Текст книги "Женитьба Пинегина"

IX

В одиннадцатом часу жених и невеста уехали от Олимпиады Васильевны после самых ласковых проводов и сердечных пожеланий. Все родственники наперерыв звали их к себе. Тетушка Антонина Васильевна взяла слово, что они приедут к ней обедать во вторник. Дядя Сергей и тетя-уксус выразили надежду, что Саша и Раиса Николаевна навестят и их, и с обычным своим обиженным видом звали в среду вечером на чашку чая в их «скромной обители». А Вавочка объявила, что рассердится, если милая Рая, как уж она по-родственному называла Раису, не приедет с женихом к ней на пирог в пятницу.

– Мой голубчик Гога именинник, – пояснила она. – Вы не знаете, Рая, кто такой Гога? Это мой милый муж, который плавает и скучает без своей Вавочки.

В прихожей подвыпивший полковник с особенной нежностью облобызал племянника и шепнул ему на ухо:

– Не забудь, Саша, что я тебе говорил, родной. Так-то оно лучше!

И, обратившись затем к Раисе, восторженно шепнул ей, подмигивая осоловевшими глазками на Пинегина:

– Добруша ваш Саша, милая Раиса Николаевна! Ах, какой добруша! Простыня человек!

Пинегин молча сидел в карете с Раисой в мрачном и подавленном настроении человека, еще не справившегося окончательно с совестью. Несмотря на доводы услужливого ума, она все-таки давала о себе знать.

Все эти любезности родственников, которые видимо приветствовали его подлость, как возрождение, этот наивный восторг захмелевшего дяди-полковника перед умом и ловкостью племянника вместе с откровенным советом ограбить Раису, – еще с большей наглядностью оттеняли его позор. А этот резкий, вырвавшийся из глубины возмущенного сердца упрек, это подавленное рыдание оскорбленной души еще стояли в его ушах. Во всей компании родственников только одна пятнадцатилетняя Любочка отнеслась с негодованием к его женитьбе, и, однако, этот единственный протест испортил Пинегину весь вечер и теперь еще вызывает краску стыда на его лице, напоминая снова то, что он хотел бы забыть: тот обман, каким он приобрел сперва доверие и потом любовь невесты.

И он все это проделал в течение трех месяцев с начала их знакомства, когда с мастерством охотника затравливал кроткое, доверчивое создание, играя на струнах ее отзывчивого, благородного сердца и будя в страстной девушке чувственные инстинкты. Все это было. И эти горячие речи об идеалах, о служении ближним. И это возмущение людской подлостью и игра в благородство. И эти чтения вдвоем… Это тонкое, ловкое ухаживанье, разговоры о сродстве душ! Сколько лжи и лицемерия, чтобы влюбить в себя эту некрасивую миллионерку и сделаться ее идолом!

Такие, не особенно приятные, воспоминания опять пронеслись в голове молодого человека и омрачили его лицо, но не поколебали принятого решения. Миллионы манили своей обаятельной силой и обещанием счастья, являясь сами по себе красноречивым оправданием подлости. Из-за них стоит ее сделать. Не он, так другой подберется к этим миллионам. И, наконец, мало ли людей женятся так, как он.

«Во Франции это – обычное явление», – почему-то вспомнил Пинегин и по какой-то странной ассоциации идей вдруг подумал, что Бэкон был взяточник…

Да, наконец, ведь он и привязан к Раисе.

Эта мысль внезапно обрадовала молодого человека. Он старался теперь даже убедить себя, что любит эту «милую, кроткую девушку» и что она вовсе уж не так дурна собой, как ему казалось раньше. И все сегодня находили ее симпатичной и восхищались ее глазами. Действительно, прелестные глаза!.. Да, он будет ее любить и сделает ее счастливой, хотя бы из чувства благодарности и за ее любовь и за ее миллионы, благодаря которым он станет независим.

«А какой, однако, мерзавец этот полковник! Что советует? Перевести половину состояния!» – подумал в ту же минуту Пинегин.

И, незаметно для него самого, мысли его остановились на предложении «мерзавца» и на мгновение овладели им. С чувством отвращения поймал он себя на этих мыслях и взглянул на невесту. Молчать счастливому жениху было неудобно. Надо заговорить.

Раиса сидела, прижавшись в углу кареты, с закрытыми глазами, тоже безмолвная, но безмолвная от полноты счастия, влюбленная и уверенная во взаимности, тронутая ласками родных любимого человека. Добрый! Верно, он хвалил ее им всем!

И она мечтала о близком счастье быть женой и другом этого чудного, благородного Саши, делиться с ним мыслями, жить для добра, для ближних…

– О чем ты задумалась, Раиса? – нежно окликнул ее Пинегин, всматриваясь в ее лицо и пожимая ее руку.

Молодая девушка встрепенулась, точно пробужденная от грез.

– Я думала, как я бесконечно счастлива, – промолвила она взволнованным, бесконечно нежным голосом, крепко сжимая руку Пинегина… – И какие твои родные все добрые… И как жизнь хороша!

При этих словах Пинегина охватило чувство смущения и жалости, той мучительной жалости, какая бывает иногда у палача к своей жертве. Охваченный этим чувством, он привлек к себе молодую девушку и стал целовать ее лицо. Вся трепещущая, прижимаясь к Пинегину, Раиса отвечала горячими, страстными поцелуями.

– Милый!..

И, порывисто охватив его голову, она крепко прижала ее к своей груди.

– Милый… желанный… Если б ты только знал, как я тебя люблю! – шептала она страстным шепотом, и слезы катились из ее глаз.

Хорошо, что молодая девушка не видала в эту минуту лица Пинегина, а то сердце ее забило бы тревогу, – до того физиономия его мало походила на счастливое лицо жениха. Он, правда, добросовестно осыпал поцелуями невесту, но эти поцелуи не возбуждали в нем страсти, не зажигали огня в крови. Он даже морщился, целуя некрасивую девушку, и, найдя, что поцелуев довольно, скоро выпустил ее из своих объятий.

– Так тебе понравились мои родственники? – спросил он минуту спустя, отодвигаясь от Раисы.

– Понравились… Они, верно, добрые.

– Всякие есть между ними, – неопределенно заметил Пинегин.

– Твоя мать – прелесть, сестры – милые, – восторженно говорила Раиса.

– А братья?

– И братья славные.

– У тебя, кажется, все люди – славные, – смеясь сказал Пинегин.

– А разве твои братья не хорошие? – испуганно спросила молодая девушка.

– Самые обыкновенные экземпляры человеческого рода, да я не про них. Я – вообще. Ты обо всех людях судишь по себе. Золотое у тебя сердце, Раиса! – горячо прибавил Пинегин и подумал: «И совсем ты проста!»

– Какое же тогда оно у тебя? – переспросила Раиса.

– Далеко не такое хорошее, – усмехнулся Пинегин.

– Не клевещи на себя, Саша! – горячо воскликнула девушка. – Разве я не вижу, какой ты мягкий и добрый?.. Разве я не читала твоих произведений? Разве я не понимаю твоей правдивости? А вся твоя прошлая жизнь? Твое страдание за правду?

И про это «страдание за правду», в действительности мало похожее на серьезное страдание, рассказывал девушке Пинегин, представляя злоключения свои в значительно преувеличенном виде, чтобы показаться в глазах Раисы страдальцем. И молодая девушка, совсем мало знавшая людей, конечно всему верила.

Надо сказать правду: Пинегин не испытывал приятных чувств от этих восторженных похвал невесты. В самом деле, не особенно весело слушать дифирамбы человека, которого вы собираетесь зарезать. К тому же теперь, когда эта девушка была совсем в его власти, следовало несколько отрезвить ее и от восторгов к нему и от многих странных идей.

Не для того же женится он, чтобы в самом деле раздать богатство и жить в шалаше с немилой женой. А она как будто на что-то подобное надеялась.

– Ты, Раиса, заблуждаешься насчет меня, – начал серьезно Пинегин.

Вместо ответа молодая девушка весело усмехнулась.

– Право, заблуждаешься, и это меня тревожит.

– Тревожит? – с испугом спросила она.

– Да, ты по своей доброте считаешь меня гораздо лучшим, чем я есть.

– Положим даже, что это так. В чем же тут тревога?

– За твое разочарование. Ты убедишься, что я не такое совершенство, каким создали твое воображение и твоя любовь, и…

– Что? – перебила Раиса.

– И разлюбишь меня.

– Я? Тебя разлюбить! Никогда! – воскликнула горячо Раиса. – И ты не совсем знаешь меня: я из тех натур, которые любят раз в жизни, но уж зато навсегда! – прибавила она с какой-то торжественной серьезностью… – Но к чему ты все это говоришь! Разве я не знаю, какой ты хороший? Разве ты способен когда-нибудь обмануть?

Пришлось замолчать. Для нее, влюбленной, этот красивый, кудрявый Пинегин был лучшим человеком в подлунной…

Разговор перешел на другие предметы. Они говорили о будущей жизни, о планах, о том, как они поедут после свадьбы за границу и устроятся потом в Петербурге. Рассказывая о будущих планах, Пинегин, между прочим, заметил, что «богатство обязывает…»

– И стесняет, не правда ли?

– Если не уметь им пользоваться… Раздать все не трудно, но что в том толку? Всякие миллионы – капля в море и серьезно всем не помогут. Надо, следовательно, помочь хоть немногим, но зато существенно…

Пинегин развивал в этом направлении свои взгляды и говорил на этот раз не только красноречиво, но и искренно, и когда кончил, то спросил:

– Разве ты со мной не согласна, Раиса?

Напрасный вопрос! Она на все была согласна и ответила:

– Ты лучше меня знаешь, как надо поступить. К чему ты спрашиваешь?

Пинегин облегченно вздохнул.

– А твоя мать и сестры были за границей? – спросила Раиса.

– Нет.

– Так ты их, Саша, отправь. И вообще… я надеюсь, ты не будешь стесняться… Все, что у меня есть, твое. Не правда ли?.. И ты поможешь своим и кому только захочешь… Помнишь, ты говорил, сколько бедной молодежи… У нас ведь денег много, слишком даже много… Не жалей их… Теперь же возьми сколько нужно… Я тебе дам чековую книжку… Прошу тебя…

– Экая ты добрая, Раиса… Спасибо тебе… В самом деле, матери надо отдохнуть…

– Смешной ты, Саша, – благодаришь. Ведь это обидно. Разве может быть иначе? И, знаешь, я все собиралась тебя просить и боялась… Эти денежные дела всегда неприятны.

– О чем просить?

– Чтобы ты поскорей взял на себя управление делами. И тетя об этом говорила. Добрая старушка всем заведует и всего боится. А ты – мужчина. Она говорит, что надо тебе доверенность. Так уж ты сделай все это и распоряжайся всем как знаешь…

– После, после, еще успеем! – отвечал Пинегин, невольно чувствуя смущение.

Карета остановилась у подъезда. Пинегин вышел проводить невесту.

– Зайдешь? – спросила Раиса.

– Прости, голова болит… Этот обед…

– Ну так выспись хорошенько, Саша.

Они поднялись во второй этаж.

– До завтра? – спросила Раиса, останавливаясь у дверей и протягивая Пинегину руку.

– До завтра.

– Любишь меня, дурнушку? – шепнула Раиса.

– А ты сомневаешься?

– Нет, нет, – радостно проговорила девушка. – Разве ты мог бы обманывать? Господь с тобой!

Пинегин крепко поцеловал невесту и спустился вниз. Швейцар подобострастно распахнул двери и крикнул:

– Подавай!

Пинегин вскочил в карету и велел отвезти его домой.

– Шишгола… а поди ты теперь! – проговорил старик швейцар, захлопнув дверцы, и направился в швейцарскую.

X

Благодаря знакомому репортеру одной маленькой газетки слух о женитьбе «г. Пинегина, нашего молодого и даровитого беллетриста, на г-же Коноваловой, владеющей несметными богатствами», попал на столбцы газет, и в скором времени Пинегин стал получать ежедневно массу писем от совершенно незнакомых ему людей с поздравлениями, пожеланиями, просьбами о деньгах и с самыми разнообразными деловыми предложениями поместить выгодно капитал. Чего только не предлагали ему! И эксплуатацию плитной ломки в Шлиссельбургском уезде, и участие в мыловаренном заводе, и устройство пароходства, и дешевую покупку имений. Предлагали сделаться пайщиком в различных предприятиях, приобрести виллу в Италии и внести посильную лепту в женский кармелитский монастырь в Бретани. Каких только красноречивых писем не получал Пинегин в течение этих нескольких недель перед свадьбой!

Родственники и знакомые хорошо знали, что после свадьбы Пинегин останется в Петербурге на самое короткое время, чтобы только принять дела от старухи тетки, и затем уедет с женой за границу, и потому многие из них спешили «воспользоваться случаем» и «урвать» с счастливого человека на первых же порах, пока он еще не опомнился от радости. Окончательно было выяснено, что у невесты три миллиона в благонадежных бумагах на хранении в государственном банке, о чем бухгалтер Жорж навел точные справки в государственном банке через приятеля своего чиновника и сообщил родным. Узнали также, что прииски на Олекме идут отлично и дают до ста тысяч чистого ежегодного дохода, и наконец, дом очищает пятнадцать тысяч. Шутка ли! Такое громадное состояние и в полном распоряжении Пинегина. Есть от чего закружиться голове!!

Володя «урвал» первым. Через два дня после помолвки он зашел утром к брату и после нескольких минут незначащего разговора попросил денег, объясняя, что его донимают долги и что он надеется, что брат выручит его из беды.

– Сколько тебе нужно? – спросил Пинегин.

Володя был в некотором затруднении: сколько спросить? Во-первых, он не знал, есть ли у брата теперь деньги и даст ли он сейчас, или только пообещает. В его голове мелькала цифра пятьсот и несколько пугала своей величиной. «Пожалуй, не даст!» – подумал он, жалея теперь, что прежде относился к брату недружелюбно, и ответил тем неуверенным, робким и несколько униженным голосом, каким обыкновенно люди просят денег:

– Нужно мне, если тебя не затруднит только, рублей триста… Очень нужно! – прибавил Володя, глядя на брата несколько жалобным и растерянным взглядом.

– Об этих пустяках и говорить не стоит. Это я могу сейчас же дать.

Пинегин достал из кармана бумажник и раскрыл его, и Володя тотчас же мысленно пожалел, что «свалял дурака» и спросил так мало. Не без тайной зависти увидал он, что бумажник был туго набит сторублевыми бумажками, только что привезенными самим господином Дюфуром, в знак особого почтения к своему клиенту.

– Вот, возьми пока пятьсот, – проговорил Пинегин, подавая брату пять радужных бумажек, – а потом я еще дам.

Просиявший Володя был решительно тронут великодушием брата. Он крепко пожал ему руку и благодарил его.

И эта благодарность, и несколько умиленное лицо брата приятно щекотали нервы Пинегина.

– Не за что благодарить, Володя… Пустяки… Передай вот и Пете и Женечке от меня по сто рублей… После я больше дам, а пока у меня денег немного… Занял… Понимаешь: расходы большие…

– Еще бы… Вполне понимаю…

– А мамаше скажи, что она может быть спокойна: и приданое Женечке будет, и сама она ни в чем не будет нуждаться… Раиса просила меня об этом… На днях я буду у вас и сам подробно все расскажу мамаше…

Обрадованный Володя спустился вприпрыжку по лестнице, напевая опереточный мотив. Он, не торгуясь, сел на извозчика и первым делом поехал на Большую Морскую к модному ювелиру и купил у него бирюзовое кольцо с маленькими брильянтами себе на мизинец. Это было, по его мнению, шикарно. После того он заехал в фруктовую лавку, выбрал корзинку лучших и дорогих фруктов и велел послать своей кузине – вертлявой брюнетке, Манечке. Тут же на Большой Морской он встретил товарища и позвал его завтракать к Кюба. Завтрак был тонкий, и выпито было порядочно. Кутили они весь день и всю ночь, ужинали в загородном ресторане, слушали цыганок, и Володя не жалел денег. Только к двенадцати часам следующего дня он явился домой с измятым лицом, красными глазами и с значительно опустошенным бумажником.

Олимпиада Васильевна пришла в ужас при виде своего любимца.

– Господи!.. Опять?.. Полюбуйся, на кого ты похож! – воскликнула она.

– Не сердитесь, мамаша, – говорил, улыбаясь, Володя, целуя матери руку. – Не на свои кутил, а на Сашины… Добрый Саша… Вот не ожидал, что он настоящий брат…

И он рассказал, как Саша подарил ему пятьсот рублей, «пока только, мамаша», и как велел передать ей, что она не будет ни в чем нуждаться…

– А вот и вам по «Катеньке», тоже пока, – говорил со смехом Володя, передавая деньги брату и сестре. – И приданое обещал тебе, Женечка… У него бумажник полный… Говорит, занял… расходы… А как женится, все закутим на Сашины деньги.

Это сообщение привело Олимпиаду Васильевну в отличное расположение духа. Добрый Саша. Он не забыл мать. И она заставила Володю, еще не совсем отрезвившегося, несколько раз повторить Сашины слова.

– Он не говорил, сколько именно даст мне?

– Не говорил, но сказал: пусть мамаша не беспокоится… Она ни в чем не будет нуждаться… Будьте покойны, мамаша… Саша – добрый сын… отличный сын… По всему видно…

XI

Благодаря полковнику весть о подарке и об обещаниях Саши разнеслась по всем кланам, и везде хвалили Сашу. «Он поступает благородно и по-родственному, – говорили родные, надеясь, что никому из своих он не откажет помочь. – Еще бы. Такие миллионы! Кому уж и помочь, как не своим?»

Вскоре после этого известия тетя-уксус говорила после обеда своему мужу:

– Ты сходи к Саше и попроси у него… Ты – родной дядя.

Дядя Сергей мрачно вздохнул.

– Так-таки прямо и проси…

– Ох, откажет, – уныло протянул дядя Сергей.

– Не смеет отказать. Такие деньги сграбастал и – отказать! Не чужой ты ему. Сходи, Сергей Васильич.

– Сходить-то отчего не сходить, только вряд ли…

– Требуй, объясни, что мы – бедные люди. Не бесчувственный же он в самом деле!.. Антонина, твоя выжига сестрица, уж, верно, у него просила взаймы без отдачи. Ты-то чего зевать будешь?..

– Не лучше ли попросить брата Николая поговорить с Сашей, а? За глаза как-то деликатней и можно круглее сумму спросить. Что ты на это скажешь, Феоза?

– Что ж, настрой полковника…

– А сколько, ты думаешь, спросить?.. Тысчонки две, три?

Феоза Андреевна презрительно поджала губы и с укором покачала головой.

– Ну пять, что ли?

– Как вы глупы, Сергей Васильич, и как мало думаете о будущем, – вспылила Феоза Андреевна. – По крайней мере десять! Надо быть подлецом, чтобы не дать нам десяти тысяч при его миллионах! – мрачно прибавила тетя-уксус.

Супруги стали мечтать об этих десяти тысячах. Если они их получат, то можно отдать их под вторую закладную дома и иметь двенадцать процентов. Это тысяча двести рублей лишнего дохода к двум тысячам жалованья.

– Тогда можно и дачку получше нанять, и обстановку подновить, а то просто срам, какая у нас обивка в гостиной.

– Д-д-да, хорошо бы, – согласился дядя Сергей и прибавил: – Бывает же людям счастие!..

– Да еще каким… Твой-то племянник, если говорить правду, дрянь-то порядочная. Недаром в Архангельскую губернию туряли… Даром не турнут…

– А ты как думаешь, Феоза, он даст?

– Не смеет не дать! – с каким-то закипающим озлоблением прошипела тетя-уксус. – Женится на уроде с миллионами да не дать честным, порядочным близким людям десяти тысяч?!. Можно, наконец, и припугнуть голубчика, если он окажется подлецом.

Дядя Сергей удивительно посмотрел на жену.

– Не понимаешь?.. Все вам объясни и в рот положи?.. А вот как припугнуть: дать понять, что можно и свадьбу расстроить…

– Это как же?

– А так же… Написать анонимное письмо Раисе этой, что жених-то ее обманывает, на деньгах женится… Разве это не правда?..

– Положим, и правда, только ты, Феоза, того… далеко хватила… И не поверит она анонимным письмам: говорят, влюблена, как кошка… А если Саша догадается, кто сочинял, тогда и копейки от него не получишь… Нет, уж ты чересчур проницательна, Феоза… Завралась, матушка!

Подобный же разговор шел и у Бобочки с Катенькой. Начал его чистенький, румяный и миловидный Бобочка, находившийся в весьма меланхолическом расположения духа за десять дней перед двадцатым числом.

– Верно, Саша и тебя не забудет, Катенька? Уж если он Володе дал пятьсот рублей на рестораны, так тебе не грех помочь… Как ты думаешь? Оно было бы недурно иметь кое-что про черный день… Очень бы недурно.

– Предложит, не откажусь, но сама просить ни за что не стану, – решительно заявила Катенька и вся даже покраснела.

– Боже сохрани, просить, унижаться, – поспешил, по обыкновению, вильнуть Бобочка. – Можно бы, знаешь ли, Катенька, как-нибудь в разговоре, при случае, намекнуть о нашем положении. Что стоит помочь сестре при его богатстве…

– Но ведь богатство не его.

– Не все ли равно жены или мужа? Да и он будет полным распорядителем, и, конечно, Раиса Николаевна не пожалеет для сестры любимого человека. Было бы очень странно, если бы он ничего тебе не дал. И вдобавок он, кажется, к тебе более всех был всегда расположен?

– А мы-то все как к нему относились?.. И ты сам как его всегда бранил?

– Я не бранил, душа моя, а находил, что он делал большие глупости, не умея нигде пристроиться…

– А теперь поумнел, пристроившись к богатой невесте? – насмешливо кинула Катенька.

– Ты опять не поняла меня, мой друг… Я не стану разбирать, почему он женится – по расчету или нет, – я хочу только сказать, что так или иначе, а у него громадное состояние – вот и все… И помочь сестре он мог бы… А впрочем, если ты находишь в этом что-либо неловкое, я, конечно, с тобой согласен… Делай как знаешь!

Бобочка отлично знал, что слова его произведут надлежащее действие и что Катеньку и без его напоминаний несколько беспокоило то обстоятельство, что Женечке, Володе и Пете он уже дал денег и обещал давать вперед, а о ней даже и не вспомнил в разговоре с братом. Она считала себя оскорбленною тем более, что она одна из всей семьи всегда заступалась за Сашу, когда его начинали бранить. Вероятно, вследствие этого Катенька с сердцем сказала мужу:

– И намекать не буду… И ни малейшего шага не сделаю… И к ним ездить не стану… А то в самом деле подумают, что я их денег хочу. Ничего я не хочу. Оставь, пожалуйста, меня в покое! – раздраженно прибавила Катенька, готовая плакать от обиды.

Но через два дня горькая обида сменилась радостью. Утром, когда Бобочка был на службе, заехал Саша и сам заговорил, что поможет ей. Раиса настаивает, чтобы он сделал что-нибудь для своих, и он, разумеется, очень рад быть полезным Кате. Он положит на ее имя сорок тысяч в банк и, кроме того, будет давать некоторую сумму ежегодно. Он всегда любил Катю. Катенька расплакалась, обняла брата, горячо благодарила его и Раису и тут же попросила Сашу быть крестным отцом будущего ребенка. Брат с удовольствием согласился. Он чувствовал, что сестра любит его и что миллионы его не играют в глазах ее существенной важности, и это было необыкновенно приятно после всего того, что он видел в эти дни. Они прежде были дружны до выхода ее замуж. Но с мужем они не сошлись и не могли терпеть друг друга, и брат с сестрой виделись редко. Тем не менее он знал, что сестра, несмотря на скверное отношение к нему Бобочки, тепло и участливо относилась к «отщепенцу» и всегда защищала его.

Они задушевно болтали, вспоминали прошлое, прежних общих знакомых. О настоящем оба избегали говорить. Но под конец Пинегин не выдержал и спросил, глядя в упор на сестру:

– А ты, Катя, как относишься к моей женитьбе?

Катенька, не ожидавшая такого вопроса, сконфузилась и молчала.

– Ведь ты, Саша, все-таки привязан к Раисе, – проговорила наконец она.

– Пожалуй, привязан, как к кроткой, хорошей девушке, но – ты сама знаешь – не люблю ее как женщину…

– Тяжело тебе будет, Саша, – с чувством вымолвила сестра.

Пинегин молча кивнул головой.

– И не разбей ты ее жизни. Раиса тебя боготворит и верит в тебя…

– Постараюсь, – отвечал брат и совсем тихо прибавил: – соблазн был велик, Катя, для подлости… Не устоял… Жить хочется.

Оба примолкли. Да и что было говорить?