Текст книги "Про Савраску и Генидку. Сказка-быль для маленьких взрослых"

Константин Задорожников
Про Савраску и Генидку. Сказка-быль для маленьких взрослых

Посвящается Ромео и Джулии, Тристану и Изольде, Савраске и Генидке, Татьяне и Константину…

© К. Г. Задорожников

Современное искусство синтезирует два пути познания – чувственный и рациональный. Объединяя их, произведения жанра «пси-арт» способствуют развитию так называемого нелинейного мышления, свойственного человеку новой эпохи.

Нынешнее поколение обладает способностью к объемному мышлению в значительной степени. Дети «индиго» – это реалия времени. Их все больше, реализованных, но еще больше тех, в ком интегральное сознание, присущее «индиго», находится в дремлющем состоянии, и одна из главных педагогических задач сегодня – помочь детям развить его и научить правильному использованию этого инструмента – для исследований, творчества и созидания мира в любви.

Первым литературным произведением, способствующим развитию интегральной деятельности мозга, следует считать, пожалуй, известную книгу Льюиса Кэррола о приключениях девочки Алисы. Не случайно ее автор, математик, адресовал книгу детям. В этот же ряд можно поставить истории о Винни-Пухе. Конечно, они произрастают из жанра сказки. Но сказка, как и притча, подает полезную информацию в обход рационального рассудка. Побуждением «рацио» к активному сотрудничеству с чувственным могут считаться произведения Пауло Коэльо, напоминающие адаптированные для взрослых сказки. И вот – закономерное продолжение и развитие данной стези в искусстве – истории о Савраске и Генидке. Автор – писатель, ученый и практический врач – назвал эти истории сказками для маленьких взрослых, относя к разрабатываемой им концепции «пси-арт».

Произведения этого жанра объединяют взрослых и детей в единое племя. Взрослые продолжают начатый в детстве путь познания, вспоминая мир, из которого они вошли в самостоятельную жизнь. Ведь детство – состояние вне времени и пространства, оно на уровне реликтового, метагенетического слоя цивилизации. Не случайно открытый автором «Ключ кода системы аминокислот» в корреляции с русским алфавитом образует слово «ДЕТИ». Это свидетельствует о единых генетических корнях человечества, и момент контакта с этими корнями характеризуется особым состоянием, органически присущим детям. Это то самое Царство Божие, находящееся внутри нас. Такое состояние также называется любовью, и ее мотив звучит в этой книге.

Любовь, как основной Принцип жизни, объединяет сказки для маленьких взрослых с былью для взрослых детей… и возвращает нас в будущее…

Книга – дипломант международного конкурса «Лучшая книга 2013» в Берлине.

Лошадиная сага

Жили два конька. Одного звали очень просто – Савраска, так как был он саврасый. Имя второго следует пояснить особо. Если вы не читали Отто Вейнингера, то понять вам будет, может, и непросто.

Старина Отто, перед тем, как отойти в мир иной, написал трактат о природе женской, в котором указал на одну отличительную особенность женского ума от мужского, а именно – отсутствие шансов на гениальность. Много чего есть у женщин, что мужчине и не снилось, а вот этого Бог не дал (что, впрочем, не делает их хуже или лучше, просто они – вот такие). Но, поскольку человек без гениальности не может, то оставил Господь женщине некую предпосылку, эдакую предтечу гениальности, которую старик Отто назвал генидами. То есть, где-то, «эбаут»-гениальность».

Когда Генидка родился, он не был еще Генидкой. Масти жеребенок оказался какой-то неопределенной, и сам весь нескладный, хотя и не без признаков породы – так что никто соответствующего имени ему подобрать не мог. Долго старались всей деревней, но никто так и не сумел этого сделать, словно заколдованный был этот жеребчик. Дело дошло до того, что спрашивать стали у лошадей, как его назвать (лошади к этому времени уже разучились говорить по-человечески, и спрашивать их мог только тот, кто знал язык лошадей. Он похож на английский, только слова как бы навыворот, и их не слышно из-за ржания, поэтому принято считать, будто лошади не говорят).

Лошади тоже затруднялись решить этот вопрос, так что местный конюх, который мог общаться с ними, доведя себя до определенной стадии душевности, потеряв всякую надежду, спился с круга. Спас положение Савраска. Вы, наверное, не знаете, что если жеребенку не дать имя в течение семи дней, то он начинает терять ориентировку в пространстве и времени. Если такое состояние затянется, лошадь может заболеть и придти в негодность. А негодных лошадей, сами понимаете…

Шел восьмой день безвременья все еще новорожденного жеребца. Он понуро стоял у копны сена и жевал. Подошел к нему Савраска.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Я толком не знаю, но что-то делаю, – хмуро отвечал жеребец.

– Брось это глупое занятие – что-то делать. Надо делать что-то, а не что-то делать, – с видом знатока сказал Савраска. Он имел на то право, так как, будучи названным своевременно, успел кое-чему в жизни научиться. – Пойдем лучше погоняем по лугу.

– Да я, вроде, не знаю, как это делается. То есть, забыл.

– Как можно забыть, если не знал? – удивился Савраска и потерся носом о бок товарища.

– Когда я был большим… – начал было тот, но Савраска перебил его:

«Постой-постой».

Савраска неожиданно для себя понял, что чувствует то же, что и этот странный жеребец, и то, что этот странный жеребец чувствует то же самое, что чувствует Савраска. Это родилось внезапно, и как только было осознано Савраской, тут же стало осознано и его товарищем. Они, оба одновременно, увидели длинную вереницу лошадиных жизней, в которых жили-были они, в незапамятные времена, и становились они большими, потом маленькими, затем вновь большими и обновлялись, оставаясь в то же время прежними.

Они стали смотреть это разворачивающееся перед их внутренними взорами действо – феерическую мистерию лошадиных перерождений, наполненную звоном степи под копытами, прозрачными озерами, поросшими ковылем курганами, дымом кочевых костров. Там были взрывы и сабли, флаги и солдаты. Там были страшные рудники с потом и крупными, солеными лошадиными слезами, запал скачки по кольцам ипподромов. Там был запах дикого меда и кобыльего молока, и запах крови на бойнях. Там были дружное ржание молодых, влюбленных в небо и друг в друга жеребят, и храп загнанных лошадей, и пена на губах, и выстрел прямо в ухо, и последний взгляд на того, кто был бесконечно дорог всю твою лошадиную жизнь, а теперь, закрывая лицо, мокрое от слез, стрелял из нагана в ухо своего вороного товарища, уже не пригодного для такой дружбы – с погонями, преследованиями, звоном сабель, скрипом колес походных кибиток, с искаженными гримасой ужаса лицами рассеченных надвое седоков, которые несутся навстречу на таких же пьяных от восторга атаки конях…

– Откуда это? – спросил пораженный Савраска, поймав себя на том, что смотрит на товарища как бы снизу-вверх.

– Я это знаю.

– Как называется это «знаю»? Его надо немедленно назвать, иначе оно не проживет и недели, а я, кажется, без него уже не смогу. Со мною что-то произошло, – растерянно проронил Савраска.

– Я не знаю, как называется это знаю. Кажется, гениды – неожиданно для себя произнес жеребец.

Савраска вдруг понял, что они похожи как-то необычайно, больше, чем просто по-лошадиному схожи, они – одно целое. Словно прожили они вместе века тех длинных или коротких лошадиных жизней.

И он почувствовал, что тянет его к этому странному жеребцу, тянет с необычайной силой, которой он не может противостоять. Он робко подвинулся поближе. Жеребец посмотрел ему прямо в глаза, заглянул так глубоко, что сердце Савраски спряталось и забилось смущенно где-то в копытце. Он вдруг почувствовал на своей щеке прикосновение мягких, теплых и влажных жеребячьих губ, и всего его пронзила горячая, струя яркого света так, что Савраска увидел все свои внутренности освещенными, как стойло освещается лучами солнца, врывающегося в раскрытые конюхом ворота конюшни. Они прижались друг к другу плотно, они не то чтобы прилепились – они слились друг с другом, словно стали единым существом. Савраска потерял границы своего тела, он стал величиной с Вселенную, которая раскрылась в бездонных, как два прозрачных черных омута, глазах товарища. Он весь проникся каким-то новым знанием, таким глубоким, как эта вечная космическая ночь, сквозь которую он начал падать вверх, думая, что летит вниз, пронзая взорами серебристые туманности, трогая губами холодные льдинки – звездочки. Савраска слышал музыку великих дальних звезд. Искрящиеся невиданными красками, представали пред ним невообразимые миры, в которых были добрые животные – и лошади, и иные, не похожие на земных. Сквозь серебряную вязь морзянки арктических станций слышались обрывки песен пучегубых негров, детские голоса, гитарные риффы, звуки поцелуев влюбленных, стихи, которые то ли кто-то нашептывал Савраске, то ли Савраска нашептывал кому-то…

 
Друг мой, мой друг…
Но мы все-таки прорвемся…
Мы должны, и мы сумеем научиться любить и быть любимыми…
В создаваемых нами вселенных…
Мы вечно станем падать в бездны лунных лугов…
Чуткими руками лаская волосы синих ночей …
И в мудрые саги, и в тихие снега, и в струи хрустальных ручьев…
Мы вплетем тихий шепот наших слов…
И кто-то из нас обязательно услышит:
«Я люблю тебя»…
И кто-то из нас обязательно скажет:
«Я тебя люблю»…
 

– Генидка, – то ли подумал, то ли вырвалось невольно у Савраски.

И Генидка понял, что его зовут именно так. Он мысленно откликнулся, как будто его позвали по имени, которое он знал еще до своего рождения. В переводе с языка лошадей это звучало бы как «что?», но он не сказал, только мысленно отозвался.

– Я тебя люблю, Генидка, – сказал Савраска.

– И я тебя люблю, Савраска, – ответил Генидка.

Они долго еще стояли так, на опушке старого леса, тесно прижавшись друг к другу, и все, что случайно находилось рядом с ними, в этот миг перестало существовать – так мощно и величественно звучало в природе единение их бытия.

Догоревшее солнце зашло. Вечер мягкой палевой шалью окутал Савраску с Генидкой. Прошло еще немного времени, и они стали призраками в дотла сгоревшем в огне заката старом лесу.

Идентификация

Вы, наверное, Бог весть что подумали об этих необычайных лошадках.

Предвидя некоторые вопросы о половой принадлежности моих друзей, преподнесу читателям их идентификацию. Различия пола у них нет.

Как? А вот так. Нет его у них, и все тут. Прошу вас не путать с гермафродитизмом – это совершенно не то. Они могут одинаково претендовать как на мужской пол, так и на женский. Причем, по отношению друг к другу они всегда разнополые и, поскольку они взаимосвязаны, а значит, взаимозависимы, когда один проявляет мужской пол, другой проявляет женский. Это, скорее, на внутреннем плане – никакого дела нам в этом нет до вторичных половых признаков моих героев – они не то чтобы выше, они – вообще вне этого. Такие они ребята. Иногда они сами теряются: кто Савраска, кто Генидка? Так и не могут, порой, до конца понять, кто есть «who». Поначалу им даже разъяснять приходилось. Что поделаешь, раз такое явление в природе произошло. Приезжие ветеринары из столиц отказывались иметь с этим дело. Пришлось вызывать психологов, и они-то помогли разобраться.

Эти… даже язык не поворачивается назвать их лошадями, эти ребята точно воплощение архетипа андрогина, и удивительно, что проявился сей феномен не в человеках, а в лошадях. Но это свидетельствует о том, что лошади на лестнице развития, как минимум, не ниже людей. А эти двое – разумнее каждый – вдвое, а вдвоем, стало быть – вчетверо.

Итого, четыре умножить на два, получается восемь – совершенное число! Таким образом, соединяясь вместе, Савраска с Генидкой представляли живой октаэдр, этакую модель энергетической основы Мироздания. Когда составили гороскопы их рождения и произвели синастрию – наложение этих гороскопов друг на друга, то увидели, что это абсолютная резонансная пара. Чего стоило только соединение Нептунов в их космограммах. Ведь Нептун – это высшая октава Венеры, и означает высшую любовь, а в данном случае такое положение планет демонстрировало проявление этой, Божественной любви. Этот, и другие факторы гороскопов позволили ученым идентифицировать двоих коньков-лошадок не иначе, как сиамскими близнецами. Сие понимается как явление, как редкий психологический тип, который особо характеризует пару индивидов. Савраске и Генидке не было необходимости рождаться сращенными друг с дружкой головами или крупами. Находясь на любом расстоянии друг от друга, каждый из них мыслил мыслями и чувствовал чувствами товарища. Это даже больше, чем телепатия. Это – СО-бытие.

Интересно как раз то, что товарищи не были одинаковыми во всем. И, мысля мыслями друг друга, они, в то же время, мыслили своими собственными мыслями, являя, тем самым, Творцом данную им суверенность и свободу эти мысли проявлять в действиях, то есть – волю. Вольными были они, эти лошадки. Оттого, что каждый из них мыслил, в том числе, своими мыслями, они, понимая друг друга, в то же время не понимали, ведь были – то они личностно разными. В этом заключалась драма товарищей, тем более острая, поскольку, как вы уже, наверное, догадались, они любили друг друга, и притом не простой любовью, а высшей, которая даже людям-то дается один раз в сто жизней. Бегают энто вот они по лугу и любят друг друга. И иной раз так залюбятся, что сами не понимают: где Савраска, где Генидка?..

Зовет, бывало, Савраска товарища и сам откликается на свой зов, а Генидка в это время молчит, думая, что это он Савраску зовет, а тот не откликается. Так что, в прятки они играть так и не научились – бесполезное это оказалось дело. Хотя, им при таком раскладе и прятаться-то не было необходимости…

Особенно любо было жеребцам резвиться на лугу. Конюх из-за стога сена наблюдал часами, пытаясь понять, что их игры означают. Он думал, что лошади собираются спариваться, и это у них брачные игры.

А лошади вели себя странно, и при всех признаках проявления любви, дыхание которой чувствовал на себе через толщу стога сена даже вечно пьяный конюх, не выказывали никаких признаков обычной для лошадей прелюдии соития. Да и самого физического соития (слово-то какое) между ними никто и никогда не видел. А любовь замечали все, ведь любовь всегда заметна.

Наигравшись вволю, они шли к водопою, где долго и с удовольствием пили вытянутыми в трубочки мягкими своими губами свежую воду.

Савраска пытался втянуть в себя отражавшееся в голубом озере облако, а Генидка фыркал и мотал головой – смеялся над товарищем.

Генидка был одарен. Он умел читать, хотя никто об этом не знал, даже поначалу Савраска. За конюшней были свалены в кучу старые книги, листы из которых конюх использовал на самокрутки и по нужным делам.

Генидка часами стоял там, взапой читая все подряд. Он прочитал массу старых журналов, многие толковые словари, Большую медицинскую энциклопедию, «Жизнь животных» Брэма, самоучитель английского языка, «Дао Де Цзин», а также некоторые произведения классической литературы – «Собаку на сене», сонеты Шекспира, «Маленького принца» Экзюпери, что-то из Шопенгауэра… Конечно, больше всего понравился ему «Холстомер», и Генидка ночами не раз пересказывал эту историю Савраске, понемногу добавляя что-то свое, и у него это неплохо получалось.

Когда Генидку тестировали зоофилологи из известных мировых университетов, выяснилось, что разговаривает он на обычном лошадином, а думает на другом, совершенно неизвестном языке. Долго пытались узнать, что это за язык, и все безуспешно, пока очень старый профессор из Дели не открыл всем, что это древнейший диалект лошадиного языка, на котором разговаривали единороги, и называется он сангрин, по имени места своего происхождения. Где находится это таинственное место, профессор поведать не успел, так как тут же умер.

Иногда они ни о чем не говорили – просто стояли молча, и тогда время теряло значение, потому, что время для них переставало существовать.

Генидка умел медитировать, он не научился этому в книгах, он обладал этой способность с рождения. И никто бы никогда не поверил, что Генидка умеет летать. Да….да… он левитировал дважды, это было в лунную полночь, Генидка пронесся над лугом, как Пегас, и Савраске почудился шелест его больших крыльев, хотя Савраска точно не смог бы сказать, видел ли он на самом деле эти крылья у Генидки. Он видел только, как тихо оторвался от земли его товарищ, тихо поплыл над лугом, над пластами стелящегося тумана. Потом, высоко задрав голову, коротко заржал и встал на дыбы, но уже – не касаясь задними копытами земли…

Спустя минуту, он пошел вертикально вверх, плавно, но все быстрее и быстрее, пока не оказался маленькой черной фигуркой на фоне красноватого диска луны. Савраска следил, затаив дух. Надо сказать, он немного завидовал Генидке, так как не умел летать. Но он мог чувствовать то же, что и товарищ, и это отчасти решало проблему Савраскиной «бескрылости».

Генидка возвращался из полета умиротворенный. На его темном крупе рыбьей чешуей блестели холодные капли серебристой росы. Он сам был холодный, как январская ночь, и только губы и ноздри его, как всегда, оставались мягкими и теплыми, когда он с радостью касался ими тревожно дожидавшегося товарища.

– Послушай, Савраска. Там, в вышине, я сочинил стихи. Они – для тебя.

Вот, послушай:

 
Я примчусь, как ветер —
Только позови.
Жить легко на свете
С молнией в крови.
 
 
Я летать умею
Наяву – не в транс,
Обнимая фею —
Музу-Декаданс.
 
 
Мне подруги – звезды,
Да ночная тишь.
Я летаю поздно,
Лишь пока ты спишь.
 
 
Я чудесный спутник
Твоих вещих снов.
Я небесный путник…
Я волшебник слов.
 
 
Вечером, на взлете
Закипает кровь.
Легче мне в полете
Пережить любовь.
 
 
Легче жить, мечтая,
Что ночная мгла
Поутру растает,
Словно след крыла.
 
 
А когда забрезжит
За окошком свет,
Мне трубач заезжий
Передаст привет.
 
 
Я примчусь, как ветер,
С молнией в крови.
Мне легко на свете
От твоей любви…
 

Савраске стихи понравились. Савраска любил все, что делает Генидка, ведь он, не умея этого, в то же время – умел. Так что, создаваемое Генидкой, создавалось и Савраской – это-то и называется по-настоящему – сотворчество. И стихи эти написал и он, и не он.

Товарищам было все равно, кто что сочинил или сделал, и безразлично, прочитает ли, увидит ли это кто-нибудь вообще, люди ли, лошади ли…

Они просто жили и творили, создавая свои собственные вселенные, которые щедро дарили всему миру. А мир спал у их ног, как ласковый пушистый кот, и не ведал, что ради того, чтобы ему спокойно спалось, в бессменном ночном дозоре стоят сиамские близнецы – Савраска и Генидка, чтобы мерцанием света их сердец освещались астральные закоулки той затерянной во Вселенной части мира, в которых всегда три часа пополуночи, и в которых никогда не бывает любви…

Одиночество Генидки

Знаете ли Вы о характерных особенностях сиамских близнецов? О них писал еще старик Клеменс (он больше известен как Марк Твен). Нам он рассказал, что из двоих известных ему сиамцев один был убежденный трезвенник, второй любил выпить, но когда тот выпивал, то его товарищ тоже пьянел, а поднабравшись поневоле, начинал еще и буянить. Поутру головы от похмелья болели у обоих.

Наши герои, к счастью, спиртным не баловались. И иных вредных бытовых привычек за ними не водилось. Но некие проблемы были.

Например, в генидах. Когда они посещали Генидку, привыкшего по роду своих философских занятий, рефлексировать, Савраска просто места себе не находил от этих самых его генид. Они были для Савраски хуже оводов и слепней, докучливее ребятишек из школы по соседству, норовивших прокатиться верхом на Савраске. Особенно страдал Савраска, страдал интеллектуально, сопротивляясь осиному рою сложных многоходовых шахматных задач, которые любил иногда для разминки решать его товарищ. Трудно было и с музыкой. Оба они любили классику, но Генидка еще приветствовал рок (хорошо еще, что он запал на дискографию корифеев – «Лед Зеппелин», «Дип перпл»… – это, все-таки – музыка). Но для Савраски было невыносимо слушать все подряд, излюбленное Генидкой, который умел, когда ему хотелось, прокручивать музыку в своей голове, точно лазерный диск на плеере. Однажды, когда Генидка сам себе устроил дискотеку (а разобрало его, почему-то, после полуночи), задремавший Савраска вскочил и спросонья лягнул товарища обеими задними в бок, так что незадачливый меломан завопил вместе с Дэйви Кавердейлом на чистом английском «итс бе-е-е-рн!»[1]1
  Burn – гореть (англ.), песня из одноименного альбома “Deep Purple” (К. З.).


[Закрыть] – и сбежались сторожа и проснувшийся конюх, которые, кстати, не знали английского.

Но главная особенность, главное свойство сиамских близнецов заключается в том, что их нельзя разлучать. Не то чтобы разлучать, их даже разъединять нельзя. Известные факты хирургического разделения сиамцев чаще всего приводили, рано или поздно, к их гибели, и дело здесь было не в последствиях хирургического вмешательства – все решал сам факт разобщения душ.

Точнее, душа у них общая, поэтому экспериментаторы, думая, что разделяют два существа, на самом деле разделяли одно. Когда же тел становилось два, душа, оставаясь единой, не знала, к какому телу прикрепиться и, так и не решив этой задачи, уходила в мир иной, оставив свое, некогда единое тело, бездыханным.

Однажды Савраска заболел. С ним вечно что-нибудь приключалось. Повели Савраску к ветеринару, который слушал через трубку, осматривал и ощупывал, а потом сделал укол шприцем с длинной иглой. Генидка кое-что понимал в медицине и, услышав зловещее слово «сап», задрожал от страха. У Савраски – сап! Савраску будут лечить! А может быть, и не станут его лечить, а поведут на бойню?! Боже, как жутко стало Генидке! Как одиноко стало ему!

Слоняясь у станции, он услышал приговор доктора: «Карантин».

Это означало, что всех лошадей, и вообще всех животных в хозяйстве разобщат на две группы, причем в одной из них будут все лошади, а в другой… один Савраска. Так и произошло.

Генидка несколько дней не мог придти в себя. Стойло рядом с ним, в котором находился его друг, теперь пустовало. Генидка ночами опускал морду за перегородку и вдыхал ноздрями запах Савраски, который хранила земля и стены стойла. На изгороди висела Савраскина попона… Тоска снедала несчастного Генидку. Сейчас он острее понимал важность Савраски в своей жизни, разлука с которым внесла в эту жизнь тоску и пустоту. Понемногу он начал чахнуть.

Однажды ночью Генидка вышел из стойла и, подойдя к воротам конюшни, увидел, что калитка, через которую входил обычно конюх, не заперта, а только закрыта накидным крючком снаружи. Щель оказалась довольно широкой, и Генидке удалось просунуть в нее язык, и языком приподнять дверной крючок. Генидка толкнул мордой дверь и вышел на залитый лунным светом двор. Осторожно, стараясь не цокнуть копытом, проскользнул к сараю рядом с ветстанцией. Большие двустворчатые двери сарая были заперты на тяжелый висячий замок. Высоко в стене виднелось одно единственное маленькое оконце.

– Савраска… – тихонько позвал Генидка, – Савра-аска…

Ответом была тишина. Генидка позвал еще. Потом, подождав немного, еще раз. Ответа не последовало.

Сердце Генидки упало. Он решил было, что его товарищ умер от страшной болезни. Генидка задрожал всем телом и собирался уже заплакать, как вдруг послышалось слабое ржание.

– Савраска?

– Генидка, это ты? – услышал он приглушенный голос друга, и теплая волна радости ударила ему в грудь, – Как ты там, на воле?

– Мне очень плохо без тебя, Савраска. Я просто не могу без тебя жить. Я, кажется, умираю.

– Я тоже не могу без тебя, Генидка. И я, кажется, тоже умираю. Я совершенно обессилел, – донеслось из-за стены сарая.

– Саврасушка, держись, дружище. Я что-нибудь придумаю, я ведь умный. Мы спасем тебя.

Они долго так разговаривали, не видя друг друга, но чувствуя так, будто находятся совсем рядом. И им все сильнее хотелось прижаться друг к дружке, но их разделяла шершавая и холодная стена сарая. К утру все слова у них кончились, а чувства, напротив, находились в избытке, и теперь уже они без конца повторяли одни только свои имена, и к рассвету потеряли ориентировку в пространстве и времени, не сознавая, кто из них Савраска, а кто Генидка, и кто в лазарете, а кто – на воле.

Но ни на следующую ночь, ни много позже, Генидке не удалось придти к другу. Он смог отворить дверь конюшни, но вот обратного действия ему сделать не удалось. Заметив беспорядок в конюшне и следы копыт на дворе, конюх стал привязывать Генидку и запирать дверь наглухо.

На прогулку лошадей не выводили.

В заточении прошла, как казалось Генидке, вечность. Он совершенно ослаб, и все, что поддерживало в нем жизнь, была надежда на встречу с другом.

Это случилось внезапно. Распахнулись вдруг ворота конюшни, и в снопах яркого весеннего солнца на пороге появился стройный лошадиный силуэт. Генидка едва не задохнулся от нахлынувшего счастья. Он рванулся вперед и… застыл в изумлении. Он ожидал увидеть Савраску, но это был другой, совершенно неизвестный жеребец. Ноги Генидки подкосились, и он замертво упал на землю.

В забытьи он провел долгие дни и ночи. И все виделось Генидке, что скачет он по лугу, совсем один, и ищет товарища, и зовет его тонким, жалобным голосом: «Савра-аска, Савра-аска!..». Но нет нигде Савраски.

И никто-никто не может успокоить боли, унять тоски, разъедающей грудь. Трава на лугу – холодна и колюча, горы вокруг суровы, а небо над головой свинцово-серое, с насупившимися бровями дождевых туч. И все вокруг – и лошади, и люди – незнакомые и чужие.

Генидка очнулся в полумраке пропахшего лекарствами помещения.

Очнулся оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. А взгляд тот был особенным, от него зашевелилось в самой Савраскиной глубине что-то знакомое, с каждой секундой узнаваемое им все более.

Вдруг он ощутил у самого уха едва заметное дуновение ветерка. Оно стало ритмично повторяться, и принесло с собой знакомый до боли запах. И, подталкиваемый чуть всколыхнувшейся в почти безжизненном теле теплой волной, он одновременно услышал-произнес… они одновременно произнесли-услышали…

«Гсеанвирдаксака… Сгаевнриадсккаа…

Они нашли друг друга лежащими голова к голове, в сарае ветстанции, будто очнулись на необитаемом острове двое уцелевших после бури моряков. Они не могли уже говорить, да в этом и не было необходимости. Как и прежде, друзья теперь прижимались друг к другу и, соприкоснувшись головами, разговаривали мысленно. Это была мысль одна на двоих, длиной в лошадиную жизнь, чистая, как горный хрусталь, мягкая, как влажный мартовский снег, теплая, как прикосновение губ матери-кобылицы. И вечная, как вечна любовь, которая и была самою этой мыслью.

Они не понимали смысла происходящего. Они не покинули своих грез, даже когда открылась дверь, и на пороге возникли две человеческих фигуры. Двое курили и разговаривали хриплыми голосами.

Люди произносили много непонятных слов, и только одно из них, услышанное последним, заставило Савраску и Генидку одновременно вздрогнуть. Это слово прозвучало приговором: «Бойня».