Текст книги "Когда кончится нефть и другие уроки экономики"

Экономика конфликта

В сюжете знаменитого фильма “Аватар” – чудесного и революционного во многих отношениях – есть определенно нечто разочаровывающее. Как будто ничего не могло пойти по-другому. Как будто единственное преимущество ученых перед коммерсантами и военными состоит в том, что ученые умеют налаживать контакты лучше коммерсантов и дерутся изобретательнее военных. В фильме именно ученые стреляют, управляют боевыми машинами и машут кулаками лучше, чем профессиональные бойцы. А разве в этом преимущество ученых? Разве они не понимают чего-то, что позволяет во многих случаях обходиться без драк?

Со времен пионерских работ Джона Нэша, Ллойда Шепли и Томаса Шеллинга экономисты и политологи знают, как сложно поддерживать взаимовыгодный мир. Экономика конфликта – раздел науки, который занимается теорией и практикой войн – и торговых, и самых настоящих: патентных споров, судебных тяжб, изматывающих переговоров.

Природа конфликта очень многогранна. У экономистов в анализе конфликтов есть сразу несколько преимуществ по сравнению с учеными других специальностей. Формальные модели позволяют сосредоточиться на том, как влияют на развитие ситуации самые важные параметры, и строить теории, объясняющие не причины одной конкретной войны или торгового спора, а структурные особенности всех аналогичных конфликтов.

Вот простой пример. Когда речь идет об агрессоре, у которого есть военное преимущество, и жертве, военные возможности которой ограничены, разве война неизбежна? У нас с Михаилом Шварцем, главным экономистом Microsoft, есть теоретическая модель, в которой мы конструируем поддержание мира с помощью постоянных трансфертов от жертвы к агрессору[14]14
  Schwarz M., Sonin K. A Theory of Brinkmanship, Conflicts, and Commitments // Journal of Law, Economics, and Organization, 2008, 24 (1). P. 161–183.


[Закрыть]. Во многих случаях одноразовая передача ресурса, денег или территории не приведет к миру: жертва может знать, что как только ресурс будет получен, агрессор, ставший еще сильнее, придет за новой данью. А постоянный поток трансфертов создает правильные стимулы для поддержания мира для обеих сторон: слабая сторона платит, чтобы на нее не нападали, сильная сторона не требует больше, чтобы слабой не стало невыгодно платить.

Однако вернемся на Пандору – планету, где разворачиваются события в фильме “Аватар”. Почему здесь не было даже попытки найти взаимовыгодное решение? Неужели ученые, которые поняли, как устроен сложный, по-своему высокоразвитый мир планеты, не смогли понять, как устроен нехитрый мир полковника и чуть более сложный мир представителя коммерческого предприятия по освоению Пандоры? А поняв, не смогли найти такое решение, при котором и святыни народа нави не пострадали бы, и коммерсанты извлекли бы свою прибыль, и полковник заработал бы почетную пенсию? Как много могли бы рассказать ученым из фильма специалисты по экономике конфликтов…

Шантажируй или проиграешь!
урок № 5. Иногда стоит вложить миллиард в то, что не будешь использовать

Одна из примет первого десятилетия XXI века на постсоветском пространстве – “газовые войны”, привычно приводящие к всплескам патриотизма по обе стороны “линии фронта”. То Россия и Украина заводят спор, то “Газпром”, крупнейший в мире производитель газа, заспорит с белорусским “Белтрансгазом”. И каждый раз обе стороны обвиняют друг друга в невыполнении обязательств и шантаже.

Почему таким раздражителем оказывался именно газ, а не, скажем, не менее важная для любой экономики нефть? Ответ простой: газ сложнее транспортировать. Нефть и ее продукты достаточно загрузить в танкер или железнодорожные цистерны и отправить в любую точку планеты, а у газа до самого последнего времени был чуть ли не один надежный способ доставки – газопровод.

Газопровод – очень затратный и сложный проект. Экспортер газа, чтобы взяться за постройку газопровода, должен быть уверен, что он будет приносить ему постоянную, долговременную и предсказуемую прибыль. А на эту уверенность сильно влияет политика стран, по территории которых будет осуществляться поставка газа потребителям. Отсюда и берут начало стратегические игры, которые в силу вовлеченности в них государственных органов так часто воспринимаются публикой как политические. Тем не менее эти игры часто имеют совершенно прозрачную экономическую природу. “Газовый шантаж”, если разобраться, оказывается не такой уж и страшной проблемой.

До самого последнего времени газовая экономика была экономикой монополизма. Газ у какой-то страны или есть, или его нет. В отличие от, скажем, компьютерной отрасли, газовое производство не выстроишь с нуля без собственно газовых месторождений. Газ с Ямала не сможет экспортировать никто, кроме России.

А с другой стороны, своего рода монополия есть и у тех стран, по территории которых можно протянуть ветки газопроводов от экспортера к потребителю. Географическая монополия. Конечно, вариантов у производителя газа может быть несколько, но все равно их количество ограничено: нельзя провести газопровод из России в Германию через Монголию. Так что конкуренция на этом рынке заведомо невысокая, а договариваться друг с другом приходится ограниченному количеству партнеров.

Договорный процесс, казалось бы, должен выглядеть так же, как и в случае всех прочих коммерческих отношений: надо заключить с транзитной страной контракт, в котором будут указаны соответственные условия и суммы. Если не навсегда, то по крайней мере на долгосрочный период.

Главная проблема состоит в следующем. Когда контракт заключают между собой две частные компании, каждая из них может быть уверена, что другая сторона станет его соблюдать, потому что есть высшие по отношению к ним обеим органы, способные принудить стороны к соблюдению договоренностей, – структуры государственной власти, прежде всего суд. А вот когда о чем-нибудь договариваются два независимых государства, над ними такой высшей инстанции нет. Отсутствие этой инстанции, следовательно, неуверенность в том, что другая сторона выполнит свои обязательства, выливается в лишние расходы. Сколько денег сэкономили бы небогатые соседи Индия и Пакистан, если бы могли договориться, что не будут развивать свои ядерные программы!

Если для осуществления проекта нужны инвестиции, сторона, у которой есть для этого деньги, нуждается в гарантиях, что после их вложения ей не придется еще раз, заново, договариваться о разделе прибыли. В теории контрактов это называется по-английски – hold up, по-русски еще нет устоявшегося термина[15]15
  Бендукидзе К., Кузьминов Я., Юдкевич М. Институциональная экономика. М.: ГУ-ВШЭ, 2006.


[Закрыть]. Если бы можно было подписать полноценный договор, никакой проблемы не возникало бы. Обе стороны, ничего не опасаясь, инвестировали бы на оптимальном уровне. Однако практически невозможно составить связывающий контракт и быть уверенным в его соблюдении, если стороны его – суверенные государства.

Так же и с газопроводом: какие гарантии могут дать Украина, Белоруссия, Польша, что будут соблюдать тот или иной контракт? Даже банальная смена правительства на практике приводит к изменениям договоренностей между странами, а ведь нужно, чтобы такие соглашения были более устойчивыми, чем правительства. Вот и получается, что любой контракт между государствами должен быть не связывающим, а “самоподдерживающимся” и опираться не на букву договора, а на то, что никому никогда не выгодно его нарушать. А это может приводить к значительной неэффективности: эффективные самоподдерживающиеся контракты скорее исключение, чем правило.

Основатель новой институциональной экономики Рональд Коуз писал, что еще со студенческих времен в Оксфорде его занимал такой вопрос: почему в обычной жизни шантаж единодушно осуждается обществом и юридически наказуем, а в бизнесе это довольно распространенная практика?[16]16
  Coase R. Blackmail // Virginia Law Review, 1988, 74 (4). P. 655–676.


[Закрыть] Во многих странах нет ничего незаконного в том, чтобы, купив участок земли у дороги, взять деньги с владельцев соседних бензоколонок за то, чтобы не строить на своем участке еще одну. Если удастся их убедить в серьезности своих намерений, они с удовольствием заплатят за отсутствие конкуренции. Однако в тех же странах – для Коуза ближайшим примером была Англия – суд присяжных может легко осудить человека, потребовавшего денег за неразглашение чьей-то личной тайны.

Сходство двух примеров состоит в том, что вопрос о законности и справедливости требований в каждой ситуации упирается, по существу, в проблему: что есть нормальное положение вещей? Где точка отсчета? Надо ли исходить из того, что жертва шантажа имеет право распоряжаться информацией о себе и шантажист вынужден расплачиваться (например, тюремным сроком) за ее публикацию, или же надо считать, что шантажист имеет право на распространение этих сведений и, значит, жертва должна платить за то, чтобы информация оставалась тайной?

Эта логика привела Коуза, который, работая на юридическом факультете Чикагского университета, мыслил исключительно экономическими категориями, к формулировке знаменитой теоремы, носящей его имя. “Если бы определение прав собственности не требовало издержек, то всегда, независимо от того, кому доставалась бы какая доля, достигалась бы эффективность”. Что такое “эффективность”, когда речь идет о споре двух сторон? Это такая ситуация, когда улучшение положения одной из них невозможно без ухудшения положения другой. В газовой же сфере сплошь и рядом этого не наблюдается – избыточные мощности, лишние газопроводы, для наполнения которых не хватает газа, упущенные прибыли. Казалось бы, всех этих лишних трат и потерь можно было бы избежать.

Коуз вывел главное следствие из своей теоремы: раз вокруг царит неэффективность, значит, в реальности определение прав собственности связано с издержками. Даже если бумага, чернила и юридические консультанты стоят дешево, есть большие издержки, связанные с тем, что стороны могут не выполнить свои обязательства. Коуз назвал эти издержки трансакционными.

Трансакционные издержки – это и те деньги, которые приходится тратить на заключение и соблюдение договора, а также – и это более важные издержки! – потери, которые происходят из-за того, что вариант, который давал бы обеим сторонам самый большой выигрыш, оказывается нереальным из-за взаимного недоверия. Если речь идет об экономических отношениях двух компаний в пределах одного государства, то в эти издержки входят, с одной стороны, такие очевидные траты, как расходы на гостиничный номер и питание для делегаций переговорщиков, на бумагу для ксерокса, на интернет-связь. А с другой – куда менее явные: издержки на контроль над выполнением контракта другой стороной и юридическую защиту против его несоблюдения. А если две компании, которые могли бы плодотворно сотрудничать, настолько опасаются обмана со стороны партнера, что так и не решаются на сделку, то это тот самый случай, когда трансакционные издержки оказались запретительно велики. То есть сделка не заключена, ничего физически не появилось – и это потери по сравнению с ситуацией, когда сделка совершена.

В случае “газовых войн” трансакционные расходы куда больше, чем при экономическом взаимодействии на внутреннем рынке. Возникают они как раз из-за того, что нет силы, которая может заставить две суверенные державы соблюдать договоренности. Если бы стороны могли каким-то образом отказаться от возможности нарушить обещание в будущем, не было бы и избыточных издержек. Как же вести себя, когда надежды на это нет?

Когда возможны только самоподдерживающиеся контракты, огромное значение приобретает “переговорная сила”. Чем меньше у игрока заинтересованности в соблюдении контракта, чем больше этой заинтересованности у его контрагента, тем сильнее его позиции. Именно здесь источники шантажа. Готовность вкладывать в проект деньги увеличивает переговорную силу, а уже сделанные инвестиции, наоборот, уменьшают ее, потому что дают большие возможности для шантажа со стороны транзитных стран.

То, что переговорная сила может уменьшиться от уже произведенных инвестиций, было известно еще со времен выхода книги Томаса Шеллинга The Strategy of Conflict[17]17
  Издана на русском языке: Шеллинг Т. Стратегия конфликта. М.: ИРИСЭН, Социум, 2016.


[Закрыть]. До того, как деньги вложены, у производителя есть возможность использовать их для строительства трубы в обход, а это дополнительный аргумент в переговорах. А уже построенная труба становится заложником в руках страны-транспортировщика. Пока Россию связывала с Западной Европой единственная нитка газопровода “Союз”, проходившая через Украину, основные трения были именно с этой страной. Когда же, чтобы ослабить украинские позиции, была выведена на проектную мощность труба “Ямал – Европа” через Белоруссию и Польшу, начались проблемы с Белоруссией.

Казалось бы, гарантией соблюдения соглашений может быть передача собственности в руки производителя – недаром столько копий было сломано вокруг белорусского хозяина трубы – компании “Белтрансгаз”. Но выясняется, что права собственности на само предприятие – это далеко не все. Прибыльность “Белтрансгаза” зависит от того, какую цену он может получать с белорусских потребителей и какие налоги он платит белорусскому правительству, на это уже влияет позиция политического руководства страны. А оно, в сущности, ничем не связано: при изменении обстоятельств может с легкостью поменять все заключенные соглашения.

В марте 2006 года, только что заключив с “Газпромом” договор о передаче части акций, то есть, на первый взгляд, как раз о связывающем соглашении, белорусское правительство объявило об изменении порядка ценообразования, показывая, что никаких обязательств на будущее оно не берет. Инвестируйте, другими словами, в Северо-Европейский газопровод – в обход и Украины, и Белоруссии.

И действительно, приходится инвестировать, чтобы дать понять странам, через которые проходят существующие газопроводы, что Россия может обойтись и без них. Непродуктивные затраты при этом неизбежно растут. Если бы Россия и Украина могли договориться, доверяя друг другу, то большая часть инвестиций была бы использована самым эффективным образом – на повышение пропускной способности старых газопроводов на юге. Тогда бы использовались все 100 % уже построенных мощностей. Если же предполагать, что Украина не способна обеспечивать исполнение обещаний, а Белоруссия способна, то основная часть инвестиций идет в другой газопровод, “Ямал”. Размер инвестиций в этом случае гораздо больше, прибыль меньше, а более 30 % построенных мощностей становятся избыточными. А если и с Белоруссией невозможно долгосрочное соглашение, то все инвестиции идут в “Северный поток”. В этом случае значительная часть построенных мощностей тоже будет лишней, хотя и в меньшей степени, чем в случае инвестиций в газопровод “Ямал”, а прибыль еще меньше, потому что “Северный поток” дороже.

Избыточные мощности и потерянная прибыль – реальные издержки, которые несут все участники стратегической игры из-за неспособности стран-транспортировщиков обеспечить исполнение долгосрочных контрактов. С другой стороны, в этих условиях создание избыточных мощностей – возможный выход для России. Если бы она просто заплатила Украине за обновление газопровода, ее зависимость от партнера была бы больше и, значит, доля в прибыли меньше. Крупные инвестиции в газопровод “Ямал” уменьшают суммарную прибыль, но настолько увеличивают российскую долю – теперь от Украины зависит гораздо меньше, – что оказываются более выгодными.

Конечно, изложенная выше картина газового рынка, на котором приходится действовать российскому игроку, сильно упрощена. Действия Алжира, Норвегии и других производителей газа не рассматриваются, хотя в жизни стратегический выбор этих стран вполне может быть ответом на действия России или других участников газового рынка. Кроме того, предполагается, что речь идет только о разных путях доставки газа от одного производителя одним и тем же потребителям. На практике тот же Северо-Европейский газопровод не только служит альтернативным каналом транспортировки газа к нынешним покупателям, но и позволяет обслуживать новые рынки.

Картина еще более усложняется, когда стратегических игроков – и производителей, и транспортников – становится больше. В 2006 году Светлана Иконникова из Левенского католического университета проанализировала игру, в которой участвуют два поставщика газа, Россия и Туркменистан, и пять стран, через которые идет транзит (к Украине и Белоруссии добавляются Азербайджан, Грузия и Иран)[18]18
  Ikonnikova S. Games The Parties of Eurasian Gas Supply Network Play: Analysis of Strategic Investment, Hold-Up, and Multinational Bargaining. Mimeo, 2006.


[Закрыть]. Истощение месторождений в Западной Сибири и нежелание России заниматься разработкой Ямальского месторождения предоставили странам Каспийского бассейна возможность прорваться на европейский рынок. Однако эти государства недостаточно стабильны. В их отношениях с производителями возникают в точности те же проблемы, что у России с Белоруссией, Украиной и Польшей.

Иногда Россия сама выступает в роли транзитной страны – например, для туркменского газа. Цена, которую наша страна запрашивает за транзит, зависит от того, какие альтернативы есть у стран-производителей. Пока российский путь остается единственным вариантом, их переговорная сила низка. Транскаспийский транзитный коридор из Туркменистана в Турцию через Азербайджан и Грузию мог бы значительно изменить баланс сил в “газовой войне”. Само его существование снизило бы возможности России получать львиную долю прибыли от транспортировки туркменского газа. А поскольку Грузия и Азербайджан не могут сами профинансировать строительство, им необходимо вмешательство “третьей силы”. Именно эту роль гаранта исполнения межгосударственных контрактов пытаются играть в этом регионе США и Великобритания.

Столь необходимый Туркменистану путь транспортировки в обход России (его наличие увеличит для туркмен прибыльность и российского транзита тоже!) может пройти и в обход нестабильных закавказских республик. Возможно, это будет газопровод “Набукко”, через Иран в Турцию?

Ирану и Турции тоже хочется быть самостоятельными игроками. У Ирана есть свой газ, и немало, а Турция может участвовать в столь разных конфигурациях, что от количества возможностей кружится голова. А в игру постепенно втягиваются и другие страны, расположенные вокруг Каспийского моря, – Казахстан и Узбекистан. И здесь производителям тоже придется инвестировать в избыточные мощности, чтобы увеличить свою переговорную силу и, значит, долю прибыли.

Получается, что, когда в следующий раз прозвучит: “Построили трубу, а газа, чтобы качать по ней, нет”, – не стоит сразу думать о коррупции и распиле бюджетных денег. Это, конечно, не значит, что распила и коррупции нет. Однако у построенной, но неиспользуемой трубы может быть и прямой экономический смысл: это просто борьба за стратегическое преимущество. Иначе говоря, еще одно следствие теоремы Коуза.

Победная смесь
урок № 6. Подбросить монетку? Это рационально

1988 год. Это был последний шанс нашей сборной завоевать звание чемпиона Европы по футболу. После фантастических голов Рууда Гуллита и Марко ван Бастена советские футболисты проигрывали со счетом 0:2, но время еще оставалось, и тут – это не так часто случается в финалах чемпионатов Европы! – судья назначил пенальти в ворота голландцев. Бить взялся Игорь Беланов, за два года до этого названный лучшим футболистом континента. Он забивал пенальти выдающимся вратарям – Ринату Дасаеву и Жан-Мари Пфаффу. На его удар было просто невозможно среагировать: мяч летел, как ядро. Неудивительно, что голландский вратарь Ханс ван Брекелен даже не пытался реагировать. Он бросился наугад. Пущенный Белановым с невероятной силой мяч попал ему в ногу и отскочил на поле. В такой же ситуации в 2018 году удача оказалась на нашей стороне – в серии пенальти с испанцами мяч попал в ногу Игорю Акинфееву, но тридцать лет назад, в 1988-м, сборная СССР упустила свой шанс.

Конечно, это была чистая случайность. Сильно пущенный мяч пролетает 11 метров за полсекунды, и никакая реакция не может здесь помочь. Полети мяч в другой угол, ван Брекелен оказался бы бессилен, а наша сборная получила бы возможность отыграться. Но, оказывается, ван Брекелену есть чем гордиться. Прыгая “случайно”, он поступил оптимальным образом.

Если спросить экономиста, что произойдет в ситуации, когда у участников есть возможность выбирать стратегию, он вам ответит: надо посмотреть, что произойдет в равновесии. А что такое равновесие? Это такой выбор стратегии каждым из действующих лиц, при котором они, даже зная, какую именно стратегию выбирают остальные, не стали бы пересматривать свой выбор.

И все же, что происходит, если, узнав о выборе других, хочется поменять свой? Представьте себе такую игру: один игрок пишет на бумажке “черное” или “белое”, а второй угадывает. Если угадает, то заработает рубль, а если нет – проиграет столько же. Правила понятны?

В этой игре у каждого из игроков есть по две стратегии: у одного – загадать один из двух цветов, у другого – сказать “черное” или “белое”. Но если стратегия первого будет состоять в том, чтобы загадывать “белое”, то второй, конечно, станет говорить “белое” и выигрывать. А если загадывающий знает, что второй собирается сказать “белое”, то он лучше загадает “черное” и окажется в выигрыше. Получается, что на каждый выбор загадывающего имеется такой ответ, что ему захочется поменять свой выбор. И наоборот, если бы тот, кто загадывает, знал, какую стратегию применяет второй, он бы поменял цвет. Так что чистые стратегии в этой игре не дают равновесия.

Зато если загадывающий “смешает” стратегии – подкинет тайком монетку и, если выпадет решка, напишет “белое”, а если орел – “черное”, – то у второго есть такой ответ, что первому все равно будет выгодно придерживаться этой смешанной стратегии. А именно, второй игрок тоже будет подкидывать тайком монетку и называть цвет в зависимости от того, какой стороной она выпала. Таким образом и будет достигнуто равновесие.

Нечто похожее происходит и при исполнении 11-метрового. Грубо говоря, у бьющего пенальти есть три стратегии: ударить в правый угол, в левый или, сделав вид, что бьет в угол, ударить по центру. И у вратаря возможностей тоже три: прыгнуть вправо, прыгнуть влево и остаться на месте. Точно так же, как и в игре с загадыванием цветов, равновесие здесь возможно только “смешанное”. В голове у вратаря должен быть небольшой датчик случайных чисел.