Текст книги "Затвор и другие истории"

Константин Яковлевич Ваншенкин
Затвор и другие истории

Наконец взводный разрешил мне не брать винтовку на занятия.

А дело было так. Морозным вечером, в час, именуемый в распорядке личным временем курсанта, мы складывали на плацу сброшенные с грузового прицепа сосновые бревна. Завтра или послезавтра им предстояло быть распиленными, но законы училища не могли допустить, чтобы хоть день они пролежали в беспорядке. Поотделенно, с жалостью ломая картонку или фанерку, вложенную для шика в только что полученные погоны, мы поднимали бревно на плечи и, спотыкаясь, на дрожащих ногах, заносили его в огражденное кольями пространство. (Сперва задирали один конец, наваливали его на плечи двоих или троих, наиболее крепких, затем, разом взявшись под другой, отрывали все бревно и подставляли под него плечи.) Сержант следил, чтобы несли честно, не приседая, и бросали вместе.

Все шло хорошо, но вскоре нас уже пошатывало, когда мы только направлялись к очередному бревну, а руки тоже не успевали восстанавливать силу. И вот за мгновение до того, как четко, по команде, сбросить ствол на остальные, он сам пополз с плеч, пошел косо, мы постарались удержать, чтобы он, спружинив, не отскочил нам на ноги, но не сумели и отпустили – кто как. Я едва успел отдернуть руку, – так зверь отпрядывает от лязгнувшего капкана. Чтобы раздавить ее, бревну не хватило сантиметра. Но перчатки на руке не оказалось, и по пальцу все же чиркнуло мерзлой крокодиловой кожей сосновой коры. Это был правый указательный – главный палец при стрельбе из любого личного оружия.

Кожа была вспахана довольно глубоко, начинала саднить, из-под нее проступала кровь. Сержант послал меня в санчасть. Там скучающий фельдшер-лейтенант густо покрыл палец черной едкой мазью, забинтовал и велел приходить послезавтра. Я пришел. И началась моя эпопея.

Палец уже успокоился, подсох, но фельдшер снял бинт, содрал корочку. Обнажилось мясо. Он опять намазал, – это было больнее, чем в первый раз, – завязал и велел приходить послезавтра. Так продолжалось недели две или три. Рана выделяла гной, сквозь бинт неприятно пахло. Палец перестал сгибаться. В очередной мой приход фельдшер, крепко ухватив меня за запястье и поворачивая кисть в разные стороны, неожиданно предложил злополучный палец ампутировать. Я отказался.

Вернувшись в казарму, я с помощью моего друга Сережи Юматова снял повязку, обмотал палец по мази папиросной бумагой, а потом Сережа опять, но несильно его прибинтовал. Может быть, это было варварство, не знаю, но я перестал ходить в санчасть. Мне казалось, что рана пахнет меньше, я боялся верить, но она затягивалась, подсыхала. Когда я решился снять совершенно грязный снаружи бинт, мне открылся мой палец, нет, не палец, а пальчик, неестественно тоненький, розовый, без ногтя, в следах истлевшей папиросной бумаги. Он по-прежнему не гнулся, и на стрельбах я приноровился нажимать на спусковой крючок средним пальцем. Но потом он разработался, утолщился, хотя ноготь появился не скоро, может быть, через год, причем отличающийся от остальных – как бы роговой, выпуклый.

Так вот, в самый разгар еще официального лечения, когда мой негнущийся палец был толсто забинтован, а освобождения тем не менее я почему-то не получал, взводный сам разрешил мне оставлять винтовку в пирамиде. Он понимал, что в моем положении очень трудно не только носить, но и чистить ее.

Одно из основных занятий в армии – чистка оружия. Так же как строевая подготовка. Иные говорят: зачем это? На фронте никто не ходит строевым, выбрасывая прямую в колене ногу с оттянутым носком. Однако это надолго добавляет людям лихости. Чистка оружия в училище – тоже скорее ритуал, условность. Оружию не обязательно быть настолько чистым. В боевой обстановке это невозможно и даже противоестественно.

Училищу свойственны преувеличения. Когда старшина говорит: «На казеннике грязь!» – то, скорее всего, это пылинка, пушинка. Но все равно, если оружие признано плохо почищенным, наказание неотвратимо.

Каждая рота помещалась в огромной отдельной спальне, тесно уставленной двухэтажными сетчатыми койками, – на коечном этаже спали по два курсанта. Двери всех рот выходили в общий батальонный коридор. Пол этого коридора и предстояло мыть провинившимся.

Следует сказать, что основные работы в казарме и на пищеблоке производились вольнонаемными. Курсанту было некогда. Его распорядок был так насыщен, что для отработки нарядов, по сути, не оставалось времени, – ведь он должен был что-то еще и усвоить из военных наук. Но и отсутствие дисциплинарных взысканий армии противопоказано.

Крашеный пол в коридоре, вымытый уборщицами, пока мы бывали на занятиях, блестел даже в самую слякотную погоду: внизу стоял дежурный, и войти в плохо вычищенной обуви было невозможно.

Пол сиял. Его и мыли ночные «нарядники». Производилось это следующим образом. В батальоне имелось тонкое байковое одеяло без хозяина, оно хранилось в вентиляционном люке под лестницей. Его погружали в ведро с водой, в меру отжимали и аккуратно расстилали на полу. Затем двое провинившихся брали его за углы и волокли по полу, оставляя позади широкий, влажно мерцающий след. Обычно, когда они доходили до границы своей роты, одеяло перехватывали наказанные из соседней, а там еще из следующей. Через несколько минут пол принимал свежевымытый вид.

Разумеется, старшины и сержанты знали об этой хитрости, но не замечали ее и по окончании процедуры тотчас засчитывали выполнение наряда. Они попросту жалели нас: им было лучше нашего известно, что ждет нас впереди.

Уже третий день я выходил на занятия без оружия. Остальные разбирали из пирамиды свои винтовки, построившись внизу, брали их на плечо, и мы покидали расположение. Чтобы хорошо петь в строю, требуется умение. Мы еще не научились этому, мы отрабатывали шаг под барабан. Гулкая барабанная дробь напоминала пионерский лагерь, от которого мы ушли не так уже и далеко, но к нему и, главное, к тому времени не было возврата. Винтовку барабанщик нес не на плече, когда под ее тяжестью, изнемогая, затекает левая рука, – его винтовка, чтобы не мешать, удобно висела за спиною. Мы уже начинали понимать, как это важно – что-нибудь в жизни уметь, чего не умеют остальные.

Под непрерывную барабанную волну, как во сне, мы шли по весеннему миру. Булыжные и грунтовые дороги, перелески, мокрые снежные поля – с этим я еще общался. Но дома, женщины, дети – это было в стороне, мимо них я проходил только в строю, это был другой мир, как за стеной, хотя и стеклянной. Исчезла она, когда я попал в часть, – я расслышал их голоса совсем рядом, я останавливался, подходил, сам говорил с ними.

После строевой бывали тактические, полевые занятия. На привалах каждый оберегал, опекал и нянчил свою винтовку. Если давалась команда составить их в козлы, то старались сделать козлы поустойчивей, чтобы, не дай бог, не завалились и не испачкалось оружие. Если же держали винтовку при себе, то даже затыльник приклада примащивали на сапоге, хотя уж затыльникто почистить – минутное дело.

Один я был свободен от этих забот и с достоинством нес необычность своего положения. И вдруг на привале, когда уже поднимались, я увидел, как Валька Портнов пьет из ручейка. Он стоял неудобно, на четвереньках, едва доставая губами до воды. Но поражало, конечно, не это. Он пил, наступив коленом на цевье, вдавливая винтовку в мягкую весеннюю землю. Я смотрел на него несколько мгновений, и меня прожгло страшной догадкой: это не могла быть его винтовка. Я подбежал и тут же узнал ее, оставленную мною дома, в пирамиде. Но что он с ней сделал!

Переборщил Валька. Прихватив вместо своей мою винтовку, он обращался с ней слишком уж бесцеремонно. Это его и выдало.

К моему удивлению, взводный и сержанты отнеслись к происшествию довольно спокойно. Вальке было приказано только почистить мою винтовку. Он почистил, но кое-как, и гнев дежурного по роте был обращен на меня. Остальное его не касалось. За оружие отвечал его владелец.

У нас был безответный белобрысый парень Коля Свистков. Однажды утром, перед началом занятий, возле пирамиды раздался его полный отчаяния вопль:

– Товарищ сержант! Затвора нет!

Сбежались – действительно нет. Остальные винтовки стояли чинно и строго. Эта – резко выделялась. У нее как будто вынули челюсть. Сержант сказал:

– Ищи!

Свистков покрутился возле пирамиды – затвора не было. Доложили взводному, потом ротному. Целый день искали, скорее, ждали, что найдется. Пришлось доложить командиру батальона. Потеря затвора оказалась невосполнимой для училища. Это было чрезвычайное происшествие. ЧП! Все-таки еще надеялись. Комбат разрешил проверить номера затворов у винтовок всего батальона. Несколько сотен номеров.

Осунувшийся Свистков в сопровождении сержанта пошел по длинному коридору, по крашеному полу, который ему уже случалось с помощью отжатого байкового одеяла столь невинно освежать. Теперь дело было посерьезнее. Уже сыграли отбой. Все спали. Винтовки мерцали в своих пирамидах.

Мне доводилось пользоваться и ловким, удобным карабином, и легким автоматом ППС, и другим добротным оружием. Но ни с чем не сравнима красота винтовки с примкнутым штыком, ее подчеркнутая элегантность и боевое изящество. Ее длинная полированная ложа, синий четырехгранный штык, вороненый ствол и светлая сталь затвора.

Теперь винтовки с открытыми затворами и свернутыми курками стояли в пирамидах. Они только выглядели совершенно одинаковыми.

Свистков протягивал руки, нажимал на спусковой крючок, и винтовка доверчиво отдавала ему затвор, падающий в левую ладонь, – холодный, чуть скользкий от тонкой смазки. Он проверял номер. В глазах рябило от цифр.

Пропажа не обнаруживалась.

Старшина притащил откуда-то бросовый, насквозь проросший ржавчиной затвор. Днем, пока Свистков был на занятиях, затвор отмокал в жестянке с керосином.

Ночами Свистков чистил его. Он драил его песком, битым кирпичом, наждачной шкуркой, – ничего не помогало, даже не видно было никакого просвета. И не раз встающие оправляться видели ночью Свисткова, сидящего на полу возле пирамиды. Он спал, держа рыжий затвор в руке.

Я потом думал: куда же мог деваться тот свистковский затвор? Кто-то по злобе, по подлости, мстя, не знаю за что, сунул его незаметно в карман, а потом бросил в очко длинной батальонной уборной.

Не знаю, чем бы это все кончилось, если бы в соседней роте не объявился курсант, бравшийся достать новый затвор, если его отпустят – на неделю домой, в Тулу, где его родня работала /на оружейном заводе. Его отправили в служебную командировку, он отгулял неделю, вернулся и действительно привез новенький затвор, даже с выбитым на нем нужным номером.

Мучения Свисткова завершились. Командиры тоже были довольны. Но уже следующей ночью дежурный по роте будил помкомвзвода, говоря громко и взволнованно, почти крича:

– Опять затвора нет!

– У Свисткова?!

– Свистков! Подъем!

Свистков, свесив с двухэтажной койки белобрысую голову, протягивал что-то сержанту. Это был завернутый в носовой платок новый затвор.

Война тянулась еще долго, не один месяц и не один год, и многих из этих ребят не осталось. А те, что уцелели, повидали такое, что давнее, училищное, совсем стерлось, забылось и всплыло в памяти лишь потом, немало лет спустя.

1974