Текст книги "Авдюшин и Егорычев"

6

Алексей Егорычев ехал из госпиталя.

Держа под рукой вещмешок с сухим пайком, он курил, щурясь от табачного дыма, и посматривал в окно. Он ехал в вагоне, который почему-то назывался «классным» – наверное, просто в отличие от теплушек, – в битком набитом вагоне, и слушал разговоры, и рассказы, и рассуждения о положении на фронтах. И говорили об этом люди – старики, мальчишки и инвалиды – обстоятельно, уверенно, убежденно.

– Давно переключили задний ход на передний! – сказал парень в шинели с засунутым в карман левым рукавом.

За время, которое провел Алеша в госпитале, у него порядочно отросли волосы – удалось уберечься от стрижки, – они уже не просто топорщились, а слегка вились, мягкие, волнистые.

Справа на гимнастерке были у Алеши гвардейский значок и парашютный значок, а слева – орден Славы III степени и медаль «За отвагу». Они висели на колодках и, когда Алеша двигался, чуть-чуть позванивали.

Вот ты и настоящий солдат, Алеша! Ничего не скажешь!

Стучали колеса, какая-то старуха говорила парню с одной рукой:

– Ничего, милай, мне в Лисогорске слазить, ты мою полочку и занимай!

Алеша повернул голову.

– В Лисогорске?… Что там такое, в Лисогорске? Лисогорск… Лисогорск… Лисогорск…

И память выбросила ему на поверхность: идет эшелон, они учат адреса товарищей… Лисогорск, улица Челюскинцев, 14, квартира 3, Авдюшин…

Алеша снова скрутил цигарку, жадно затянулся, закашлялся.

Когда он, Лисогорск? Скоро?

Теперь он, не отрываясь, смотрел в окно. И хотя пейзаж нисколько не переменился – те же сосны и ели, – он представлялся Алеше важным, полным глубокого значения. Это были окрестности города Лисогорска.

Поезд миновал будочку обходчика, переезд с опущенным шлагбаумом, поплыл вдоль перрона, заполненного людьми, страстно жаждущими сесть на этот переполненный поезд. Алеша увидел черные по белой жести буквы ЛИСОГОРСК и вдруг, схватив мешок и шинель, стал пробиваться к выходу.

– Дай-ка пройти, слышь! Дай-ка сойти сначала, кому говорю! – И вырвался-таки на платформу.

Он надел шинель, запоясался, сдвинул пилотку на правую бровь, небрежно бросил вещмешок за левое плечо, вышел в город на грязную привокзальную площадь.

– Где тут улица Челюскинцев?

Он подошел к дому. Кажется, это был номер 14. Собственно, вся улица была из одинаковых стандартных домов. Они были похожи на его, Алешин, дом, только тот был бревенчатый, а эти оштукатурены снаружи. Правда, во многих местах штукатурка осыпалась, а там, где она сохранилась, она была грязная, в пятнах и потеках.

Около подъезда, сидя на корточках, играл мальчик, совсем маленький. Алеша спросил все же:

– Э, герой, этот дом номер четырнадцать?

Мальчик поднял на него темные глаза и молча кивнул. Что-то – он не мог понять что – заставило Алешу остановиться.

– Тебе сколько лет?

– Тли.

Алеша тоже опустился на корточки, задохнулся.

– Как зовут?

– Миса.

– А фамилия?

– Авдюсын.

Молодая, очень молодая женщина выскочила на крыльцо, спросила прерывисто:

– Вы к кому? Он поднялся.

– Вы Клава?

В углу на тумбочке стояла в рамке фотография – они с Николаем. Стоят, касаясь друг друга плечами, как в строю или как в самолете. У обоих чистые подворотнички. У одного две лычки на погоне, у другого погоны гладкие. У обоих на груди гвардейский значок, а рядом парашютик.

А за фанерной стенкой шумит рынок, светит солнце.

…Он осмотрелся. Кровать, маленькая кроватка для мальчика, стол, тумбочка, коврик и зеркало на стене, снимки. Швейная машина.

Клава сказала:

– Мама умерла, брат мне прислал машину…

Она с заплаканными глазами накрывала на стол, принесла неизвестно откуда бутылку, подала огурцы, капусту.

– Погодите, погодите! – начал Алеша. Она поняла:

– Ну что вы! Теперь ведь легче стало…

Он достал из мешка хлеб, тушенку, сахар – свой дорожный сухой паек.

– Не надо, не надо, вам еще ехать! Наливайте. Он налил ей и себе в граненые стопки.

Она вздохнула:

– Ну, чтоб все было хорошо! – Выпила и опять коротко всплакнула.

Он выпил, и его залила волна жалости и нежности к ней, такой молодой и милой.

– А вас, Алеша, тогда же ранило?

– Нет, меня когда уж ранило! Вместе с лейтенантом! А тогда страшный бой был. Ружье мы свое не нашли. Сбросили его неизвестно куда. Нас минометным огнем накрыли. Много тогда ребят полегло. Мы потом с Карповым танк подбили. Нашли ружье, не знаю уже чье. Я из ружья, а он еще гранатой его приложил. Ну ладно, выпьем!

Он ослаб в госпитале и сейчас быстро захмелел и неожиданно стал рассказывать о себе, о своем поселке, о том, как он уходил в армию, о Ляльке и об Антонине, и она слушала его серьезно и внимательно, глядя на него заботливо и нежно, и так же серьезно и внимательно слушал его мальчик.

Стемнело. Она зажгла свет – здесь и с самого начала не было маскировки. Она уложила Мишу, и они долго еще сидели у стола и разговаривали.

Потом она сказала:

– Я вам сейчас постелю на кровати, а сама на полу лягу.

Он запротестовал:

– Почему? Я на полу!

– Нет, нет, вы еще на полу да на земле належитесь.

Она постелила ему и вышла, он разделся, лег. Она, войдя, погасила свет, он напряженно слушал, как она раздевается. Он долго прислушивался, лежа с открытыми глазами, время от времени ровно дыша, притворяясь, что спит. Он отоспался в госпитале и теперь мог не спать. Но постепенно сказалась усталость и выпитая водка, и его сморил сон. А она еще долго не спала, глядя в темноту широко раскрытыми глазами.

Когда он проснулся, она уже встала и возилась на кухне. Он умылся, сел за стол, они встретились глазами, и он подумал: «Дурак я, дурак».

С Мишей на руках она пошла провожать его на станцию. Потом она устала, и Мишу нес он. На станции купил ему красного сахарного петушка на палочке, а она говорила:

– Ну зачем же? Ведь дорого очень…

Показался вдали поезд, и опять зашевелилась, зашумела толпа, страстно желающая сесть на этот переполненный поезд, и охрипшие, огрубевшие, одуревшие проводницы готовились, не надеясь на успех, отразить этот натиск – Ну, я поехал, – сказал он, и они неожиданно просто, без колебаний, расцеловались.

– Кончится война, я приеду.

Она снова коротко всплакнула и, держа на руках Мишу, смущенно улыбаясь, быстро-быстро закивала головой.

7

Они ехали в Германию, в Группу советских войск. Сначала они не знали куда едут, видели только, что на запад, потом миновали Брест, быстро пересекли всю Польшу, переехали через Одер.

Выгрузились из эшелона. Они служили в армии уже два месяца. Они были в шинелях и шапках, потому что в Союзе войска уже перешли на зимнюю форму одежды, а здесь было еще тепло, и наши, встречавшие их, были еще в пилотках.

Погрузились в машины, поехали по выпуклому, блестящему от мелкого дождика асфальту через маленькие, словно игрушечные, городки, мимо зеленых, лишь кое-где тронутых желтизной рощ.

Около контрольно-пропускного пункта загремел маршем встречающий их оркестр. Они въехали внутрь, построились на плацу.

– Смирно! Равнение на середину!

Миша Авдюшин, стоявший в первой шеренге, увидел, как из красного кирпичного дома вышел высокий моложавый генерал, а вместе с ним полковники и другие офицеры.

Генерал подошел поближе, приложил руку к козырьку.

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравия желаем, товарищ генерал! – дружно ответили они, и это звучало, как а-а-а-а!

– Вольно! – бросил он негромко.

И сразу несколько звонких голосов донесли до всех:

– Вольно! Вольно!

– Товарищи! – начал генерал негромко, но было слышно каждое слово. – Вы прибыли в Группу советских войск в Германии, на один из самых ответственных рубежей. Вы будете нести свою службу далеко впереди наших пограничных застав и постов. Это почетно, и это накладывает на вас особую ответственность. И еще одна важная особенность. Вы пополнение рождения тысяча девятьсот сорок первого года! Вы родились в суровый, страшный год, когда мы отступали с жестокими боями, когда мы вырывались из окружения, теряли друзей и близких. И отцы многих из вас сложили свои головы в борьбе за свободу нашей великой Родины, за вашу свободу.

В тот тяжелый год мы верили в победу, но мы не думали, что вы, дети, рожденные тогда, будете в рядах нашей армии служить здесь, на немецкой земле, освобожденной от фашизма.

Мы верим в вас, солдаты тысяча девятьсот сорок первого года рождения! Я желаю вам отличной службы, больших успехов в боевой и политической подготовке, счастья в личной жизни вам и вашим близким. Ура!

– Ур-р-ра-а-а-а! – покатилось над строем.

Однажды в воскресенье – уже весной – они поехали на экскурсию в близлежащий городок. Они без строя шли по площади, у старшины был аппарат, и он фотографировал их на фоне памятников и разных красивых домов с башенками и говорил:

– Карточки только тем, кто заслужит!

Прошли куда-то попарно – наверно, тоже на экскурсию – маленькие немецкие ребятишки, замахали руками, закричали по-русски:

– Дружба! Дружба!

Старшина их тоже сфотографировал. Потом вышли еще на одну площадь, там расстилался яркий зеленый газон, темнели аккуратные дорожки, и посредине стоял обелиск с надписью: «Слава героям Советской Армии, которые в самые последние дни войны отдали свои жизни за освобождение Европы от фашизма».

А за этим обелиском были маленькие каменные плиты с выбитыми на них именами.

Миша Авдюшин вместе с другими ходил по тропинкам около этих плит, читая про себя, а иногда произнося вслух фамилии лейтенантов, сержантов, рядовых, когда-то давным-давно погибших здесь, в бою за этот чистенький, вымытый городок.

– Пошли к машине! Ехать пора! – произнес кто-то из солдат.

Но Миша не слышал. Он стоял над плитой, на которой было выбито: «Гв. сержант Алексей Егорычев. 7.V.45 г.»

Миша стоял над этой плитой, мучительно сдвинув брови. Оно было очень знакомо, это имя. Миша много раз его слышал, но сейчас почему-то не мог вспомнить, где и когда, но он знал и чувствовал, что просто случайно не может, что вспомнит это обязательно и очень скоро; может быть даже сегодня, может быть, даже сейчас.

– Авдюшин, строиться! – крикнули от машины.

1962