.

Софья же, напротив, была, что называется, натурой поэтической. Потому-то, собственно, и полюбила Гончарова, не отличавшегося, по человеческим меркам, внешней красотой, зато богатого на внутреннее содержание.

Насколько я могу помнить и судить, это чувство захватило ее, когда ей было двадцать лет или около того. Все считали ее тогда маленькой, вдобавок она была младшей дочерью; отец, Александр Васильевич, в шутку так отзывался о ней: «Умная девочка, жаль только, что ест мало!» Была в этих словах, конечно, и теплота, но сквозила в них и снисходительность, свойственная отношению взрослого к ребенку.

С такой же снисходительностью – только дружеской, а не отеческой – воспринимал Софью Александровну и Гончаров. Он всегда видел в ней лишь ребенка, а никак не девушку, в которую она незаметно для него развилась.

Мне запомнился один их разговор в квартире Гончарова, свидетельницей коего я стала.

Накануне он получил письмо. Некоторые места он читал вслух, на некоторых восклицал: «Ах, девчонка: что себе навоображала!» Я догадалась, что письмо было от Софьи и в нем она признавалась моему хозяину в любви.

На другой день она, робея, явилась сама, чтобы узнать, какое впечатление произвело на Гончарова ее признание.

Они были, не считая меня, наедине: сидели рядом на диване, я же свернулась калачиком у их ног и будто бы дремала. Но все-все слышала, а когда приоткрывала глаза, то и видела.

– Ах, Софья Александровна, милое вы мое дитя! – говорил Гончаров, взяв ее руку в свою. – Умоляю вас, поймите: я питаю и могу питать к вам, как товарищ вашего отца, одну лишь дружбу.

– Дитя! – повторила Софья с иронической усмешкой и отняла ладонь. – Я не дитя, а взрослая женщина. И дружбы мне мало.

– Но это все, что я могу вам дать! – воскликнул Гончаров. – Я помню вас ребенком, и вы навсегда останетесь для меня ребенком!

Софья в растерянности теребила рукав платья и молчала. Гончаров продолжал:

– Вы – прекрасный человек! Я вижу в вас натуру живую, страстную и симпатичную. У вас есть способности, есть сила ума и характера, вас ждет будущее, и вы, я уверен, исполните ваше назначение, которое будет соответствовать вашим дарованиям. А что такое я? Я старик для вас, уже не с будущим, а с прошлым! Душа моя опустошена, зато живот толст. Вы только посмотрите на мои дряблые щеки, на мою лысину! Полноте, нужен ли вам такой?

Софья, однако, не смотрела на него, она уставилась в одну точку: из любопытства я, приподняв голову, проследила направление ее взгляда: он упирался в висевший на стене фотографический портрет моего хозяина – не тот, что со мной на коленях, а другой. И выходило, будто она внимает не живому Гончарову, а его фотографической копии. Немного воображения, подумала я, и можно решить, что эти жестокие для сердца Софьи слова и в самом деле произносит Гончаров на карточке, а учитывая, что это невозможно, то получалось бы, что этих слов и нет, что они ей чудятся. И таким образом имело бы место обратное явление: не вымысел становился бы действительностью, как в случае со мной, а действительность превращалась бы в вымысел. Не эта ли неподотчетная напрасная надежда направляла взгляд Софьи? Право, я не знала: чужая душа – потемки, особенно человеческая.

– Что рассуждать! Вы просто меня не любите! – с усилием прошептала Софья.

– Не люблю, – со вздохом признал Гончаров. – Так, как вы того хотите, не люблю. Как в женщину я в вас не влюблен и никогда не влюблюсь! Но я люблю вас как друга, как замечательного человека. Вы – своего рода шедевр доброты, ума и сердца. Все это я вижу в вас, знаю и люблю!

– Слова, слова, слова… – с усмешкой молвила Софья. – К чему они, все эти утешения, если главных слов вы не произнесете?

– Вы правы: не произнесу, – сказал Гончаров. – Что ж поделать, Софья Александровна, милая! Ну, так на мне клином не сошелся, право же! Поверьте, вы встретите достойного вас человека и выйдете за него замуж. Хотя и нелегко найти такого, но Бог не без милости.

Софья, пока мой хозяин это говорил, поднялась с дивана и прошлась по комнате. Одним глазом я смотрела на нее и видела, в каком подавленном она настроении: она была бледна, губы у нее мелко тряслись, кулачки были крепко сжаты.

Она остановилась у окна, бросила взор на улицу. Увидела, вероятно, воробьев, или дворника, или детей играющих. И каким же, подозреваю, безразличием к тому, что творилось у нее в душе, дышала представшая перед ней картина, кто бы ту ни оживлял своим присутствием.

Софья повернулась к Гончарову.

– Какой же вы! – ожесточенно бросила она ему. – Какой же вы холодный, эгоистичный, равнодушный!

– Да неравнодушный я! – ответил Гончаров. – По крайней мере, в отношении к вам. Повторю: я испытываю к вам большую дружескую любовь, и не моя вина, что она – без влюбленности.

Софья только махнула рукой.

– Я все это уже слышала. Сказка про белого бычка!

– Ну, так другой сказки вы от меня и не услышите! – Гончаров сложил руки на животе и замолчал.

Она тоже стояла, не произнося больше ни слова.

Я, как легко предположить, тоже безмолвствовала.

В такой немоте и завершилась сцена, неприятная для всех участников, и для меня в том числе: хотя лично меня она и не затрагивала, но я пожалела и Софью, мучившуюся в безответной любви, и Гончарова, мучившего ее, но мучившего поневоле и с тяжелым сердцем.

Это объяснение случилось как раз незадолго до того, как старушка Льховская, ничего о нем, конечно же, не знавшая, рекомендовала моему хозяину присмотреться к Софье Александровне. Потому-то он с таким неудовольствием принял наставление, чем расстроил желавшую только добра Елизавету Тимофеевну.

Софья после того, как он расставил все на свои места, больше не писала ему о любви, а если говорила о ней с глазу на глаз, то лишь изредка и больше намеками. Она довольствовалась предложенной дружбой и боялась ее потерять.

– Дайте вашу руку и позвольте поцеловать ее – любовно, но не влюбленно, – произносил иногда при встрече Гончаров.

И она с печальною улыбкой принимала это.

Замуж Софья Александровна так и не вышла: до недавних пор в ней теплилась надежда, что Гончаров вдруг да одумается. Но в свете последних событий, до которых я в своих воспоминаниях еще доберусь, она оставила эту мечту.

И все же они до сих пор состоят в близкой дружбе. Гончаров доверяет ее художественному вкусу, советуется в литературных вопросах. По его просьбе она переписывала рукопись его романа «Обрыв». Зная, как щепетильно он относится к своему творчеству, это доверие, бесспорно, дорогого стоит. Но ей, я чаю, до сих пор нет-нет, а хочется большего.

Бедная Софья Александровна!

III

Вскорости после неудавшейся Елизавете Тимофеевне попытки устроить судьбу моего хозяина ее сын, Иван Иванович Льховский, уехал в Ниццу по линии Морского министерства, где служил. Поэтому больше мы с Елизаветой Тимофеевной не виделись: в их квартиру мы ходили исключительно из-за Ивана Ивановича.

На чужбине он и умер. Гончаров, узнав эту дурную весть, расплакался. Я тоже расстроилась и незаметно пустила слезу. Вспомнила при этом и Елизавету Тимофеевну: каково старушке будет без сына? Очевидно, вспомнил и Гончаров.

– Надо будет навестить Льховскую, – произнес он.

И навестил. Но дело на этот раз обошлось без меня: Гончаров счел, по-видимому, неуместным брать меня с собой на визит сочувствия. Зато сопровождала его Варвара Лукинична Лукьянова, хотя, по-моему, она и незнакома была со Льховскими. Это была та самая женщина, которая когда-то предала и обидела Гончарова.

Все между ними происходило задолго до моего появления не только в материальном виде, но даже и в вымысле. Однако из обрывков разговоров, из прочитанных вслух некоторых писем я составила общую картину.

История, стало быть, была такова.

Гончаров, как всем известно, родом из Симбирска – как, кстати, и поэт Языков. Но большую часть жизни он провел – и поныне проводит – в Петербурге, а на малой родине своей, там, где гробы предков, он бывал крайне редко. Но в один из приездов случился у него роман, оставивший на сердце незаживающий рубец. И героиней этого романа стала не кто иная, как Варвара Лукинична.

Гончаров – тогда еще относительно молодой и неоспоримо обаятельный и полный жизненных сил – отправился в Симбирск на целое лето, которое собирался посвятить работе над «Обломовым». Но какое там! Увидел в доме сестры гувернантку племянников – Варвару Лукиничну, тогда она была Болтунова, а не Лукьянова, – и все напрочь вылетело из головы и из души: и Обломов, и сестра с племянниками, и вообще весь мир. Все вытеснил образ милой Вареньки.

– Мудрено было не влюбиться! – вспоминал потом Гончаров, уже при мне, в беседе со Льховским, пока тот еще не уехал в Ниццу и, уж конечно, не ушел из мира. – Она была юна, свежа, стройна…

– Как и Софья Александровна, – перебил с усмешкой Льховский, – однако же в Софью Александровну вы не влюбились.

Гончаров вздохнул.

– Я теперь другой. А тогда был еще молод, был способен на большое чувство, да и летний воздух волжский – провинциальный, чарующий: «фиалка в воздухе свой аромат лила», как у Пушкина. Под воздействием этого воздуха и этой влюбленности я творил совершеннейшие глупости: прогуливался с Варенькой под луной, читал ей Байрона: «сердце вновь и вновь твой образ призывает, лелеет тайную любовь и по тебе страдает».

Льховский не смог сдержать смеха, представив, видимо, как Гончаров декламирует этот романтический вздор.

– Вам смешно? Это еще что! – не обиделся Гончаров. – Видели бы вы, как я, становясь в позу испанского гидальго, бренчал ей на гитаре романсы! Вот это действительно был номер! «Ты душа ль моя, красна девица! Ты звезда ль моя ненаглядная! Полюби меня, добра молодца!» – пропел он, и притом весьма неплохо, на мой невзыскательный вкус. Музыку я на дух не переношу, но пение Гончарова выслушала пусть без наслаждения, но и без отвращения.

Льховский продолжал веселиться:

– С этакими музыкальными дарованиями вы, не сомневаюсь, покорили вашу Вареньку!

– А что? И покорил! Любовь была взаимна. Это было лучшее лето в моей жизни и, смею надеяться, лучшее лето и в жизни Варвары Лукиничны. Опущу подробности – о них не пристало говорить даже близким друзьям, уж не обессудьте, – опишу только вкратце сцену нашего расставания: она крепко засела в моей памяти и, как будто вчера все происходило, стоит и поныне перед глазами. Я прощаюсь со всеми домашними, маменька, расчувствовавшись, ненадолго падает в обморок: она словно предвидела, что это наша последняя встреча. – По лицу Гончарова пробежала сумрачная тень; он погрустнел, вспомнив умершую мать. – Ах, маменька! Горжусь ею и благодарю Бога за то, что имел подобную мать. Ни о чем и ни о ком у меня мысль так не светла, воспоминание так не свято, как о ней.

Тут уж Льховский не отпускал свои шуточки, а участливо молчал. Гончаров провел рукой по бакенбардам, словно снимая с лица печаль.

– Ну, довольно; я же не об этом! Я же о Варваре Лукиничне! Ее первоначально не было в комнате, когда присели на дорожку: присутствовали только родные. Я распрощался с ней заранее, со взаимными слезами и клятвами вечной любви, и теперь она сидела одна в соседней комнате. Однако не вытерпела, распахнула дверь и вбежала к нам. Не сдерживая рыданий, воскликнула: «Ванечка!» – и бросилась мне на шею. Мы обнялись под осуждающими взглядами моих родных.

– И вы уехали…

– Уехал, – кратко сказал Гончаров.

– Неужели на этом все и закончилось?

– Была еще между нами трогательная переписка. Я даже… – тут мой хозяин осекся. – Но это ровным счетом ничего не значило, так что вы правы: на этом все и кончилось. А потом она вышла замуж за некоего Лебедева, штабс-капитана артиллерии; у них родились дети.

– За Лебедева? – переспросил Льховский. – Но вы, кажется, обмолвились, что она теперь Лукьянова.

– Совершенно верно: Лукьянова. Лебедев умер, и она вторично вышла замуж – за надворного советника Лукьянова. Но и этот брак не вышел счастливым: Лукьянов запутался в делах и застрелился.

– Вот так история! И где же сейчас Варвара Лукинична?

– Как где? Разве я не говорил? Она давно уж в Петербурге. Переехала еще с Лебедевым: его перевели сюда по службе. Она классная дама в Николаевском сиротском институте. Признаюсь, это я помог ей устроиться туда.

– Так вы видитесь с ней?

– Видимся. Но уже как друзья.

– И не больше?

– Для большего время упущено.

И Гончаров перевел разговор на другой предмет.

Видела я эту Варвару Лукиничну, и скажу честно, что не понимаю своего хозяина: Софья Александровна мне нравится куда больше. А Лукьянова – какая-то закрытая к миру: видимо, неудавшаяся судьба сказывается. Не знаю, какой она была в годы молодости, как пахла, фиалками ли, о которых упомянул Гончаров, но теперь, из-за закрытости, она никак не пахнет.

Она бывала у Гончарова. На меня она никогда не обращала ни малейшего внимания, даже когда я, на первых порах, пыталась еще к ней подластиться. Словно меня и не существовало!

Думаю, Лукьянова не отказалась бы, если бы не только я, но и вообще настоящее время не существовало. Она жила прошлым – тем прошлым, когда она была молоденькой, незамужней, а рядом был Гончаров. Только когда она вспоминала о том симбирском лете, так и оставшемся для них единственным, лицо ее светлело, а в глазах, обыкновенно бесцветных, появлялся блеск жизни.

Однажды Варвара Лукинична с улыбкой сказала Гончарову:

– А вы знаете, у меня до сих пор сохранилось то ваше письмо, где вы поздравляли меня с днем рождения. Это было на следующий год после того нашего лета, в пятидесятом году. Отдельные места я даже наизусть заучила. – Она, подняв глаза к потолку, зачитала на память: – «Я бы счел двойным преступлением пройти молчанием день вашего рождения и день ангела. Вы сами были так любезны, что вспомнили обо мне и почтили день моего рождения и именины милым, дружеским, очаровательным приветствием… Вы так тонко, истинно по-женски, умели оценить мою преданность вашим разборчивым умом и сердцем. Храню это приветствие как свидетельство вашего ума, доброты, грации, изящества чувств и всех, всех похвальных нравственных качеств, которые украшали, вероятно, украшают теперь и, конечно, будут украшать вас вперед и которые так гармонируют с вашей прекрасной наружностью… Я теперь не вижу вас, но вполне убежден, что с наступлением как этого года, так и следующих за ним лет вашей жизни вы не только по-прежнему будете составлять радость, утешение окружающих вас вообще и наслаждение некоторых избранных в особенности, но всегда и всюду, где ни явитесь, станете приобретать новых друзей и почитателей… Не забудьте же и меня грешного, если только когда-нибудь в сердце вашем тлелась хоть искра дружбы ко мне. Поймите и оцените чувства, внушившие мне это приветствие».

Гончаров слушал молча и, как мне показалось, мрачно. Закончив, Лукьянова снова улыбнулась.

– Никто и никогда мне не говорил и не писал таких лестных слов, – сказала она.

Гончаров помрачнел пуще прежнего.

– Что ж, – спросил он, – даже мужья ваши не говорили?

– Даже мужья, – потупившись, отвечала Варвара Лукинична.

Гончаров криво усмехнулся.

– Мне, не скрою, приятно, что вы храните мое письмо. Но ответьте: а то письмо, в котором я вас замуж звал, – его вы сохранили?

Варвара Лукинична снова потупилась.

– То письмо мне пришлось сжечь: оно компрометировало меня.

– Перед Лебедевым?

– Да: перед ним.

– Эх, Варвара Лукинична, почему же вы выбрали его, а не меня? Вы так никогда толком и не объяснили.

– Да что тут и объяснять, Иван Александрович! Глупая, молодая, вы далеко, а он тут, под боком. Да к тому же и офицер: ну что еще девичьему сердцу надо!

– Но когда вы овдовели, я повторил свое предложение… Что вам тогда помешало?

– Не хотела обременять вас. У меня же дети, такую вы обузу бы на себя взвалили. Когда бы вам и литературой заниматься было?

– То есть, отказывая мне, вы пеклись о судьбах русской словесности? – усмехнулся Гончаров.

– Не о словесности, а о вас! – с жаром возразила Варвара Лукинична. Помолчав, она вкрадчиво добавила: – Но теперь-то дети выросли, и я опять одна…

Гончаров поморщился.

– Умоляю вас, ради Бога, даже не намекайте. Былое уже не воскресить. Теперь я уже сделал окончательный выбор в пользу одиночества и – литературы. Это Тургенев, с его легкостью, может распылять силы и на сочинительство, и на бесконечные вздохи по своей Виардо. А с меня уж хватит: остановлюсь на одном. А слышали, кстати, новость о Тургеневе…

С оживлением неприязненного чувства к писателю-сопернику мой хозяин рассказал ту новость, за ее неважностью я уж и не припомню, в чем она состояла. Варвара Лукинична выслушала с отсутствующим видом.

Тем летом в Симбирске Гончаров, я уверена, не говорил с ней о Тургеневе, а слышала она от него только любовные речи. Ну, а если все же и бывал помянут вдруг Тургенев, то лишь как милый лирический поэт, автор следующих, например, строк: «Дай мне руку, и пойдем мы в поле, друг души задумчивой моей… Наша жизнь сегодня в нашей воле, дорожишь ты жизнию своей?»

Теперь-то, конечно, Варвара Лукинична сокрушается, что не дала Гончарову руку. Но сама виновата.

Дружеское общение меж ними продолжалось и впредь. Гончаров ходатайствовал перед начальством Варвары Лукиничны, чтобы из классной дамы ее перевели в инспектрисы, а потом она и вовсе была назначена начальницей института. А когда он отлучался в отпуск за границу, она, по его просьбе, бывала иногда у нас на квартире, следила, чтобы жилье в его отсутствие содержалось прислугой в порядке. Меня Лукьянова, по обыкновению своему, не замечала. Да мне и горя мало было! Я лежала себе спокойно на диване и делала вид, что сплю, а то и взаправду засыпала.

Глава шестая
Как продолжалась история с Тургеневым

I

Словом, так Гончаров и не женился – ни на Софье Александровне, ни на Варваре Лукиничне, ни на ком-либо еще. Как и заявлял, он сосредоточился на литературной деятельности. «Я откровенно люблю литературу, и если бывал чем счастлив в жизни, так это своим призванием», – говаривал он.

Впрочем, одной литературой Гончарову обойтись не удавалось: еще ему покоя не давал… Тургенев. Его высокая, статная фигура, без разрешения врываясь в мысли моего хозяина, заслоняла ему мир, и перо валилось у него из рук.

Я так уверенно сужу об этом, потому что не раз становилась свидетельницей его метаний, его срывов. Часто сиживал он за столом, не в силах выдавить из себя ни строчки, а затем резко вскакивал, мял и рвал так и оставшиеся чистыми листы и восклицал:

– Пустое! Как бы я ни старался, а Тургенев опять меня опередит! Растаскает меня по своим повестушкам! Проходимец!

Я сочувственно била хвостом по полу, но ни успокоить, ни оградить своего хозяина от угрозы быть «растасканным», понятно, не могла. Еще с той поры, как меня носили по улице мальчишки, пытаясь выручить за меня деньги, я уразумела: если человек захочет сделать подлость – он ее сделает. С этим невозможно сладить, это сильнее рока.

Так что я не удивилась, когда в конце концов случилось то, чего опасался Гончаров. А именно: часть его замыслов, которыми он так щедро и так неосмотрительно поделился с Тургеневым, перекочевала в очередной роман последнего. Звался тот – «Накануне». Появился он совсем скоро после «Дворянского гнезда»: Тургенев пек свои романы как пирожки, используя тесто и рецепты Гончарова. (Подозреваю, эта гастрономическая аллегория пришла мне на ум, когда я была голодна.)

Сперва все происходило не на моих глазах, поэтому я могу воспроизвести начало событий только со слов Гончарова. Но, принимая во внимание его дар рассказчика, у меня сложилось впечатление, что я была всему непосредственной очевидицей. В моей передаче история будет смотреться куда бледнее, но тут уж ничего не поделаешь.

Как выяснилось, первые известия о своем новом произведении Тургенев, приехав в Петербург то ли из деревни, то ли из-за границы, сообщил Гончарову сам. Что им при этом двигало, я сперва не знала. Вероятно, думала я, он хотел показать, что ему нечего скрывать: мол, вот он я, как на ладони; думайте обо мне что хотите. Но потом я услышала другое объяснение из уст Гончарова, и оно мне показалось более разумным.

«Тогда его «Накануне» существовало еще только как намерение, – вспоминал Гончаров в беседе со своим другом со смешной фамилией Дудышкин. – Однажды, когда я посетил Тургенева, пока он еще пребывал в Петербурге и наслаждался успехом «Дворянского гнезда», он по секрету шепнул мне, что собирается написать повесть. Естественно, пересказал ее содержание.

– Вы, – сказал он, – в свое время поведали мне о своих планах. Я не забыл оказанного мне доверия и хочу отплатить вам тем же. Послушайте, что зреет во мне.

Что ж, я послушал. И это, как и в случае с «Гнездом», снова было продолжение темы «Художника»! Тургенев снова развивал то, что услышал от меня! В этот раз он занялся драмой моей Елены, притом и своей героине дал то же самое имя – Елена. По первоначальному моему замыслу, рассказанному несколько лет назад Тургеневу, моя Елена после своего грехопадения уезжает за Волоховым в Сибирь. И у Тургенева, по его – якобы его! – замыслу, Елена уезжает вместе с этим болгарином, как его, Инсаровым.

Я с иронической усмешкою дослушал излияния Тургенева.

– А вы, я вижу, все никак не угомонитесь, Иван Сергеевич!

– Что вы имеете в виду? О чем вы? – пролепетал Тургенев. Как и всегда, когда его прижимают к стенке и он об этом начинает догадываться, он скорчил мину недоумения. Я, мол, не я, и лошадь не моя!

– Да все о том же, – отвечал я. – Я разгадал вас! Вы хотите вытаскать мало-помалу все содержание из «Художника», разбить на эпизоды, изменив обстановку, перенеся в другое место действие, назвав иначе лица, несколько перепутав их, но оставив тот же сюжет, те же характеры, те же психологические мотивы, и шаг за шагом идти по моим следам! Первый эпизод – «Дворянское гнездо», второй – «Накануне», какой же будет третий? И сколько вы их всего распланировали?

– Что вы! Что вы! – продолжал он отнекиваться. – Это все не так!

Но уж я-то знаю!

Так я от него толком ничего и не добился. Вышел я от него в крайней степени раздражения. Придя домой, я в непростительных выражениях нагрубил из-за какого-то пустяка прислуге. Даже вон Мимишке моей невинной, другу моему сердечному, досталось: я бесцеремонно столкнул ее с дивана, когда она прыгнула ко мне, чтобы по-своему, по-собачьи, утешить меня. А потом и вовсе выставил ее за дверь».

Гончаров сокрушенно вздохнул и погладил меня, словно извиняясь за тот случай. Я хорошо помнила тот вечер, единственный в своем роде: неожиданную злость моего хозяина и собственное непонимание. Но теперь причина его вспышки гнева, давно мной, кстати, прощенной, выяснилась. И здесь, как оказалось, Тургенев был виноват! Ох, враг он мой лютый!

А Гончаров продолжал рассказывать Дудышкину:

«Я никак не мог успокоиться. Ночь прошла без сна, в трудных раздумьях. Я терзался вопросом: а стоит ли вообще продолжать писать, создавать собственные миры, если заведомо известно, что от этих миров по кусочку будет отщипывать человек без совести, зато с более бойким, быстрым пером, чем у меня? Но любовь к литературе, которую я в мыслях положил на другую чашу весов, перевесила все сомнения. Да что там рядить и судить! Я рожден для литературы, без нее невозможно мое существование как без воздуха.

Ближе к утру, когда уже начал брезжить рассвет, я окончательно понял, что лучше просто махнуть на Тургенева рукой. Пусть его! Пусть этот хитрый лис берет у меня что пожелает, а я буду делать свое дело, как и прежде.

И чтобы выбросить его из головы, я решил прекратить с ним всяческие сношения. Но с этим неотвязчивым человеком разве такое удастся, если он сам того не захочет! Он вон даже мужу своей Виардо навязал свою дружбу, чего уж говорить о вашем покорном слуге, у которого он не жену полюбил, за ее отсутствием, а всего-навсего литературные планы.

Уже на следующий вечер, у Анненкова, он подошел ко мне и на ухо прошептал, что ему нужно объясниться. Я отвечал ему сухо и холодно, но это его не смутило, и он настоял на встрече тет-а-тет.

– Говорите уж здесь: чего нам скрывать от наших общих друзей, – сказал я, заметив, что Анненков на нас смотрит.

– Да нет: здесь шумно, – возразил Тургенев.

В общем, наутро – а он у себя дома, как вы знаете, бывает только по утрам, а потом все по гостям пропадает – наутро мне пришлось, по его просьбе, явиться к нему.

Он был очень приветлив.

– Иван Александрович, рад вас видеть! – воскликнул он и потряс обеими руками мою руку, возвышаясь надо мной, как статуя.

Я же по-прежнему оставался с ним учтив, но прохладен и ироничен.

– Я тронут вашим приглашением, – сказал я, – и не мог им манкировать. Но не возьму в толк, за что мне такая честь!

Он не мог не заметить моей неприязни.

– Бросьте! – горячо возразил он. – Мы же с вами друзья, и я не хочу меж нами условностей. Но я вижу, что меж нами опять пробежала черная кошка.

– А она так и будет бегать, эта кошка, пока вы будете пользоваться программой моего романа, – перебил я его.

– Вот об этом нам и стоит поговорить.

– Что ж, извольте!

Мы сели в кресла, и он вновь принялся меня убеждать, что он ничем моим не пользуется. То есть опять: я не я, и лошадь не моя!

– Поймите же, любезный Иван Александрович, – пищал он, – поймите: даже если и есть что-то схожее в моем замысле с вашим, то в этом никакой с моей стороны злонамеренности нельзя обнаружить. – Помолчав, он добавил: – Если не иметь к этому болезненного желания.

Я, как вы понимаете, вспыхнул.

– Вы даете понять, будто думаете, что я болен, раз я увидел вашу, как вы выразились, злонамеренность!

– Что вы! Что вы! – поспешил он меня успокоить своим сюсюкающим голоском. – Никогда я так не думал и не думаю! Наоборот, я взываю к вашему здравомыслию, к вашей рассудительности, коими вы всегда отличались. Услышьте меня!

– Слушаю-с. – Я откинулся на спинку кресла.

– Вы в высокой степени одарены чувством меры и равновесия; ваш художественный взгляд ясен и верен, как сама природа. То, что на вас следует равняться всем художникам слова, в том числе и мне, – неоспоримо. Признаюсь, я бы не отказался иметь столь же живую кисть, что дана вам природой. Но о заимствованиях не может быть и речи! Ваша кисть – только ваша, и ваш вымысел – тоже только ваш. Но видите ли, в чем дело. Любой вымысел имеет под собой основу: корни его лежат в действительности, окружающей творца. И думаю, вы не станете отрицать, что меня и вас окружает одна и та же действительность: Россия, середина девятнадцатого века и все вытекающие из нашего времени и места обстоятельства. А поскольку и мое, и ваше произведение проросли из одной и той же почвы – из русской почвы, – то схожие положения, совпадения некоторых мыслей и выражений неизбежны. И уж поверьте, если бы вы и не посвятили меня в свои замыслы, были бы все те же совпадения. Я хочу сказать, что мой вымысел берет начало не в вашем вымысле, а в действительности…

И так далее. Довольно-таки продолжительное время рассусоливал мне Тургенев свои доводы, как пятилетнему ребенку, так что я под конец даже заскучал и едва не заснул.

Наконец он закончил.

С мыслью, что этакого упрямца мне не переупрямить, я встал из кресел и распрощался с ним. Я предпочел не вступать больше с ним в спор и оставить все как есть. Пусть его!»