Текст книги "Разные дни войны. Дневник писателя, т.2. 1942-1945 годы"

Квартировали мы, когда приезжали в Гулькевичи, на Школьной улице, в доме у Марии Ивановны Новиковой, пожилой женщины, у которой многие из ее близких были на фронте, и она относилась к нам, сравнительно еще молодым людям, истинно по-матерински, с молчаливой самоотверженной заботливостью. Я не раз за войну вспоминал эту прекрасную женщину. В одном из блокнотов остались строчки, которыми должно было начаться стихотворение:

 
Нет, я не забуду вас, Марья Ивановна,
Солдатская мать из деревни Гулькевичи…
 

Нахлынули другие события, стихотворение так и осталось недописанным, но спустя два года, зимой сорок пятого, когда уже далеко на чужой земле думали о близкой победе, я написал восемь строчек, в которых был отзвук той зимы сорок третьего той женщины, той материнской заботы:

 
Не той, что из сказок, не той, что с пеленок,
Не той, что была по учебникам пройдена,
А той, что пылала в глазах воспаленных,
А той, что рыдала, запомнил я Родину.
 
 
И вижу ее накануне победы
Но каменной, бронзовой, славой увенчанной,
А очи проплакавшей, идя сквозь беды,
Все снесшей, все вынесшей русскою женщиной.
 

Когда я писал эти стихи, я вспоминал старую женщину из Гулькевичей. Ее имени нет в стихах, потому что адрес их оказался шире, но вспоминал я именно ее.

Бывая в Гулькевичах, я несколько раз по вечерам заходил в осиротевшие дома, из которых угнали на работу в Германию шестнадцати-семнадцатилетних подростков, сыновей и дочерей. В последнее время оккупации, когда немецкий железный порядок начал давать трещины, некоторые возвращались, прыгали с поездов на ходу и, добравшись до дома, рассказывали, как все это было. Но большинство не вернулось, и никто не знал, когда они вернутся и вернутся ли.

После нескольких тяжелых ночных разговоров в разных домах станицы я послал в «Красную звезду» корреспонденцию «Гулькевичи – Берлин», которой в редакции дали другой заголовок – «Поезда рабов».

Во фронтовых блокнотах сохранились некоторые связанные с этой мрачной темой записи, сделанные чаще всего со слов свидетелей.

…Продолговатый лист бумаги; наверху черный германский орел, внизу подпись: «Главнокомандующий германскими войсками на Кавказе». Заголовок «Германия зовет тебя!» с черным большим восклицательным знаком. Текст: «Ты живешь в стране, где фабрики и заводы разрушены, а население пребывает в страшной нищете. Поехав на работу в Германию, ты сможешь изучить прекрасную страну немцев, познакомиться с просторными предприятиями, чистыми мастерскими и работой домашней хозяйки в ее уютном жилище. Отход первого транспорта последует в ближайшем времени, о нем будет своевременно объявлено. Будь готов к поездке. Возьми с собой ложку, нож, вилку…»

…Наша подпольная рукописная листовка. На одной стороне крупно «МОЛИТВА» и просьба: «Если ты верующий – перепиши». А на обратной стороне мелким почерком сталинградская сводка.

…При вербовке немцы говорили: «Если ваша молодежь будет нас в Германии работать, будем больше посылать товаров в вашу разрушенную страну».

…Конторщик связался с немцами. Набрал ящики пасты, зубных щеток, перламутровых пуговиц. Когда немцы убегали, застегивал чемоданы – аж плясал на них, злился: застегнуть никак не мог, до истерики дошел.

…Инвалид Кузьма Осипович Пантелеев, бывший партизан гражданской войны, раненный на этой. Остался лежать, не мог уйти. Потом работал при немцах санитаром в больнице под чужой фамилией. Немцы его искали по станице, а им сказали, что он уже повешен в Кропоткине. Когда немцы перед уходом заминировали больницу, хотели взорвать, он перерубил провод топором.

…Женщина пришла пешком из Калмыкии, плакала, говорила: «Сталинград весь взяли, а наших бойцов – их и нету, одни пилотки по Волге плывут».

…Корова дает – не дает молока, пусть хоть телится, а девяносто два литра немцам подай, хоть детей не пои!

…Когда брата забрали – угонять в Германию, ничего не могли собрать ему в дорогу, ушел безо всего. Утром видала эшелон из девяти вагонов, у каждого три вооруженных немца. Брат выскочил на подножку, обнял меня, я расплакалась. Шепнул мне, что в Ростове убежит, но, значит, не убежал, пока нет его…

…Из Гулькевичей ушло на Берлин два поезда. Грузы, цистерны и прицепленные вагоны с угнанными. Один ушел пятого ноября, другой – пятого января.

Немецкая агитация – чтобы ехали на работу в Германию; мотивы агитации у самих немцев и через полицаев: «На Кавказе русские уже не воюют, воюют англичане. Если придут сюда, угонят всех в Африку и в Индию. Не уедете в Германию добровольно, все равно потом будет всеобщая мобилизация. Уедете вашим семьям будет хорошо».

…Если мобилизованный на работу в Германию не явится, на семью штраф пятьсот рублей, а его самого в Барлеевский лагерь.

…Я на них, на немцев, говорю – черти вы скаженные. А они кивают: я, я, я!

…На заборе нацарапано ребятами кирпичом по беленой стене еще при немцах, перед тем, как они стали уходить: «Что такое «вас ист дас»? Немцы драпают от нас».

…Немецкие марки ходили одна за десять рублей. Женщина отказывавшихся их принимать, немцы вешали.

…Песня, которую стали петь в станице после первых угонов в Германию:

 
Здравствуй, мать,
Прими привет от дочки.
Пишет дочь тебе издалека.
Я живу, но жизнь моя разбита,
Одинока, нищенски горька.
Завезли меня в страну чужую
С одинокой бедной головой
И разбили жизнь мне молодую,
Разлучили, маменька, с тобой…
 

Дальнейшие дневниковые записи и многочисленные заметки в блокнотах связаны с освобождением Краснодара.

…Въезжаем в Краснодар на рассвете. Мосты порваны. Долго крутимся меж железнодорожных путей. Брошенные вагоны с надписью: «Франция, Руан», «Франция, Лион», «Германия, Бреслау», «Германия, Штеттин». Халип беспрерывно снимает.

Добираемся до центра. На окраинах еще бьют орудия. Где-то за квартал, за два винтовочные выстрелы и очереди. Город изуродован бомбежками старыми и новыми, обстрелом, взрывами и пожарами. Но улицы все равно полны встречающих армию людей. Последнюю неделю под непрекращающуюся канонаду краснодарцы спали не раздеваясь, каждую ночь ждали нас.

В руках у людей несколько флагов – красных, сохраненных под страхом смерти.

На нескольких углах подряд у фонарных столбов только что снятые повешенные. Возле трупов на снегу дощечки, висевшие у них на груди, а сейчас сорванные. У одного, на углу улицы Ворошилова и улицы Шаумяна: «За распространение ложных слухов». У другого, мальчишки лет шестнадцати: «Я воровал имущество германской армии». У третьего, пожилого человека, на углу Красной улицы, у сквера: «За агитацию против германской армии».

Какая-то женщина говорит про мертвеца, что это ее знакомый, врач.

Еще один труп, женщины. На сорванной дощечке написано: «Я отравила двух солдат германской армии и двух своих детей». Гляжу на эту дощечку и думаю, что, может быть, так все оно и было, как написано. За надписью на дощечке трагедия, о которой теперь уже никто не расскажет.

Проволока на улице вокруг дома, где был немецкий штаб. Все кругом было огорожено колючкой, людей не подпускали. Говорят, что немцы начали жечь Краснодар еще две недели назад. Значит, в тот день, когда мы взяли Кропоткин.

Подальше, на той же Красной улице, около здания банка шесть трупов немецких солдат. Кругом на снегу много крови. Столпившиеся жители говорят, что этих немцев, почему-то не успевших отступить со своей частью из центра, убили не наши солдаты – их здесь тогда еще не было, – а вооружившиеся винтовками краснодарские мальчишки. Похоже на правду. Вижу, как вдали по улице идет мальчишка, волоча за штык винтовку.

Выезжаем на одну из боковых уцелевших улиц и в конце ее слышим выстрелы. Едем туда. Из ворот навстречу нам бросается женщина в одном платье, хватает меня за рукав.

– Идемте! Там у нас во дворе немцы ранили командира.

Она тычет пальцем в грудь около сердца, показывая, куда ранили.

Во дворе лежит мертвый немец. Второй, тоже мертвый, свешивается головой и руками из разбитого окна верхнего этажа.

– Он убил, – показывает женщина на свешивающегося мертвого немца. – А еще один побежал дворами. За ним бойцы побежали.

Она просит, чтобы мы дали свою машину – ее сынишка доедет на ней за врачом, тут до больницы недалеко. Мальчишка уезжает на машине, а мы заходим в комнату. Раненый офицер лежит поперек на постели, на залитых кровью кружевных подушках, без сознания. Гимнастерка разорвана. На перевязанной полотенцами груди багровое пятно. Кругом толпятся женщины, сначала молчат, потом, привыкнув, что раненый без сознания и разговор ему не может помешать, начинают наперебой говорить нам о разных краснодарских ужасах, событиях и вообще о жизни при немцах.

Рассказывают, что вчера в бывшем родильном доме немцы живьем сожгли всех раненых военнопленных, которые там лежали. И, пока дом горел, патрули никого туда не подпускали. Но женщины все-таки разломали сзади забор и вытащили нескольких обгоревших раненых, спасли их. А когда стали вытаскивать еще, немцы их заметили и двух женщин застрелили.

Когда немцы входили в город, они раздавали на улицах детям шоколадки и снимали это для кино. И в январе, когда совсем не стало чем топить, согнали жителей, приказали им разобрать несколько деревянных домов и заборов и потом раздавали эти доски как дровяной паек населению. И тоже снимали это для кино.

Одна из женщин начинает рассказывать про какую-то Марью Ивановну, костюмершу из оставшегося тут при немцах ленинградского театра Радлова. Говорит про нее, что эта Марья Ивановна имела связь с подпольем, но потом ее выдал один из актеров, и ее взяли в гестапо и позавчера расстреляли у кирпичного завода. Но ей только прострелили шею, и она выбралась из-под земли. Ее перевязали и спрятали, и можно ее увидеть.

Приезжает на нашей машине старик врач, начинает возиться с раненым. У него у самого вид полуживого человека и руки так трясутся, что страшно смотреть.

Выходим во двор. Женщины идут за нами и продолжают рассказывать наперебой. Каждой хочется выговориться.

Хлеб не выдавали совершенно. Только работающие получали по двести граммов в день. Радио немцы срезали. Почта не работала. Последнее время жгли подряд все, что не успели вывезти. Обмундирование, сапоги, седла, кожу, белье, склады. А городской сад давным-давно, еще в самом начале, вырубили.

Говорят про немцев – жестянщики. Я сначала не понимаю, почему жестянщики. Объясняют: потому что немцы отправляли отсюда на родину масло и очень ловко насобачились запаивать его в жестяные банки.

Рассказывают со злобой про какого-то бывшего капитана Никитина из военторга, который, не то попав в плен, не то сам перейдя к немцам, стал у них хозяином ресторана «Европа».

Кто-то из женщин начинает хвалить стоявших в городе словаков, рассказывает, как словак, увидев у нее в квартире патефон, попросил: «Поставь, пожалуйста, «Если завтра война» и «Широка страна моя родная».

Другая тоже начинает рассказывать про словаков, как они ночью шли, подвыпив, по Красной улице и пели «В бой за Родину, в бой за Сталина» и «Если завтра война».

А еще одна женщина вдруг, наверно, с чьих-то чужих слов рассказывает про какую-то краснодарскую хозяйку, которая из угодливости или из страха повесила у себя в комнате портрет Гитлера, а один из квартировавших у нее немцев сорвал со стены этот портрет, а потом налил рому другим немцам и заодно и хозяевам и сказал: «Пейте за что хотите, только не за Гитлера». Говорит, что все это было недавно, когда они уже жгли город, собираясь уходить.

С трудом могу представить себе, что все это правда, но с другой стороны: зачем ей рассказывать мне об этом неправду?

Еще раз проезжаем по Красной мимо убитых немцев. Вокруг по-прежнему толпа, приходится притормозить. Какой-то старик пугает толпящихся женщин:

– Чего вы на них дивитесь? Что, они вам за шесть месяцев не надоели?

Старик, когда мы притормозили, подходит к нам и угощает папиросами. Коробка от «Казбека», а в ней сложены самые разные папиросы по одной, по две штуки: и «гвоздики», и «Пушки», и «Люкс». Наверно, сохранял эти папиросы специально, чтобы угостить наших, когда войдут в город.

Заходим в комендатуру. Первые часы ее работы. Пришел механик, просит разрешения заняться восстановлением разрушенного водопровода. Ему разрешают, жмут руку.

Явился летчик, выбросившийся под Краснодаром из сгоревшего самолета, рекомендуется майором Боярским. Объясняет, что его спрятали здесь жители и он работал в подполье.

Входит несколько словаков вместе с нашими солдатами и с местными жителями – хозяевами тех квартир, где они прятались от немцев. Жители удостоверяют, что словаки действительно прятались у них от немцев, что немцы расстреливали тех, кто прятался, собираясь сдаться русским. Говорят, что сами словаки просили поскорей привести кого-нибудь из русских солдат на квартиру, чтобы там сдаться им в плен.

Задерживаюсь в комендатуре, чтобы поговорить со словаками.

Бартоломей Семендюк – надпоручик 20-го полка, 1915 года рождения, край Прешов, словак. Кончил Сорбоннский университет по отделению философии и литературы. Пока учился, жил переводами. В 37-м году вернулся на родину. Его взяли на службу. Поступил в школу резервистов.

Спрашиваю: «Как же вы отнеслись к немцам?» Отвечает: «Я же воспитан во Франции! В сорок первом году меня посадили в тюрьму за то, что я несколько раз говорил солдатам: «Осторожно, ребята, как бы вам первыми не протопать по Москве с поднятыми руками». Просидел за это шесть месяцев. До этого был адъютантом у полковника Маркуша. После тюрьмы меня вызвали в министерство, чтобы я добровольно пошел на фронт. Но я отказался. Тогда в августе сорок второго года меня взяли насильно, и в сентябре я поехал на фронт. Наш премьер-министр Тука не больно здоровый на голову, как говорят у нас в народе, я хотел перейти к вам еще в Горячем Ключе, но это не вышло, потому что, оказывается, был приказ за мной глядеть, чтобы меня сопровождали всегда два солдата. Еще в Польше, когда, мы там были, я видел, как эсэс взял за ногу двухлетнего ребенка и прострелил ему голову. Когда нас отвели с фронта в Краснодар, мы, пока сгружались вещи с подвод, вместе с моим денщиком Михаем Мильнаром пошли на Пашковскую улицу шестьдесят семь, где у меня были знакомые. Пришли туда десять дней назад, и они все десять дней укрывали нас от немцев. А сегодня утром Александр Иванович мне сказал, что на дворе есть один красный солдат. Я ему сдал оружие, и он нас с денщиком привел сюда!»

Он вытаскивает из кармана бумажку, которая оказывается сложенной вчетверо нашей листовкой-пропуском для перехода на нашу сторону.

Среди словаков в комендатуре оказывается и один румын – сержант Ион Ионеску. Этот снял форму два дня назад и прятался на квартире у какой-то хозяйки. Одет невообразимо. Поверх всего драное женское пальто, которое ему одолжила хозяйка, чтобы не замерз, когда пойдет по городу.

После словака и румына разговариваю с пришедшим в комендатуру, тоже с нашей листовкой-пропуском в кармане, легионером из так называемого Туркестанского легиона. Он из Ферганы, кончил семилетку, оттуда попал в армию, оказался в окружении и в плену. Потом попал в этот Туркестанский легион, который немцы формировали в двенадцати километрах от Радома. Учились там три месяца. Форма была чешская, а каскетки похожи на японские. Во время обучения оружие было русское. На рукавах в легионе были повязки: полумесяц и звездочка.

Легионер – человек грамотный, неплохо говорит по-русски. Рассказывает, что в Берлине есть некий Вали Каюм-хан, он называет себя «туркестанский президент». По призыву этого «туркестанского президента» и был сформирован легион. Говорит, что командир одной из его рот ездил представителем от легиона в Берлин. Там перед представителями разных легионов якобы выступал Гитлер. Вали Каюм-хан посетил легион около Варшавы. Ему года тридцать два, он был у них в легионе в гражданском платье.

Когда закончилось обучение, легион послали на фронт, ехали на Таганрог, потом на Белореченскую. В их легионе было 850 человек. Командовал капитан немец. Вторую роту для пробы послали на передовую линию. Четверых отправили в разведку, и все они перешли к русским. Тогда у остальных рот отобрали оружие и отправили их на разные работы, главным образом ездовыми на подводах…

Рассказывает все это мне вроде бы искренне, но в начале и в конце разговора оба раза отдает мне честь на немецкий манер. Видимо, здорово въелось…

Тридцать лет спустя я столкнулся с именем Вали Каюм-хана, «туркестанского президента», читая вышедшую в Алма-Ате документальную книгу Серика Шакибаева «Падение «Большого Туркестана».

Оказывается, тогда в Краснодаре бывший легионер в разговоре со мной был довольно точен. Вали Каюм-хан – хотя ему и было на несколько лет больше, чем показалось при встрече легионеру, – действительно существовал. В 1922 году, посланный учиться из Советского Союза в Германию, он остался там, принял немецкое подданство, в тридцатые годы стал платным агентом гестапо, а затем в годы войны и «президентом» «Туркестанского национального комитета», созданного заботами рейхсминистра по делам восточных территорий – Альфреда Розенберга.

После войны Вали Каюм-хан оказался в американской зоне и успел скрыться. Сделал то, чего не успел Власов…

Вернусь к своим краснодарским записям.

…После разговора с легионером снова сталкиваюсь еще раз с тем же словацким надпоручиком. На этот раз он говорит уже не о себе, а о взаимоотношениях между немцами и словаками, о все обострявшихся столкновениях с немцами, о том, как их словацкий генерал пытался перейти на нашу сторону и послал к нам для переговоров офицера, и этот офицер благополучно сходил к нам и вернулся, уже было договорено, где и когда именно перейдет их дивизия на нашу сторону. Но кто-то выдал, немцы переместили их дивизию на другой участок фронта за день до того вечера, когда она должна была перейти на нашу сторону.

Из комендатуры еду в типографию. Я знаю, что в ней немцы печатали газету «Кубань» на русском языке, и надеюсь найти там комплект этой газеты. Предположение частично оправдывается. Хотя немцы и подожгли перед уходом типографию, но впопыхах недожгли. Комплекта «Кубани» не нахожу, но несколько номеров разыскиваю и сую в свою полевую сумку.

Нахожу в типографии не только «Кубань» – орган бургомистра города Краснодара, но еще и какую-то «Возрожденную Кубань» – орган управления усть-лабинского районного атамана «Майкопскую жизнь» – издание городской управы. Трудно понять: не то они все печатались здесь, не то отсюда, из Краснодара, редактировались…

Снова прерву свои записи о тех днях, чтобы привести несколько цитат. Вот они, засунутые тогда в Краснодаре в полевую сумку, лежат сейчас передо мною на столе, эти газеты, издававшиеся немцами под редакцией их русских прихвостней – какого-то Виктора Норделя, С. Н. Лепарского и Н. В. Полибина. Заголовки то покрупней, то помельче: «Население города должно добровольно сдать…», «Германия зовет тебя…», «Регистрируйся немедленно…», «Предлагается вступить добровольно…».

В октябре тон возвышенный, торжествующий. В одной из передовых жизнеописание Адольфа Гитлера. В другой – призыв к крестьянам как можно лучше проводить осенний сев пшеницы, «твердо помня, что это один из наших главных вкладов в дело быстрейшей победы германской армии, проливающей кровь за наше освобождение».

В третьей передовой под заглавием «Творчество свободно», посвященной литературе, сказано так: «Уже сейчас в Краснодаре без всяких ограничений по инициативе представителен германского командования можно писать все и свободно печатать. Нет ограничений для творчества. Творчество свободно! Слава Германии!»

Еще одна передовая: «Наше дело – создание свободной Европы». И в ней: «В настоящее время вся сознательная Европа борется против засилья большевиков, англичан и американцев».

Статья «Сталин во власти англо-американских держав».

Сводка: «Бои за Сталинград вступают в последнюю фазу. Из московских отчетов видно, что падение города близко».

Вторая сводка: «В западной части Кавказа германские войска сломили сопротивление врага».

Третья сводка: «Уничтожено 990 советских самолетов».

И так далее, и тому подобное.

В номере «Возрожденной Кубани» за 1 января, кстати напечатанном на обороте бланков накладных на почтовые посылки, сводки звучат уже несколько туманнее: «На участке Терека враг повторил свои тщетные атаки. Между Волгой и Доном немецкие бронедивизии в совместном действии с румынскими частями в атаке против упорно обороняющегося противника взяли важный отрезок реки». И хотя дела явно идут все хуже, в передовой статье «С Новым годом» все-таки написано: «Совсем не нужно быть гениальным провидцем, чтобы не отдавать себе ясного отчета, что именно наступающий 1943 год будет годом потрясающего и позорного разгрома большевизма».

В последнем номере, вышедшем 28 января, за четырнадцать дней до падения Краснодара, передовых уже нет. Зато есть статьи: «Музыкальная жизнь современной Германии», «Молодое поколение германских рабочих», «Как живут немецкие крестьяне». В хронике сообщение о том, что «вновь организованная Краснодаре фабрика «Перламутр» выпустила 200 штук железных бачков, освоила выработку конторских скрепок и организует цех массового изготовления зажигалок».

В сводке сказано: «Несмотря на неблагоприятные метеорологические условия, в районе Восточного Кавказа наша тяжелая артиллерия обеспечила отвод наших войск на новые позиции вопреки продолжительному натиску врага».

И, как ни странно, перелистывая сейчас одну за другой страницы этих выходивших под покровительством немецкого командования рабских листков, натыкаешься кое-где на лирические стишки о природе и даже о любви за подписью какого-то Н. Леля. Стишки, правда, совсем уж дрянные, да и подпись – Лель – не иначе как псевдоним.