Текст книги "Мимишка"

II

Гончаров ясно понимал, что Тургенев рассказал ему содержание романа «Накануне», пока тот был еще в зародыше, не просто так. Но это был вовсе не ответный жест, как Тургенев сам заявлял, и не его стремление показать открытость своей натуры, как наивно подумала я.

Нет, это была игра на опережение: любезный Иван Сергеевич раскрыл замысел «Накануне» – и не только перед Гончаровым, кстати, как потом выяснилось – на тот случай, если бы вдруг мой хозяин взял да и написал бы своего «Художника» раньше, чем он свою повестушку. Тогда Тургенев мог бы заявить: это я его надоумил по простоте душевной, это он у меня взял. Ох и интриган!

Это предположение Гончарова показалось мне единственно верным. Согласился с этим и Дудышкин, когда мой хозяин, все рассказав, поделился с ним своими мыслями на сей счет.

Надо заметить, Дудышкин этот сыграл роль – и не самую завидную – в том, что последовало дальше. Да чего уж там! Именно благодаря его участию вся эта скверная история возымела скандальное продолжение после того, как «Накануне» увидело свет.

Звали Дудышкина Семен Степанович. Это был журналист и критик, сотрудничал в журнале «Отечественные записки». Состоял в дружеских отношениях с моим хозяином, а потому частенько бывал у нас в квартире.

Внешностью Дудышкин обладал невыразительной: был некрасив лицом, с маленькими, узко посаженными глазками, с бледным лбом, незаметно переходящим в лысину и потому кажущимся бесконечным, и с редкими свисающими усами.

А пах он – даже не знаю, как выразить. В нем перемешивался кислый запах неуверенности в себе и в людях и тошнотворное амбре, которое источалось желанием напакостить ближнему – напакостить и посмотреть, что будет дальше. Я никак не могла уловить, чего же в нем больше.

Умер он, если не ошибаюсь, раньше Льховского, но, в отличие от последнего, скорой его смерти я не чуяла. Она была неожиданной, она сидела не в нем, как было со Льховским, а пришла извне.

Гончаров, хотя и видел недостатки Дудышкина, относился к нему по-доброму, со снисхождением. Разговаривали они обыкновенно много и подолгу, как с тем же Льховским. Но если со Льховским Гончаров, разочаровавшись в его литературной будущности, больше перебирал впечатления, оставшиеся от кругосветного плавания, то Дудышкину он поверял все свои соображения относительно творчества и искусства, все свои литературные планы. Дудышкин был не Тургенев – использовать эти планы для себя он и не думал: просто таланта не хватило бы.

И еще в одном сопоставлю Дудышкина со Льховским. Если последний иронически относился к переживаниям Гончарова по поводу плагиата Тургенева, то Семен Степанович выслушивал их сочувственно. Они вдвоем даже придумали Тургеневу прозвище – «бархатный плут», имея в виду его мягкое, вкрадчивое хитроумие.

Теперь я понимаю, что это сочувствие Дудышкина не было искренним: просто он видел, что все это добром не кончится, и подогревал опасения моего хозяина, предвкушая дальнейшую потеху. Для этого Дудышкин во всем соглашался с Гончаровым.

Потому-то он с радостью воспользовался возможностью подлить масла в огонь, когда ему предоставил эту возможность, на свою голову, ничего не мысливший дурного Гончаров.

III

Дело было ранней весной. Еще на улице было сыро и серо, и грязный снег лежал на улицах, но в воздухе уже пахло скорыми теплыми деньками. Это чувствовали не только мы, собаки, но и люди, с их слабым обонянием, и извозчичьи лошади, и, казалось, даже неодушевленные предметы: здания, булыжники мостовых, афишные тумбы. Соответственно общее настроение мира было приподнятое.

Мы с Гончаровым тоже были счастливы весне. Часто выходили гулять по городу. Он важно и медленно вышагивал по тротуару, я семенила рядом с ним; поводка на мне давно уже не было за его ненадобностью, и я могла ненадолго отбежать в сторону, чтобы справить свои дела или понюхать заинтересовавшую меня вещь: клочок бумаги на земле или фонарный столб. Когда я, по мнению хозяина, чересчур задерживалась, он добродушно окликал меня:

– Мимишка! Пойдем!

Во время одной из наших прогулок нам встретился Дудышкин. Как обычно, вид он имел невыразительный и серый, как небо над Петербургом, и пах сообразно виду.

Гончаров ему обрадовался.

– Семен Степанович! – приветственно воскликнул он. – Какая приятная встреча! Не обмануло меня предчувствие: так и ждал, что увижусь с хорошим человеком.

Дудышкин улыбнулся; улыбка вышла кривоватой.

– И я премного благодарен, – не к месту сказал он.

– Как же вы поживаете? – продолжал излучать доброжелательность Гончаров. – Что там ваши «Отечественные записки»? Что любопытного выйдет в новой книжке журнала?

– После вашего «Обломова», Иван Александрович, ничегошеньки любопытного не появляется.

– Зато в «Русском вестнике» занятная повестушка была напечатана.

Дудышкин снова криво усмехнулся.

– Вы о тургеневском «Накануне»? Действительно, занятная вещица! Ну, так наш бархатный плут известно из какого источника ее взял!

Они посмеялись.

Дудышкин добавил:

– Кстати, я к нему сейчас иду обедать.

Гончаров сквозь смех произнес:

– Ну, так соблаговолите ему сказать, что он обеды задает на мои деньги. Сколько там ему в «Вестнике» заплатили? Четыре тысячи рублей? Отчего ж тогда не пообедать!

– Обязательно скажу! – ответил Дудышкин.

Они еще немного поупражнялись в остроумии; помню, Дудышкин заметил, что будь Тургенев честным человеком, половину гонорария за «Накануне», то есть две тысячи, отдал бы Гончарову.

В самом веселом расположении духа мы разошлись в разные стороны: Дудышкин – в одну, я с хозяином – в другую.

Но надо же было такому случиться! Дудышкин и вправду передал Тургеневу шутку Гончарова об обедах на его деньги, да еще при свидетелях. Причем преподнес, как я подозреваю, все так, будто Гончаров, говоря таким вот образом, был совершенно серьезен и даже мрачен и зол.

При таком обороте дела Тургенев, имевший слабое чувство юмора, почувствовал себя жестоко задетым и взбеленился.

Как только все его гости покончили с обедом и откланялись, он написал моему хозяину письмо, и было оно в самых раздраженных тонах. Я это знаю наверняка, потому что хозяин, получив его на другое утро, ознакомился с ним при мне. Некоторые куски, правда, он вслух не читал, но форма и содержание того тургеневского письма – давно уже уничтоженного Гончаровым – по существу для меня не тайна.

Негодуя, Тургенев спрашивал, что значат слова, переданные через Дудышкина, советовал выбирать выражения и обвинял Гончарова в клевете. Вы, писал он, разнесли слух о тождестве моего романа с программой романа вашего, заявляли во всеуслышание, что ничего моего в моем же произведении нет, а есть только переработанное ваше. Это, дескать, неприемлемо, и я требую объяснения в присутствии избранных нами обоими доверенных лиц. Иначе я буду вынужден прибегнуть к другим мерам.

– К другим мерам! – воскликнул Гончаров. – Ты слышишь, Мимишка? К другим мерам! Это он мне дуэлью угрожает! Убить меня хочет! Помнишь, я говорил когда-то о таком его потаенном желании?

Мне стало страшно за хозяина. В случае дуэли его шансы были ничтожны. Тургенев слыл хорошим, метким охотником, для ничего не значило убить живое существо, а Гончаров вряд ли когда-либо в жизни стрелял.

В тревоге я подползла к нему, виляя хвостом и даже, по-моему, поскуливая.

– Чего ты, Мимишка? Боишься за меня? Неужели ты и правда все понимаешь? – Он погладил меня по голове. – Не переживай, я не дам ему возможности пристрелить меня, как зайца на охоте. Ему нужно объяснение – и он его получит! – Гончаров засобирался. – Но прежде сходим к Дудышкину: полюбопытствуем, зачем он пересказал Тургеневу наш с ним разговор.

Дудышкин был дома. Заметив, что у Гончарова решительный вид, он затрусил.

– Иван Александрович! – проговорил он. – Рад вас видеть у себя.

– И я премного благодарен! – съязвил Гончаров, вспомнив, что вчера так выразился Дудышкин.

– За что?

– А за то, что выболтали мою шутку Тургеневу!

Дудышкин пожелтел – не побледнел, а именно пожелтел: у него, как выяснилось, была расположенность к желтухе.

– Но вы ведь сами велели сказать ему ваши вчерашние слова, – возразил он.

– Неужели вы всерьез это приняли? – возмутился Гончаров. – А если б я попросил вас ударить его – вы ударили бы?

Дудышкин потупился. Вроде бы его старание стравить Гончарова с Тургеневым увенчалось удачей, но теперь это его не радовало. Он понял, что совершил глупость и закончиться она может плачевно.

– И что теперь будет? – наконец спросил он после молчания.

– Как что? Дуэль будет! И вы после того, что натворили, будете обязаны мне секундировать!

Дудышкин испугался еще сильнее. На его желтое лицо больно было смотреть.

– Ладно, – сжалился Гончаров, – обойдется и без дуэли. Но устного объяснения при свидетелях не избежать.

– Вы уж простите меня, ради Бога! – пролепетал Дудышкин.

– Ради Бога? Вот Бог и простит! Пошли домой, Мимишка!

Глава седьмая
Как Гончарова судили

I

Чтобы не быть убитым на дуэли, Гончаров был вынужден согласиться на прилюдное объяснение с Тургеневым. В литературных кругах это событие получило название третейского суда.

Смутно помню предварявшую его переписку, где оговаривались условия, да и вообще всю подготовку к нему. Только отпечаталось в памяти, как Гончаров сказал мне:

– Судить меня будут, Мимишка!

В этих словах прозвучала горечь, ощущение собственного бессилия перед будущим. Он ждал, что его именно осудят, а не рассудят с Тургеневым. Тот, как был уверен мой хозяин, наверняка предпринял все возможные усилия, чтобы сплести интригу и склонить дело к нужному ему исходу.

Долго и запутанно определялись с «судьями», коим предстояло выявить, есть ли сходства в романах и какого они свойства – намеренного или случайного. Ясно было, что это должны были быть литераторы, имевшие бы вес среди других, а вот дальше возникли разногласия. Гончаров возмущался, что Тургенев собирался привести толпу народа: кроме своего извечного приятеля Анненкова он называл в своей записке фамилии Кавелина, Писемского, Майкова, Дружинина, еще кого-то; я уж всех не упомню.

– Да он, по-видимому, хочет целое представление устроить! – в сердцах комкая записку, говорил Гончаров Дудышкину; тот, зная за собой вину, почти все время проводил тогда у нас и поддакивал каждому слову. – Комедиант! Все бы ему на публику играть!

– Сказано плут, – отвечал Дудышкин. – Что-то затеял!

– Ну, скажите на милость, кто такой Кавелин? Нет, поймите правильно, я, конечно, знаю, кто он такой, но лично с ним почти не знаком, и мне неловко будет раскрываться перед совсем чужим человеком. А Писемский? Я понимаю, что это хороший человек и замечательный писатель, я с ним в прекрасных отношениях, но ведь он совершенно не осведомлен о сути нашего с Тургеневым раздора, и при таких обстоятельствах он на нашем разбирательстве будет просто любопытным свидетелем.

– Полагаю, Тургеневу и нужны любопытные свидетели, да числом поболее! – вставил Дудышкин.

– Вне всякого сомнения! Но я этому не позволю сбыться! Четыре эксперта-литератора, причем те, к которым мы оба питаем доверие, – и за глаза довольно!

– Уверен, что он притянет своего Анненкова, еще Дружинина, пожалуй. А вы на ком остановитесь?

– В первую очередь на вас!

– Как на мне? – удивился Дудышкин.

– А вы чаяли остаться в стороне? Нет уж, из-за вас вся эта каша заварилась, вам и помогать ее расхлебывать!

С этим сложно было спорить. Дудышкин и не спорил.

– А кто еще? – спросил он.

– Думаю, что Никитенко. Это мой проверенный товарищ, в свое время посодействовал моему назначению в цензоры. А сейчас рассчитываю, что он посодействует и разрешению нашего спора.

Я критически отнеслась к выбору Гончарова. Дудышкин был слаб духом и в любую минуту был готов поддаться чужому мнению. Никитенко же хотя и обладал трезвым взглядом на действительность, но скользил им, не проникая в глубину вещей, а значит, сосредоточившись на внешней неприглядности сложившейся ситуации, мог не постичь боли, с которой Гончаров ее воспринимал. К тому же мне казалось, что Никитенко затаил обиду на моего хозяина за то, что тот отверг любовь его дочери – Софьи Александровны.

Как бы там ни было, обладай я даром речи, я бы непременно попыталась отговорить Гончарова от таких судей. Однако, думаю, он сам все понимал, но «лучше выдумать не мог».

Вдобавок открылось еще одно затруднение. Оказалось, что мой хозяин не удосужился прочесть до конца «Накануне», а значит, подтвердить, при необходимости, свои слова о плагиате примерами из текста не мог. Тургенев, конечно, присылал ему экземпляр журнала со своим романом, но он пробежал страниц тридцать, которые укрепили его в своем убеждении – или предубеждении, как думали некоторые, – и отослал обратно. А зачем тратить время? – решил он тогда. – Тургенев все содержание и так уже подробно пересказал.

Теперь же пришлось Гончарову обратиться к Тургеневу, чтобы он опять дал ту книжку «Русского вестника». А впрочем, и без Тургенева дело сладилось: то ли тот, не без умысла, задержался с выполнением просьбы, то ли еще что, а хозяин мой разжился нумером журнала у кого-то другого.

Ночь перед объявленной датой объяснения Гончаров собирался употребить на то, чтобы внимательнейшим образом прочесть «Накануне», делая пометки на полях, а кое-что и выписывая на листы бумаги. Но вновь он бросил чтение почти в самом начале, словно, повторюсь, он знал, что не докажет своей правоты, а значит, и не было нужды тратить время.

Заснул он, не раздеваясь, на диване в кабинете. Я прикорнула в его ногах, потому что на животе его, где я любила спать, лежал злополучный «Русский вестник».

II

Разбирательство было решено провести в нашей квартире на Моховой. Гончаров назначил на час пополудни. Все пришли заблаговременно: пропустить даже единую минуту этакого представления было бы непростительным расточительством. Когда еще такое увидишь!

Меня тоже распирало любопытство. Чтобы меня не заметили и не выперли за дверь, как ненужное для затеянного дела существо, я спряталась под стол. Оттуда я и решила тихонько следить за происходящим.

Первыми пришли, на правах друзей, Дудышкин и Никитенко. Они расположились с Гончаровым в кабинете и перешучивались, а о предстоящем разбирательстве даже не упоминали, как будто собрались у нас, чтобы просто посудачить о всяких приятных пустяках.

Дудышкин для поддержания разговора спросил:

– А где же Мимишка?

Гончаров осмотрелся по сторонам, но меня не заметил.

– А! Где-нибудь спит, видимо. Вообразите, купил ей подушку – удобную, мягкую, сам бы на ней спал, – а она ее стороной обходит, зато завалится в каком-нибудь углу и дрыхнет без задних ног.

Это было не совсем верно и сказано было для красного словца. Уж Гончаров-то знал, что лечь «в каком-нибудь углу» я считала ниже своего достоинства, обычно я предпочитала диван, когда его не было дома, или его живот, когда он был налицо, а если он сгонял меня, то ложилась у его ног. Но я это маленькое, писательское преувеличение своему хозяину и другу простила. Я понимала, что он сейчас болтает вздор, чтобы скрыть беспокойство.

Но вот подоспели и остальные трое – Тургенев с Анненковым и Дружининым. Гончаров разволновался еще сильнее, засуетился, приветствуя гостей. Я взирала на них с интересом. Если Тургенева я однажды уже видала, то двое других предстали перед моими очами впервые.

Глядя на Анненкова, я вспомнила, как, по словам Гончарова, о нем высказался Тургенев: «Павел Васильевич очень хорош, когда надо его пустить, как бульдога, на противников». Стало быть, теперь Тургенев собирался пустить его на моего хозяина. Внешне на бульдога, однако, Анненков не походил. Бульдоги – крупные собаки с массивными челюстями, я видела нескольких в своей жизни, хотя и издалека; Анненков же исполинскими размерами не отличался, разве что брюшком выделялся; лицо же у него было с мягкими, несколько бабьими чертами.

Как писатель он не состоялся, зато прославился как издатель Пушкина. И как друг Тургенева.

Но дружба у них не была дружбою равных. Гончаров рассказывал кому-то, что Анненков с готовностью выполнял любые поручения Тургенева; он даже позволил себе грубовато выразиться: «состоял на побегушках».

Так или не так, а я в Анненкове и в самом деле чутьем уловила преданность Тургеневу; по отношению ко всем остальным в комнате он источал холодность, к Гончарову же – так и вовсе враждебность.

«С этим все ясно! – подумала я. – За Тургенева он всегда будет горой, даже если тот не то что сюжет украдет, а даже если сотню человек или тысячу собак порешит. Вот такого бы друга хозяину, а не этих Никитенко с Дудышкиным. Льховского бы вместо них позвал! Тот, хотя иногда бывает язвителен и подшучивает над Гончаровым, отстаивал бы его до конца: предвидение скорого перехода в вечность обострило его чувства, в том числе дружеское чувство к Гончарову». (Да-да, Льховский был тогда еще жив и наличествовал в Петербурге; надеюсь, в этом отношении я ничего не путаю.)

Дружинин, казалось, был более благорасположен, нежели Анненков. Или мне так хотелось думать, оттого что я вспомнила, что Дружинин в свое время написал лестный отзыв о романе Гончарова «Обломов», где, в частности, были такие слова: «Наперекор всем препятствиям «Обломов» победоносно захватил собою все страсти, все внимание, все помыслы читателей. В каких-то пароксизмах наслаждения все грамотные люди прочли «Обломова». Толпы людей, как будто чего-то ждавших, шумно кинулись к «Обломову». Без всякого преувеличения можно сказать, что в настоящую минуту во всей России нет ни одного малейшего, безуездного, заштатнейшего города, где бы не читали «Обломова», не хвалили «Обломова», не спорили об «Обломове».

Я наизусть затвердила эти несколько предложений и много раз мысленно их повторяла: мне было до мелкой дрожи приятно, что произведение моего хозяина снискало такой успех. Сам Гончаров прочитал эту статью Дружинина всего лишь единожды: она его смутила, – но мне и того оказалось достаточно, чтобы ее заучить. Глядя на Дружинина, я оживила ее в памяти.

Как и Никитенко, звался он Александр Васильевич. Кроме сочинения статей, как об «Обломове», он, если не ошибаюсь, переводил Шекспира. Слава его осталась в прошлом: после прогремевшей на всю Россию повести «Полинька Сакс» ничего хотя бы близкого к ней, по силе сделанного на публику впечатления, он так и не написал. И я поняла почему: от него пахло тяжелой болезнью, с которой он безуспешно боролся.

А еще, как и от Льховского, я учуяла от него запах гнилого мяса – запах его скорой смерти. Дружинин и вправду вскорости умер от чахотки, умер раньше Льховского и, к слову, раньше Дудышкина. Знал ли он, что ему недолго осталось? Этого я тогда не смогла обонять, потому что уж очень он был напряжен. Я заметила, как ходили у него желваки, как у рыцаря перед турниром.

Образ рыцаря возник в моих мыслях неспроста: Дружинин напомнил мне внешностью – завитыми вверх усами, бородкой-эспаньолкой – испанца, словно сошедшего с иллюстраций к роману «Дон Кихот»: я любила их рассматривать, когда мой хозяин перелистывал книгу. Нет не на самого Дон Кихота, рыцаря Ламанчского, Дружинин походил, а на одного из второстепенных персонажей из толпы.

«С этим тоже все понятно, – определилась я. – Он и при сегодняшнем разборе постарается остаться на вторых ролях и присоединится к мнению, провозглашенному большинством».

Тут почти у самого моего носа остановился подошедший к столу Тургенев; в нос мне шибануло запахом крови – крови убитых им животных. Мне пришли на ум давнишние слова моего хозяина: «Увидишь Тургенева – куси!» Сердце мое заколотилось, я ощерила зубы, в готовности схватить его за ляжку. Я, признаться, едва сдержала себя: меня остановило понимание, что этим я сделаю Гончарову только хуже, настроив судей против него.

Однако из груди моей неподотчетно вырвалось рычание. Тургенев замер, прислушался, но, так как я тут же притихла, решил, что ему показалось.

– А как поживает ваша собачка? – спросил он, однако. – Жива-здорова?

– Изволит здравствовать, – ответствовал Гончаров.

– Это хорошо, – сказал Тургенев. – А я вот до сих пор вспоминаю свою Диану.

– Диану? Это ваша покойная охотничья собака? – вступил в разговор Дудышкин.

– Она самая. Такая умница была.

Тургенев погрустнел. Впервые я испытала к нему нечто вроде симпатии или сочувствия. Потом я вспомнила, что охотничьих собак держат в качестве помощников в смертоубийстве, собственно, именуемом охотой, и снова во мне ожила вражда к Тургеневу.