Текст книги "1000 боевых вылетов. «Ночной ведьмак»"

Первый боевой

Сегодня первое боевое задание. Готовимся к нему так, как недавно готовились к контрольному полету на экзаменах в училище. Красная линия маршрута на полетной карте тянется от Москвы на юго-запад до пересечения с Варшавским шоссе. Дальше она идет вдоль него к деревне Кувшиново, что возле города Юхнова. По данным разведки 43-й армии, которой подчинен наш полк в оперативном отношении, в лесу, что севернее деревни Кувшиново полтора-два километра, предполагается замаскированная стоянка самолетов противника. Мы должны «найти эти самолеты и поразить цель бомбовым ударом. В случае противодействия зенитных средств противника надлежит подавить его огневые точки пулеметным огнем», – так гласит боевой приказ. Первый боевой приказ по полку! Для его выполнения под крыльями каждого самолета подвешены четыре пятидесятикилограммовые бомбы. Для этого и пулемет у штурмана. А у меня ко всему в кармане лежит еще «лимонка» – подарок старшего техника-лейтенанта Кильштока. Когда он протянул гранату мне, спокойно сказав при этом: «Возьми. Авось пригодится!», – я про себя подумал: лучше бы не пригодилась. Но подарок взял: на войне всякое может случиться.

Темная, почти чернильная ночь. Редкий снежок перемешивает и без того неприметные ориентиры. Правильно ли летим? Разворачиваю карту и включаю свет.

– Во-о! Устроил иллюминацию, – ворчит Федя. – Слепит!

Я выключаю лампочку. Понимаю, как тяжело ему пилотировать самолет при такой плохой видимости, убежден, что темнота – наша единственная защита, но для того, чтобы сориентироваться, мне необходимо взглянуть на карту. Просто необходимо!

– Федя, – прошу я Маслова, – включу на минуточку? Я же не бог. Надо сориентироваться.

– Ну, включай, мучитель!

Торопливо сличаю карту с местностью. Ага! Большой массив леса, за ним река и поворот дороги… Идем правильно!

Свет в кабине горел не больше минуты, а Федор уже увел самолет с курса. Вот ведь как! И тут же простой вывод: надо заучивать маршрут полета на память, чтобы в воздухе не пользоваться картой. Вот тебе и первая крупица военного опыта, первое, пусть незначительное, открытие.

– Линию фронта прошли? – спрашивает Федор.

– Нервничаешь? – язвлю для его же успокоения.

– А ты – нет? Первый же вылет…

– Первый, – миролюбиво соглашаюсь я. – Подходим, Федя, к линии фронта.

Мы умолкаем, занятые своими мыслями.

Линия фронта. Какая она? Линия, разделяющая две армии? С одной ее стороны друзья, с другой – враги. На моей карте линия фронта обозначена двумя цветными полосами – красной и синей. На земле же нет никакой линии. Черными кляксами по серой промокашке плывут пятна лесов, заснеженные поля, деревушки, скрытые снегом, очертания рек и дорог. Где-то по этой речушке проходит линия фронта. Самолет медленно пересекает ее заснеженную пойму. Впереди те же поля, такие же перелески. Только внизу уже враг. Даже воздух здесь кажется другим. И мотор в этом воздухе работает по-другому: не так уверенно, не так ровно. Или это только кажется?

– Ну, скоро ли эта чертова линия?!

– Наверно, проходим.

– Наверно! – ехидничает Федор. – А точно ты не можешь сказать?! Эх ты…

Федор не успевает досказать. Из темной глубины, что внизу под нами, появляется блестящая цепочка желтых огней и, извиваясь, медленно ползет в нашу сторону. Первые выстрелы в нас. Но страха не ощущаю. Другая очередь проходит ближе. С интересом провожаю удаляющийся огненный пунктир. «Значит, те снаряды, что попадут в нас, мы не увидим», – почему-то приходит на ум. Элементарное открытие! Хорошо, что немцы стреляют трассирующими снарядами. Есть время подумать…

– Под нами линия фронта! – тоном, каким возвещают о величайшем открытии, сообщаю Федору.

– Гений! Сам вижу.

Федор вертится на своем сиденье. Волнуется или устраивается удобней? Но размышлять некогда. Отыскиваю взглядом едва различимое шоссе, рядом характерный изгиб реки и мост. Мост на карте я запомнил четко. За мостом деревушка. От нее мы должны пройти на север два километра. Совсем рядом!

Ну-ка, штурман, чему тебя научили в училище? Что стоят твои знания по авиаразведке и дешифрированию? Вот плавная линия леса прерывается белыми пятнами вырубки. Уж не сюда ли затащили немцы свои самолеты?!

– Точно! Федя, самолеты!

– Где? Не загибаешь?

Черный шар Фединого шлема свесился за борт.

– Держи вдоль кромки леса! Правей! Еще немного. Еще. Так держать!

«Так держать!» – команда летчику на боевом курсе. «Так держать!» – это значит провести мысленную прямую от самолета к точке, где рука штурмана нажмет на кнопку сбрасывателя, после чего бомбы, подчиняясь законам аэродинамики и всемирного тяготения, опишут баллистическую кривую и попадут в цель. «Так держать!» – это идеальная прямая, без кренов, разворотов и скольжения, а Федор вертится на своем сиденье, высовывает голову из кабины. Наверное, ему тоже хочется увидеть замаскированные самолеты врага, хочется увидеть, как оторвутся бомбы… и самолет уходит с курса.

– Федя! Самолет на боевом курсе! А ты!.. Повтори заход!

– Расшумелся! – удивляется Федор. – Пожалуйста, повторю хоть десять раз!

Но из темноты ночи уже подошли другие самолеты, и я вижу вспышки бомбовых разрывов на земле, вижу разрывы тяжелых зенитных снарядов в воздухе.

Федор ведет самолет вдоль кромки леса. Все ближе к нам ложатся разрывы снарядов. Федор пытается отвернуть в сторону.

– Так держать! – ору изо всей мочи. – Так держать!!

На земле разгорается дымное пламя. Рвутся бомбы. Воздух исчерчен огненными трассами с земли и пулеметными цепочками с воздуха. Сбросив бомбы, берусь за ШКАС[2]2
  ШКАС – авиационный пулемет конструкции Шпитального и Комарицкого.


[Закрыть] и направляю первую очередь в гущу пламени, вдоль кромки леса. Стреляю расчетливо, как на выпускном экзамене в училище. Впрочем, для нас обоих это и есть экзамен. Первый боевой экзамен.

Личный состав полка собран для разбора первого боевого вылета. Все радостно возбуждены небывалым успехом. Еще бы! Агентурная разведка сообщает об уничтожении двадцати двух вражеских самолетов. И это за один вылет! Если так будет каждый день, то месяц-другой, и от вражеской авиации не останется и следа! Нет, недаром мы так стремились на фронт! Стоило только нам здесь появиться!..

Но командир полка охлаждает пыл наших возбужденных умов:

– Успех вылета объясняется только неожиданностью. Не секрет, товарищи, что немцы, имея преимущество в воздухе, не могли ожидать контрудара. Поэтому к следующим полетам необходимо отнестись с еще большей тщательностью. Необходимо устранить следующие недостатки…

Оказывается, командир заметил недостатки. И все же первый вылет и первый успех вскружили наши головы. Разгромлен вражеский аэродром, и без каких-либо потерь для нас. Выходит, на наших тихоходах можно воевать. Да еще как! Скорей бы наступила ночь! Скорей бы в новый полет! Неужели не видит командир, как летчики рвутся в бой?! Ах, скорей бы уж ночь…

– Под личную ответственность командиров эскадрилий, – продолжает командир полка, – приказываю немедленно начать изучение карты всего района действия. Каждый летчик и каждый штурман обязан знать его на память. Штурманам эскадрилий принять зачеты. Кто не сдаст – к полетам не допускать…

Как это «не допускать»?! Значит, опять зубрежка, опять школа?! Ну, знаете ли, мы боевые летчики, а не курсанты училища… Подобные мысли можно прочесть на лицах каждого из нас. А командир, будто не замечает общего недовольства:

– Необходимо упорядочить и сами полеты. Прежде всего, высоты. Летать туда и обратно будем на определенных высотах. И каждый летчик обязан строго их выдерживать. Во избежание столкновения в полете и особенно над целью.

На подходах к аэродрому, километрах в десяти-пятнадцати, необходимо установить световой маяк для ориентировки своих самолетов. Где его установить, решит штурман полка. Кстати, необходимо установить где-либо и зенитный прожектор. Для тренировочных полетов в луче прожектора…

Ну и ну! Вот так боевой командир! Из полка хочет сделать учебное подразделение. Зубрежка, тренировочки, а воевать когда? Немцы под Москвой, а тут…

– И еще одно замечание, – командир полка обводит всех строгим взглядом. – Не забывайте о светомаскировке. Теперь немцы, обозленные нашим ударом, будут искать аэродромы. Во что бы то ни стало необходимо не обнаружить себя, сохранить самолеты и людей.

– А он просто трус… – шепчет в ухо Василий Корниенко, мой товарищ по училищу. Я молча соглашаюсь.

О юность! Как свойственны тебе скоропалительные выводы, поверхностные суждения о людях и событиях. Как ты бываешь слепа в своей наивности. Скромную, разумную храбрость ты можешь отнести к трусости, а шумную, пустую браваду, маскирующую подлинную трусость, иногда возводить чуть ли не в героизм. Правда, война научит тебя отличать сталь от шлака, но, во-первых, для этого потребуется время, во-вторых, за такие уроки приходится подчас платить жизнью.

Предсказания командира полка вскоре оправдались: немцы начали тщательный поиск наших аэродромов, и в одну из ночей вражеские самолеты бомбили соседний лес и расположенную рядом деревушку. К счастью, наши самолеты оказались незамеченными, но полк квартировал как раз в этой деревушке, и, едва только бомбы стали рваться среди домов и служебных машин, все кинулись искать хоть какое-то укрытие от воющей и грохочущей смерти. И вот оно, легкомысленное незнание простейших вещей! Мы не отрыли загодя даже обыкновенных щелей, и каждый выбирал убежище в меру своих способностей.

Страх загнал моего однокашника по училищу Ивана Шамаева под автомобиль. Здесь он почувствовал себя в полной безопасности и в перерывах между взрывами даже позволял себе шутить. Но вдруг до его сознания дошло, что «надежным» укрытием ему служит не что иное, как старый автомобиль БЗ – бензозаправщик. Стоило угодить в него хотя бы одному осколку или случайной пуле, и бензозаправщик превратился бы в бомбу страшной взрывной силы. Иван, не раздумывая, метнулся из-под машины. И тут ему уже было не до взрывов, не до свистящих осколков – скорей бы и подальше унести ноги от этого мнимого укрытия! А грохот разрывов все нарастал…

С тех пор Иван прослыл храбрецом. К счастью, он им и был на самом деле. В воздушных боях его спокойствие и хладнокровие не раз спасали жизнь экипажу. Он мог шутить в любом, казалось бы, безвыходном положении. А шутка в минуту смертельной опасности присуща только очень смелым людям и действует безотказно.

Но тогда, после первого вылета, нам еще не суждено было знать этих простых истин. И вообще, что мы тогда знали? Какой опыт дал нам первый боевой вылет? И мы еще смели осуждать осторожность своего командира, забыв о том, что на его счету были две военные кампании. Мы рвались в бой, нам казалось, что уже наступил тот переломный период в ходе всей войны и что причиной тому – наше появление на фронте. Скорей бы новое боевое задание! Да мы этих фашистов!..

Но в эту ночь задания не было. Не было его и в следующую.

Разве могли мы знать, что в это время где-то в больших штабах тщательно рассматривались и изучались возможности применения малой авиации, с точки зрения живучести, эффективности и способности сыграть какую-то роль в современной войне? Вероятно, фактор живучести и явился главным, предопределившим дальнейшее самое широкое участие самолетов ПО-2 в боевых действиях, что позволило на первых порах в какой-то степени компенсировать безвозвратные потери нашей авиации в начале войны. Что же касается эффективности малой бомбардировочной авиации, то об этом заговорили позже, тогда, когда ее господство в ночном фронтовом небе стало настолько ощутимым для фашистских войск, что рейхсминистр Геринг вынужден был издать приказ, согласно которому за один сбитый «кукурузник» немецкий летчик подлежал награждению рыцарским крестом.

И было за что! Не говоря о высокой точности бомбометания, которое велось на малых высотах и скоростях, ночная бомбардировочная авиация, получившая у немцев название «москитной», угнетающе действовала на психику гитлеровских солдат. Над их головами от заката до восхода солнца висели невидимые в темноте тихоходы и методически сбрасывали бомбы. При этом нельзя было определить, где и когда упадет следующая бомба. А кого же не выведет из равновесия постоянное напряженное ожидание бомбежки, вслушивание в монотонное гудение маломощного мотора, напоминающее гудение назойливого комара? И это моральное воздействие на врага было не менее эффективным, чем то, что достигалось в результате применения грозных «PC» – «эрэсов» – реактивных снарядов, подобных знаменитым «катюшам», которыми были оснащены наши штурмовики. Малая бомбардировочная авиация на первых порах была укомплектована учебными самолетами из аэроклубов и некоторых военных училищ. Позже, когда определился успех ее использования, были построены специальные заводы, и новые самолеты ПО-2 поступали на фронты непрерывно.

Огонь на себя

В этот полет летчики пойдут без штурманов. В задней кабине каждого самолета, где место штурмана, уложены мешки с продовольствием, ящики с боеприпасами, медикаменты. На обратном пути в освободившиеся от грузов кабины сядут раненые бойцы конного корпуса генерала Белова, что рейдирует по ближним тылам противника, громя коммуникации и уничтожая тыловые гарнизоны.

Конники Белова связались по радио со штабом нашей армии, указали район, подобранный для посадки, и обусловили сигналы, по которым наши летчики смогут определить посадочную площадку. Сигналы просты: четыре костра, образующие прямоугольник, – границы посадочной площадки. Площадка должна быть на лесной поляне. Все кажется предельно просто. Но я в течение дня не отстаю от Федора и заставляю его – в который раз! – вычерчивать на память путь от нашего аэродрома до лесной опушки в тылу немцев и обратно. Наверное, Федору надоели до смерти мои придирки, мои наставления, и он с удовольствием плюнул бы на все и ушел. Но чего не сделаешь во имя дружбы! Он чертыхается и вновь чертит, чертит…

– Вот здесь, Федя, от деревни отходят две дороги, а у тебя одна. Повтори всю схему.

– Послушай, а не послать ли тебя к черту?

– Федя!

– Если вычерчу без единой ошибки – отстанешь?

– Клянусь!

Опять и опять вычерчивает Федор схемы и шутливо брюзжит, сетуя на свою судьбу, на придирчивого штурмана:

– Всю жизнь мне не везет: то одно, то другое, а теперь вот ты на мою голову! Смотри – все уже начертили, подготовились и в козла режутся, а ты? Откуда ты взялся, наказание мое!

«Брюзжание брюзжанием, а район надо знать на память твердо. В ночном полете не очень-то воспользуешься картой. И к этому выводу мы с тобой, Федя, пришли еще в первом полете», – думаю я.

Я провожаю Федю к самолету. Это не тот самолет, на котором мы летаем обычно. Наш ремонтируют, а это совсем новый. Федор залезает в кабину, усаживается, пытается приподнять сиденье. Оно заело, не двигается.

– Вот черт, низко! Что бы подложить?

Мне под руку попадается сумка с запасными дисками для ДА[3]3
  ДА – авиационный пулемет конструкции Дегтярева; излюбленное оружие штурманов малой авиации.


[Закрыть]. Протягиваю ему один диск:

– Подойдет?

А Федор улыбается, опять копошится в кабине:

– Давай еще один! Или сразу парочку.

– Эх, не вышел ты ростом, командир! – не могу сдержать улыбку. – Мал ты у меня, мал.

– Дуб вон тоже в небо тянется! А толку? Дубина – дубиной!

Взвивается в небо зеленая ракета – сигнал к вылету. В мерцающем свете мне видно улыбающееся лицо Федора. Он высовывает из кабины громадную меховую рукавицу с оттопыренным большим пальцем:

– Порядок!

Я смотрю вслед рулящему самолету Федора, смотрю, как он бежит вдоль тусклых огней старта, смотрю до тех пор, пока самолет не тает в глубине звездной ночи.

Еще в сумерках увел девятку первой эскадрильи командир полка. В этом полете он ведущий. Командир эскадрильи, младший лейтенант Уразовский, идет замыкающим.

Вторую эскадрилью – три звена по три самолета, ведет комэск-два лейтенант Брешко. Он идет по большому кругу над аэродромом и ждет, когда к нему пристроятся ведомые – звенья младших лейтенантов Елина и Фёклина. В звене Фёклина и мой Федя.

Вчера полк имел аналогичное задание, но оно не было выполнено. У ведущего девятки комэска Брешко вдруг забарахлил мотор, и он вынужден был вернуться на аэродром. Никто из летчиков не гарантирован от неисправностей в моторе. К тому же наши самолеты не оборудованы радиостанциями, командир не может передать командование своей девяткой кому-то другому, не может даже предупредить о случившемся. Разве он виноват? Видимо, поэтому сегодня по приказу командира полка в каждой эскадрилье определен заместитель командира. Он идет замыкающим, чтобы видеть маневр всей девятки, и готов в случае необходимости выйти вперед и взять на себя командование.

По слухам, инженер полка капитан Косырев, осмотрев и опробовав мотор брешковского самолета, нашел его в порядке. Что же, Брешко струсил, что ли? Говорят, что так и есть. Уверяют, будто командир полка имел с Брешко на сей счет уже разговор и обещал отдать его под трибунал, если мотор «забарахлит» еще раз.

Говорят, говорят… Что же, так устроены люди. И летчики, к сожалению, не исключение. Обвинить человека ничего не стоит. И если тебя в чем-то обвинили, попробуй, докажи обратное!

А мне лично Брешко нравится. И к черту все эти разговоры! Разве может такой бравый, подтянутый офицер быть трусом? Ерунда! Стоит только сравнить его с любым летчиком, призванным из запаса, и станет ясно, что они ему не чета. Вот хотя бы с командиром моего звена младшим лейтенантом Фёклиным.

Я представил его тщедушную фигурку, наряженную в защитную гимнастерку и брюки «на вырост». Складки на животе, складки на спине, жеваные, гофрированные брюки… Разве это офицер? Сугубо штатская личность. А как он рапортует начальству, как подает команды, как приветствует! Будто отгоняет назойливых мух. Ну, разве идет он в сравнение с лейтенантом Брешко? Дудки! От Брешко так и веет воинской доблестью. А Фёклин? И фамилия-то у него девичья – Фёклин! Быть бы ему бухгалтером или сельским врачом!..

Брешко уверенно ведет свой самолет по большому кругу. Представляю, как он обращается к штурману лейтенанту Черненко:

– Как там? Подтянулись?

– Подтянулись! Можно ложиться на курс, товарищ командир, – отвечает штурман.

Брешко доворачивает свой самолет на заданный курс. Рядом и позади идут самолеты эскадрильи. Идут в плотном строю так, чтобы не потерять ведущего, не нарушить порядка.

В звене младшего лейтенанта Фёклина правым ведомым идет Федя Маслов.

Командир эскадрильи набрал высоту. Набрала высоту и вся девятка. Федор неотрывно смотрит на самолет ведущего, боясь потерять заданную высоту и дистанцию. Это отнимает у него почти все внимание, но каким-то боковым зрением, почти интуитивно, он время от времени смотрит на землю и сравнивает очертания проплывающих внизу ориентиров со схемой, твердо отчеканенной в памяти. Вот небольшой массив леса, напоминающий формой сапог. Носок «сапога» должен упереться в реку. За ней – линия фронта.

Федор бросает взгляд на высотомер: тысяча метров. На этой высоте и предполагалось пересечь линию фронта. Минут через двадцать они снизятся до шестисот метров. Так легче пройти по возможности незаметно к лесной опушке, где уже ждут конники Белова.

Впереди, чуть правее курса, поднимаются желтые цепочки трассирующих снарядов. «Первая эскадрилья проходит линию фронта», – отмечает в уме Федор. «Ведущий резко уклоняется влево. Наверное, хочет обойти зенитки, – продолжает рассуждать Федор. – Но почему он берет к югу? Там же перекресток железной и шоссейной дорог, узловая станция! Там зенитки!»

Эти слова Федор может произнести про себя, может их прокричать: все равно его никто не услышит. И нельзя нарушить строй. Нельзя выйти вперед, нельзя повести за собой девятку. Дисциплина.

Зенитная оборона станции включается мгновенно. Три прожекторных луча врезаются в строй девятки общим слепящим пучком. Огненной россыпью несутся в небо снаряды.

Федор еще некоторое время держится хвоста ведущего, но самолет слева угрожающе надвигается на его крыло, и Маслов, уменьшив обороты двигателя, отваливает в сторону, в спасительную темноту. Выше его, в перекрестии прожекторных лучей, вспыхивает красная точка пламени. Она увеличивается и стремительно срывается к земле. Один прожекторный луч отделяется от общего снопа и провожает горящий самолет до земли. Ближний лес озаряется вспышкой взрыва.

Когда летчик погибает так, сгорая как комета в воздухе, его уже никто не будет ждать. Здесь все предельно ясно – чудес не бывает. Вспыхнула и погасла чья-то жизнь. Чья, об этом друзья узнают на земле. Труднее, когда самолет уходит в ночь и растворяется в неизвестности. Товарищи еще долго будут оставлять место за столом пропавшему без вести другу, будут получать на него пайковые папиросы и бережно складывать их на его пустую койку. Даже когда на его место придет новичок, друзья захотят видеть в нем того, к которому они привыкли, которого нет. Их будет раздражать в новичке иная манера говорить и то, как он ходит, как ест и пьет. Он не тот! Не тот, кого им хотелось бы видеть. Нет ничего дороже пережитых вместе минут опасности, дороже разделенных военных невзгод, и старых друзей не создашь вновь. Трудно новичку войти в этот замкнутый круг дружбы. Для этого необходимо время и новые испытания. И если однажды вспыхнет в ночи его самолет или просто не вернется на свой аэродром, его сослуживцы будут ревностно хранить и его место, вдруг заметив, что он уже давно вошел в их сердца частицей своего «я», замкнув разорванное кольцо Дружбы.

Когда глаза после ослепительного света прожекторов привыкли к темноте и стали различать стрелки приборов, Федор взглянул на высотомер: четыреста метров. Посмотрел вниз: большой массив леса, поляна, опять лес, дорога, круто сворачивающая к югу. Значит, надо взять чуть севернее. Вот так. Теперь деревни с вражескими солдатами останутся в стороне.

Федор оглянулся: темнота! Ни одного выхлопа из мотора близко идущего самолета. Один. Вот тебе и на! Придется идти к цели самостоятельно.

Еще час полета, час непрерывного сравнивания плывущей внизу земли со схемой в памяти, и вот он, нужный лесной массив. Где-то здесь должна быть посадочная площадка. Да вот она! Четыре костра, как предупреждали. А это? Это что за огни?! Две посадочные площадки?.. Ерунда какая-то. Что бы это могло значить? Неужели немцы перехватили радиограмму и выложили такие же костры, обозначив ими ложную площадку? Но как проверить? Как узнать, какая площадка наша, а какая ложная? Пока он лихорадочно искал ответы на эти вопросы, подтянулась эскадрилья, и теперь над кострами кружится не один только Федор. И все летчики в недоумении.

Значит, кто-то должен рискнуть. Без этого не определить, где свои, а где враги. Кто же на это решится? Кто?

Говорят, в минуту смертельной опасности человек вспоминает весь свой жизненный путь и готовится к смерти. Не знаю. Не берусь судить о правильности такого суждения. Мне кажется, что даже перед смертью в голову могут прийти самые обыденные и самые нелепые мысли. О чем угодно. Только не о смерти! Человек рожден для жизни, и он хочет жить. Разве думал о смерти Александр Матросов, закрывая грудью вражеский пулемет? Или искал смерти капитан Гастелло, направляя подбитый самолет на врагов? Нет, они хотели жить!

И не о смерти думал парторг эскадрильи, командир звена с такой девичьей фамилией – Фёклин! Убежден, что он думал о жизни. О жизни товарищей, которые кружили рядом в небе. Возможно, он думал о миллионах советских людей, над которыми нависла угроза коричневой чумы фашизма, о замученных и убитых, о сожженных заживо и повешенных, чьи трупы он видел сам на освобожденной земле Подмосковья. А может, вообще ничего такого не было у него в мыслях. Просто знал он, что кто-то должен рискнуть, кто-то должен сесть первым. И этим первым решил стать он, коммунист и парторг! Поэтому он включил аэронавигационные огни – АНО, чтобы его самолет видели все остальные. Для этого он сделал круг над кострами и, обозначенный цветными огнями, беззащитный, пошел на посадку.

К светящимся в темноте огням самолета Фёклина стали подтягиваться остальные. И ближе всех оказался Маслов. Федор не знает, кто там впереди так решительно идет на посадку, но он уже не может отступить и тоже обозначает себя огнями АНО.

А Фёклин включает посадочную фару, и свет ее скользит по ровной поверхности снега. Вот Фёклин садится, разворачивается и рулит к кострам.

– Свои, свои! – сам того не замечая, кричит Маслов. Наблюдать за самолетом Фёклина уже нет возможности: приближается земля, надо выровнять и посадить свой самолет.

Удар по сиденью чуть не выбрасывает Федора из кабины. Перед глазами проносятся желтые светлячки трассирующих пуль. Федор резко дает газ, мотор ревет на взлетной мощности, и самолет, едва зацепив лыжами снег, вновь взмывает в воздух. А на земле, рядом с темной стеной леса, трассирующие пули прошивают горящий самолет Фёклина…

Огненный факел горящего самолета навсегда сохранится в памяти Маслова и со временем сольется в единое с образом Фёклина, скромного, незаметного товарища, который отдал свою жизнь для спасения жизней других. Пламя – не памятник. Память о погибших друзьях хранит сердце. И воспоминания о них жгут его неутоленной ненавистью. Она останется на всю жизнь. Останется болью минувшего, болью утраченного. Прошедшие годы войны будут вспоминаться по этим пламенным вехам, и они, ушедшие навсегда, будут незримо присутствовать среди нас повсюду. Мы не в силах вычеркнуть их из сердца; не в силах забыть. Члены одной семьи крылатого братства, сыновья единой матери – Родины, такими мы и останемся. Мертвые и живые…

Маслов делает еще один круг над догорающим самолетом. Последний. Прощальный. Он уже искусал в кровь губы, он охрип от своей бессильной ярости, от невозможности вот сейчас, сию минуту отомстить за смерть товарища. Он прощается с другом, еще даже не зная, кто же он, этот смельчак?

Самолеты заходят на посадку к другим огням. Заходит и Маслов. После посадки он рулит к стоящим у леса самолетам, на свет карманного фонарика Брешко.

– Эх ты… – От негодования Брешко даже не находит слов. – Блуждаешь, горе-летчик! Быстро разгружайся, возьмешь двух раненых. Сбор над аэродромом в прежнем порядке. И смотри, Маслов, строй не терять!

– Я с тобою в строю не пойду, – хмуро отвечает Федор.

– Ты что?! Погоди, мы еще поговорим по возвращении!

– Иди ты к черту!

Неподалеку хлопают разрывы мин и трещат автоматные очереди. Брешко, не отвечая, поворачивается и бежит к своему самолету. Уже оттуда слышен его голос:

– По самолетам! Взлетать! Немедленно!

В землянке КП Федор протягивает мне исковерканный разрывными пулями диск ДА.

– Дарю на память, – говорит Федор.

Я верчу в руках искореженную стальную крышку, пытаюсь вытащить разорванные осколками патроны.

– Как же так, Федя?

– А вот так. Случай, старик. Считай, что тебе крупно не повезло: будешь еще летать со мной в одном экипаже.

– Федька! – Я обнимаю его худые плечи. – Полетаем! Еще полетаем, Федя!

– С небольшим перерывом, – лукаво подмигивает Федор. – Отвалил мне товарищ Брешко пять суток ареста. За неуважение к его персоне. Но от этого уважения не прибавится.

– Что ты наделал, Федя?

– Послал его к черту!

Мы проходим во вторую половину землянки: Федору еще предстоит доложить о выполнении задания. Начальник штаба, майор Соловьев, диктует машинистке Аннушке Гавриловой:

– Не вернулись на базу самолеты младшего лейтенанта Елина и младшего лейтенанта Фёклина. Факт гибели обоих подтвержден очевидцами…

Молча снимаем шлемы и стоим так некоторое время. А начальник штаба продолжает диктовать текст обычного боевого донесения. Под ловкими пальцами Аннушки автоматной очередью трещит машинка, выбивая необходимые буквы, которые складываются в слова – простые и будничные. Она даже не вдумывается в их смысл. Буквы складываются в слова… Остановитесь, люди! Встаньте! Затаите дыхание! Слушайте… Трещит дымное пламя факела в ночи. Вспыхнули и догорели две жизни. Две жизни! У человека она одна… Остановите! Уничтожьте убийц! Поклянитесь, что вы отомстите, что вы уничтожите убийц, пришедших на нашу землю! Вы никогда не забудете, не простите! Это нельзя забыть, это нельзя простить, это нельзя допускать – фашизм! Боритесь с ним, люди!

Сегодня сгорели две жизни. Погибли, совершив подвиг. А у подвига нет конца, как нет его у самой жизни. Они будут жить среди нас.

Автоматной очередью трещит машинка под пальцами Аннушки. Начальник штаба диктует слова обычного боевого донесения.