Текст книги "Тризна по женщине"

Теперь другая нога. Это было уже трудней. Раб – его звали Брюньольв,

– который с раннего детства, точно постельное покрывало, принадлежал моим родичам, был теперь стар и немощен, ему было трудно стоять на покалеченной ноге, задрав здоровую на колоду. Двоим парням пришлось поддерживать Брюньольва. Наконец вторая нога легла на колоду. Ловкие руки Фритьофа вложили между пальцами мох, и второй палец тоже отлетел прочь.

Мы, наблюдавшие за этим зрелищем, не понимали, была ли это причуда развеселившегося конунга, или за этим скрывался какой-то умысел. Оказалось, что умысел у отца был. Знахарка, жившая у нас на усадьбе, залила рабу раны горячей смолой. Когда он все-таки впал в беспамятство, его оттащили на конюшню и бросили там отлеживаться. Отец сказал:

– Фритьоф, подойди к колоде.

Все побледнели, в том числе и Фритьоф, и я тоже. Двор поплыл у меня перед глазами. Я, по-моему, испытала одновременно и тайную злую радость и ужас, который сдавил мне сердце.

– Снимай сапог, – сказал отец.

Фритьоф повиновался.

– Ставь ногу на колоду.

Фритьоф повиновался.

Отец взял в руки топорик, оглядел лезвие, оно было в крови, он стер ее рукавом. Отец не спешил. Неожиданно он дал Фритьофу затрещину.

– Убирай ногу! – крикнул он.

Фритьоф снял ногу с колоды.

Мы молча стояли вокруг.

– Как отрубают пальцы на ногах, ты уже видел, – сказал мой отец, конунг Агдира. – Но можно стать короче и на целую ногу. И помни, если ты сделаешь шаг без моего разрешения, твой следующий шаг принесет тебе беду. Разойдись! – заревел он на людей, собравшихся на дворе.

Все разбежались.

После этого над Фритьофом долго смеялись, и он стал злой.

На другой день я пришла к конунгу, своему отцу. Он сидел и тянул из рога пиво, кроме него, в покое никого не было. В очаге пылал огонь, и на губах у отца играла добрая улыбка.

– Чего тебе, Аса? – спросил он, махнув рукой, чтобы я подошла поближе.

– Хочешь, я отрежу себе палец? – спросила я.

Он вздрогнул и приподнялся, я спокойно сняла с пояса нож и показала ему.

– Вот этим ножом, – сказала я. – Только, по-моему, твой топорик лучше подходит для такого дела. Сначала один палец, потом другой. Ты хорошо меня знаешь? Ты понимаешь, что я способна за каждый палец на ноге отдать свои указательные?

Он не ответил.

– Без пальцев я уже не буду считаться полноценной женщиной, – сказала я.

Он продолжал молчать.

Тогда я подошла и плюнула ему в рог, а потом опрокинула его, и пиво разлилось по столу. Отец все еще сохранял невозмутимость. Теперь в нем проявилось то, к чему я всегда относилась с уважением и восторгом: способность владеть собой, даже потеряв власть над другими. Однако в глазах у него блеснул опасный огонь.

– Хочешь, чтобы я отхлестал тебя по голой заднице? – спросил он.

– Только созови на двор всех людей, пусть смотрят, – ответила я.

Он промолчал, посидел еще немного, а потом встал и ушел. Я осталась одна в пустом покое. Пиво растеклось по столу и медленно капало на пол.

На другой день он сделал вид, будто ничего не было. Раб выжил.

Королева Усеберга встала и подошла к торцовой стене покоя. Поманила меня к себе. Я видел, что там на стене висит редкостный ковер – через узкое, прорубленное в стене окно просачивался свет, и узор ковра вырисовывался очень четко. На ковре было выткано высокое ветвистое дерево, листья его были слегка окрашены осенью, и на ветках висели люди. Большей частью – мужчины. Но было среди них и несколько женщин. Королева показала на одного человека и молвила:

– Это Хеминг. Я ему так и сказала.

Она нерешительно взглянула на меня, словно хотела угадать, какое впечатление произвели на меня эти слова. Я похвалил искусную работу. Она сказала, что ковер выткала лучшая мастерица Усеберга, ее зовут Гюрд, целый год она ткала этот ковер и сделала все так, как хотелось королеве.

– Сколько ночей я провела без сна, прикидывая, можно ли выткать, как качаются повешенные, – сказала королева. – Это не так легко, как кажется. Тогда Гюрд пришлось бы рядом с каждым повешенным выткать как бы его тень. Мы решили отказаться от этой мысли. Нравится тебе мой ковер?

– Да, – сказал я. – Но если говорить честно, нет.

Она улыбнулась.

Трудно дать более правдивый ответ.

Прихрамывая, она вернулась к столу и сказала, что ее замучил костолом.

– Старая, помирать пора, а жить хочется, – рассмеялась она.

В ее глазах появилась черная бездонная глубина, от которой мне стало не по себе.

– Погладь меня по щеке, – сказала королева.

Она как будто просила милостыню, и я выполнил ее просьбу. Щека у нее оказалась горячей, королева вся обмякла. Она благодарно кивнула. Я убрал руку.

– Здесь на усадьбе, есть одна старая рабыня, ее зовут Отта, – сказала королева. – Она говорит, что удавится с горя, если ей не разрешат последовать за мной в курган, и просит, чтобы ее тело бросили собакам. Но я знаю, в Усеберге не только ей захочется удавиться, когда я умру. Лишь мой строгий наказ спасет им жизнь, а не то на усадьбе некому будет работать. Ты мне не веришь? – вдруг закричала она. Приподнявшись, она протянула руку за палкой, но не могла найти ее, словно была слепа. Она шарила рядом с палкой, не видя ее. Схватившись за край стола, она заставила себя успокоиться. – Значит, ты не веришь, что они повесятся, когда я умру? – Голос ее дрожал при этих словах, и брызги слюны летели мне в лицо.

Ответить я не успел. Королева встала и пошла на меня, я хотел отступить, но не мог двинуться с места.

– Ты единственный, кто осмелился усомниться в этом! – сказала она. – Да, они удавятся с горя! Пока я жила, я распоряжалась ими, моя мудрость и мое презрение вместе с моей нежностью и заботой были частью их жизни. Наш род – это Я! Что им тот, кто придет после меня! Думаешь, я не знаю, что говорю? Они удавятся!

Королева стояла передо мной. Я видел, как быстро и гневно пульсирует жилка у нее на шее. Она хотела схватить меня за руку, но не нашла ее, словно глаза ей застлал кровавый туман, я был не в силах помочь ей.

– Кликнуть его? – спросила она.

– Кого? – не понял я.

– Есть у меня один человек, который всегда готов исполнить мое приказание. – Она громко и неприятно засмеялась. – Стоит мне шевельнуть пальцем, как его меч уже занесен.

Она еле стояла, я поддержал ее, помог добраться до лавки, там к ней вернулось прежнее достоинство и невозмутимость. Дышала она с трудом.

– Здесь, в Усеберге, меня все любят, – сказала она. – Ясно?

Я склонил голову в знак согласия.

– Будто уже тебя нельзя зарубить? – спросила она.

Мы опять не спускали друг с друга глаз.

Лодин входит в покой и небрежно кланяется королеве. Из приличия он на рабочую одежду набросил плащ, держится он не без чувства собственного достоинства. Но волосы у него нечесаные. Думаю, что и насекомых в них хватает. Срезанные губы обнажают зубы до самых корней. Он похож на изуродованную собаку. На меня он не глядит. И все-таки он не случайно выбрал для своего прихода именно это время. Ему охота узнать, что происходит между королевой и ее неизвестным гостем.

– Надо поторопиться с отхожим местом, – говорит он.

Я замечаю, что он с запинкой произносит «отхожее место», он привык называть это по-другому, более грубо, и потому в его устах эти слова звучат неестественно.

– Надо, чтобы к твоим похоронам оно было уже готово, а у нас еще и хлеб на полях и всякие другие работы, и рабы так ленивы, что просто беда. Надо спешить, если мы хотим, чтобы к зиме все было сделано. Скажи, на сколько человек строить отхожее место?

Для нее это важный вопрос, и она сразу задумывается. К тому же она чувствует себя польщенной – еще бы, когда она умрет, в ее честь будет стоять огромное отхожее место, которое сможет вместить сразу много народу. Лодин хорошо знает – она помнит все. Поэтому он заводит разговор о том, что, дескать, однажды она сказала, будто в Борре, не говоря уже об Уппсале, по слухам, начали строить такие отхожие места, чтобы в них не попадали ни дождь, ни ветер. Кому пришла нужда, сидит там, скрытый от любопытных глаз. Но он, Лодин, считает, что строить такое большое отхожее место, какое требуется для ее похорон, с крышей и стенами слишком хлопотно. Поэтому он показывает ей набросок, нацарапанный им на куске дерева. Крыша закрывает строение только наполовину, но он дождя она все-таки защитит, передняя стена до земли не достает, ноги гостя будут видны. А что он делает, видно не будет.

Смех Лодина похож на странный кашель – это, наверно, из-за его срезанных губ. Она поднимает глаза, в них холодный, отрезвляющий вопрос: что смешного, если к ее похоронам нужно построить отхожее место? Лодин сразу отступает. Очевидно, кроме того, что на него возложено искусство колдовства, он распоряжается всеми работами в усадьбе.

– Ты хочешь сказать, что постройка сзади будет открытой? – спрашивает королева.

– Да. Так мы сбережем лес, у нас заготовлено мало бревен, а нам еще надо сделать сруб для кургана. Я считаю, что отхожее место должно вмещать тридцать человек, не меньше.

– Тридцать! – Она смеется, откинув голову, словно надменная девушка.

– Тридцать! Ошибаешься, Лодин! Сто пятьдесят, вот самое малое, сколько нужно. Ясно? – говорит она, и на мгновение на ее лице мелькает обида. – Сто пятьдесят. Это решено. У тебя найдутся достаточно длинные бревна?

– Достаточно длинные! – Лодин фыркает, он рассержен не меньше, чем она. – Бревна можно и надставить. Но ведь отхожее место должно иметь три или четыре опоры, чтобы оно не упало. Поэтому, хочешь не хочешь, а сзади его придется оставить открытым.

– Нет, – говорит она. – Я не желаю, чтобы потом говорили, что на моих похоронах гости сидели в отхожем месте без задней стенки. Строй целиком, Лодин. Помни, что к нам приедут гости даже из Уппсалы!

– Ты надеешься, что наш гонец вовремя поспеет туда? И гости оттуда не опоздают?

– Не смей говорить со мной так, будто я рабыня, которой ты можешь помыкать, как хочешь! – кричит она.

Лодин багровеет до самых ушей, но молчит.

Она говорит нарочно, чтобы унизить его:

– Что ты будешь делать со всем дерьмом, которое останется тут после гостей? Колдовать, чтобы оно исчезло?

Королева смеется и хлопает себя по коленям, она не похожа на женщину, погребение которой не за горами. Лодин уходит. Он получил распоряжение. Она зовет его обратно, явно для того, чтобы унизить еще больше.

– Знаешь, я слышала, что в Ирландии строят теперь отхожие места с отдельным помещением для каждого важного гостя.

– Вот не думал, что благородные люди тоже посещают нужник, – ворчит Лодин.

– Ладно, не будем заноситься, – говорит она, теперь это королева, не терпящая возражений. – Ты строишь большое отхожее место на сто пятьдесят мужчин и женщин и смотри, чтобы в нем была задняя стенка. Обмерь самых толстых девок и рассчитай ширину. А кроме того, выстрой еще одно отхожее место, тоже закрытое, на четырех человек. Этого хватит.

Лодин уходит.

– Сколько забот! – вздыхает она, извиняясь передо мной за прерванный разговор.

– Мне все видится словно в голубоватой дымке, – говорит она. – Конунг, мой отец, взял меня с собой, мы плыли на корабле вдоль берега, с нами было много людей. Мне уже минуло тринадцать, я превращалась в женщину. Меня поместили в палатке на корме, и никто, кроме конунга, моего отца, не смел заходить туда. Меня мутило от морской болезни. Так мы доплыли до Борре. И поспели в самый раз, в этот день ее хоронили в кургане. Могущественный властелин Вестфольда Гудред Великолепный, или, как его еще звали, Конунг Охотник, потерял свою королеву и хозяйку дома. Ее звали Альвхильд. Гудреду подчинялись Альвхеймар, Вингульмерк и Уппленд, и он часто возвращался с богатой добычей из Дании. По всему побережью было черно от его кораблей. Ты бывал в Борре, гость из неведомого?

– Да, бывал.

– День был ненастный, море серое. Мы разглядели несколько островков во фьорде, но противоположный берег открывался нам лишь на короткие мгновения. Высокие дубы и осины на берегу отяжелели от влаги. В Борре много курганов, все они давно заросли травой, но ее курган был совсем свежий, он высился грудой черной земли. Они показались с нею как раз в то мгновение, когда мы сошли с корабля на береговые скалы.

Все это так и стоит у меня перед глазами: дождь, туман, я сама, еще не оправившаяся после морской болезни. Тогда я в первый раз увидела, как хоронят в кургане королеву. Молодые женщины в белом плясали в туманной мгле, музыканты били в бронзовые блюда, и все покачивались в такт этой музыке. Время от времени женщины со стоном горя и муки бросались на землю, потом поднимались и, уловив ритм, продолжали плясать под дождем. Старые женщины плакали. Некоторые из них порезали себе лица, чтобы люди видели их горе. Воины стояли молча и били в свои щиты, они все били и били, а жрец бегал вокруг, кропя кровью луга и пашни. Зажгли факелы. Но он них было больше чада, чем света. Всех охватило мрачное предчувствие – если факелы не горят, значит, в день похорон могущественной Альвхильд из Борре Один почему-то не в духе. Но тут одна из местных колдуний выскочила вперед и начала читать над факелами заклинание. Неожиданно они ярко вспыхнули. В это время несколько воинов привели двух рабынь, которые должны были последовать за королевой в курган. Говорили – потом я узнала, что так оно и было, – будто конунг перед кончиной жены обещал ей четырех женщин. Но на усадьбе требовались рабочие руки, приближалась зима. Он положил на одну чашу весов честь, а на другую – рабочие руки. И не сдержал своего слова. Этих рабынь заранее напоили медом с какими-то травами, они были пьяны и пели.

Они пели хриплыми, грубыми голосами, приближаясь к кургану, который должен был скрыть их повелительницу и их самих. Лица рабынь были закрыты. Их увели за бревенчатую стену. Несколько мужчин бросились за ними туда. Потом говорили – это правда, – что там мужчины получили последнюю радость от этих рабынь до того, как помощник смерти заколол их.

Сначала в курган внесли ее, потом – их.

Вечером был пир, все напились, конунг, мой отец, запер меня в покоях и велел Фритьофу лечь у моего порога, перед тем он выразительно провел лезвием ножа по горлу Фритьофа. Мне было слышно, как над Борре несутся пьяные крики и веселые песни. Я забралась под меховое одеяло и попыталась уснуть, но не могла.

Гудред, Конунг Охотник, властелин Вестфольда, Вингульмерка, Альвхеймара, властелин всего! Говорят, он любил ее?..

Неожиданно ко мне вползает Фритьоф. Почему он ползет и как он открыл замок? У моих ног он поет под пьяные крики гостей, собравшихся на погребение королевы. Я прошу его уйти, но он не слышит меня. Он поет, склонив голову к моим ногам:

 
О! О! О!
Всего две рабыни,
он не сдержал обещания,
он любил многих.
О! О! О!
Герой великих битв
велел приводить к нему женщин
после победы.
А кого любила она, когда он покидал ее?
О! О! О!
 

Кто-то подошел к двери.

Фритьоф мгновенно спрятался под меховым одеялом валявшимся в ногах моего ложа. Это пришла служанка со строгим наказом от моего отца: я должна надеть самое нарядное платье и явиться в пиршественный покой.

Наверно, я уже догадывалась, что меня ожидает, и не без удовольствия встала с постели. Я знала, что горящие глаза следят за мной из под одеяла. Потому я сперва разделась донага, а потом оделась снова. С расчесанными волосами, сверкая юной свежестью, шла я за служанкой. Вскоре к нам присоединилась учтивая старая женщина, на поясе у нее висел нож. Между поющими пьяными мужчинами мы прошли к почетному сиденью, на котором восседал он.

Рядом с ним сидел мой отец.

Конечно, я уже кое о чем догадывалась.

Он кивнул мне и улыбнулся.

Я низко поклонилась.

Потом меня отвели обратно, но уснуть я не могла.

Фритьофа уже не было.

Королева продолжала:

– Мы поплыли обратно в Агдир. Однажды вечером конунг, мой отец, сидел за пивом со своими ближайшими советниками, разговор шел обо мне. У нее есть все, чего может пожелать мужчина, говорили они, ну а мясо на ней нарастет с годами! Не продавай дешево свою дочь! Пусть серебро польется из обагренных кровью рук Гудреда Великолепного из Вестфольда!..

Неслышно, как кошка, прокралась я по темному переходу и подслушивала у дверей, я слышала смех, бранилась от злости, и сердце мое колотилось от предчувствия – предложение, торг и наконец сделка, холодные расчеты мужчин, женщины, запертые в своих покоях, и взвешенные слитки серебра. Поймешь ли ты горечь и ненависть молодой женщины, что бродили тогда во мне? С того дня во мне проснулись хитрость и изворотливость.

Ведь мне было известно, что послы Конунга Охотника один раз уже побывали у моего отца. Я слышала, как он говорил, и тогда он не был пьян:

– Я правильно сделал, что отправил их обратно! Он, конечно, считает, что в придачу к ней получит и все мои владения, когда меня не станет. Но у меня есть еще и сын; и я должен думать о его выгоде. Если мой сын переживет меня, он займет место, которое останется пустым после смерти Великолепного. Этому-то до старости не дожить. А его вдова будет сестрой моего сына. Ха-ха-ха!

Я знаю, он снова пришлет к нам своих послов.

Один раз я отказал ему. Но велел слуге моей дочери догнать послов и явиться к ним на закате, когда они разобьют лагерь. Он должен сказать им: мой конунг передумал. Пусть ваш конунг знает, что имеет смысл еще раз приехать к сюда!..

Кто не захочет снова попытать счастья, чтобы получить такой лакомый кусочек? А мясо на ней нарастает с каждым днем.

Все рассмеялись.

И он действительно приехал еще раз.

Я проснулась, на дворе было темно, я сразу догадалась, что теперь он явился сам. Из всех голосов выделяется один, я вскакиваю, меховое одеяло падает, я вижу на дворе множество факелов. А голос! Он гремит на весь двор, подчиняя себе всех, нагая, как была, я бросилась прочь от узкого окна. В это время вбегает Фритьоф. Я не гоню его. Он хватает одеяло и набрасывает его на меня. Свет факелов становится ярче. Теперь я слышу крики уже и в домах. Я вспоминаю, что наши люди легли спать пьяные. Голос моего отца перекрывает шум, и все-таки он уступает голосу, гремящему на дворе. Загорается крыша. Слышится вопль – это они зарубили раба, должно быть, он выскочил из горящей конюшни, где спал, и его убили на месте. Фритьоф тащит меня на чердак. По лестнице за нами лезет какой-то человек. Кто-то ломает дверь. Голос на дворе гремит:

– Выдайте ее или получайте, что вам положено!..

Я слышу рык отца. Нападающие рубят стены, чтобы расширить оконные проемы. Свистит стрела, она вонзается в грудь одного из людей. Я и сейчас помню это зрелище: его глаза, проклятия, выражение обиды, потом отчаяния и бессилия, он потихоньку сползает на пол. Кто-то перешагивает через его труп. Горит крыша.

Наши люди лезут по лестницам, среди них и мой брат, они пытаются пролезть через горящую крышу. Я слышу свист стрел. Мой всесильный отец кричит:

– Надо бежать!..

И что-то еще Фритьофу. Фритьоф тащит меня с собой. Но нам некуда деваться, недруги кольцом окружили усадьбу. Я вижу, как, сраженный, падает еще один человек. Потом – отец.

И брат. На мгновение я вижу брата: его лицо, меч, торчащий у него в груди, он делает несколько шагов, словно просит разрешения покинуть поле брани, но, передумав, ложится, чтобы сперва немного поспать. Он лежит передо мной, залитый собственной кровью, и спит.

Меня окружают кольцом и куда-то ведут.

Усадьба горит, меня тащат подальше от огня, некоторых мертвых и умирающих тоже уносят прочь. Кто-то кричит:

– На ней только одеяло! Срывай его!

У него на губах пена, и он хочет содрать с меня одеяло, в которое я завернулась.

Я не могу ударить его, мне надо держать одеяло, теперь кричат все:

– Мы хотим видеть ее!.. Ради нее мы шли на смерть и проливали кровь!..

Я слышу мужской смех – громкий смех победителя. Он в затруднении: с одной стороны – требование его воинов, с другой – внимание, которое он хочет проявить ко мне.

– Живо! – кричит он, срывает с меня меховое одеяло и поворачивает меня перед воинами, они смеются и хлопают в ладоши – их конунг и властелин удовлетворил их желание. Меня уводят.

Потом они отправляются в соседнюю усадьбу. Там они убивают хозяина. В доме несколько мужчин и две женщины: я и изможденная старуха, склонившаяся над трупом своего мужа. Среди мужчин – Фритьоф. Он лежит связанный на полу.

Гудред говорит ему, и я слышу по его голосу, что он уже принял решение:

– Мы тебя повесим.

Тогда я встаю и в первый раз обращаюсь к этому человеку по имени.

– Гудред, – говорю я, подхожу к нему и зубами прихватывая его руку. Он с удивлением глядит на меня, видно, что его это забавляет. У меня крепкие зубы. Он весь в рубцах от ударов меча… Я кусаю сильней. Показывается кровь, вскрикнув от боли, он бьет меня по лицу.

Хозяйка усадьбы отрывается от трупа своего мужа и ставит на стол пиво.

– Теперь ты в моей власти, – медленно произносит он.

– Ты хочешь, чтобы я была хозяйкой твоего дома или нет? – спрашиваю я. – Взять женщину силой ты можешь, но не в твоей власти заставить ее с достоинством сидеть бок о бок с тобой в пиршественном покое и вести дружескую беседу, когда к тебе в гости приехали большие люди.

Он не отвечает.

Потом уже я с удивлением думала, что мне не было горько при мысли о погибшем отце и брате. Не знаю почему. Но тут лежит Фритьоф. Ноги у него связаны, руки скручены за спиной. Почему они сразу не зарубили его? Наверно – я и теперь так думаю, – за всем этим скрывалась злобная проницательность Гудреда Великолепного. Наверно, он догадался кое о чем и хотел повесить Фритьофа у меня на глазах, чтобы спросить:

– Ну, что ты сейчас чувствуешь?

Я оборачиваюсь к Гудреду и показываю ему язык. Он изумлен. Постояв так, я беру его руку и слизываю с нее кровь от укуса. И вдруг кричу:

– Думаешь, слуга, которого он приставил к своей дочери, мог оказаться ненадежным? Даже если б я сама этого захотела!..

Я кидаюсь на конунга, кусаюсь, царапаюсь, колочу его кулаками, он не может оторвать меня от себя, я падаю на пол, плачу, подползаю к нему и обнимаю его могучие колени.

– Помоги мне, помоги! Пусть у меня останется хоть кто-нибудь из отцовской усадьбы! Не убивай моего слугу! Беднягу воротит от одного вида женщины!..

Я отползаю к трупу бонда и переваливаюсь через него, руки у меня в крови, человек, похитивший меня, теряет терпение. Он встает и, пнув ногой Фритьофа, орет ему:

– Да образумь же ее хоть ты!

Старая хозяйка усадьбы лежит без памяти рядом со своим мертвым мужем.

Фритьоф остается в живых.

Вскоре мы уезжаем.

Наутро после брачной ночи я получила в подарок корабль.

Аса, королева Усеберга, объявила мне, что у нее болят ноги. Она послала за Одни, ирландкой, бывшей рабыней, а теперь служанкой, и та принесла ушат с горячей водой. Одни сняла полотно, в которое были замотаны ноги королевы, и красивой бронзовой иглой вычистила из-под ногтей грязь. Потом подпилила каждый ноготь и куском мягкой кожи отполировала их до блеска. Ноги у королевы обезображены костоломом и, видно, не раз были обморожены. Они некрасивы, но выразительно свидетельствуют о долгой и суровой жизни. Рядом с ее большими плоскими ступнями я вижу маленькие, нежные ноги Одни.

Одни приподняла ноги королевы и опустила их в ушат с горячей водой, старая женщина застонала от наслаждения. Она наклонилась вперед, уперлась локтями в колени и поглядела на меня, на старых губах играла счастливая и самодовольная улыбка.

– Вот почему хорошо быть королевой, – сказала она. – Конечно, я не в любую минуту могу кликнуть Одни и велеть ей принести мне горячей воды для ног. Ведь у меня столько забот. Мне приходится решать все дела, распоряжаться людьми, принимать гостей из дальних стран. И я должна изображать, что очень рада их приезду. И все-таки я чаще, чем другие, могу позволить себе это наслаждение – поставить ноги в ушат с горячей водой. Нет, королевой быть неплохо.

Она закрыла глаза, было похоже, что она задремала, но вот она снова открыла их и, кивнув головой в сторону Одни, спросила:

– Она тебе нравится?

У Одни молодое, гибкое тело, округлые формы и та покорность, которая так нравится мужчинам, однако не похоже, что она из тех женщин, которые готовы лечь с кем угодно.

Я кивнул и осторожно заметил, что Одни молода и красива.

– Небось охота пощупать ее?

Королева ударила кулаком по колену и засмеялась с открытым ртом, потом шлепнула Одни и отослала ее прочь.

Выставив из воды один палец, она с удовлетворением поглядела на него, снова опустила его на дно ушата и рассказала мне, какая гибкая она была в юности: стоя на одной ноге, она могла поднять другую так высоко, что мужчина целовал ей пальцы ноги, не наклоняя головы.

– Кто это был? – спросил я.

– Мог бы и догадаться, – ответила она и усмехнулась.

Королева продолжала:

– Первое время, как Гудред взял меня в жены, мы часто переезжали из одной усадьбы в другую. Сначала мы жили здесь, в Усеберге. Это была его усадьба, тут у каждого угла стояли дозорные, и даже в ларе в покоях, где он спал, – только я не сразу узнала об этом – сидел воин, когда он взял меня к себе на ложе. Он мне не доверял. И у него были для этого основания. Потом мы поехали в Борре и в Гокстад, жили на всех усадьбах Альвхеймара и даже в Дании. Повсюду распространялась его власть, и всюду там были его люди. У него был слишком беспокойный характер, чтобы подолгу оставаться на одном месте, и слишком много дел, которые не терпели отлагательства. И всюду люди – представь себе, всюду: они стояли за каждой дверью, бегали по переходам, следовали за тобой по полю, и все были одинаковые, на одно лицо, и ни с кем из них нельзя было поговорить.

У него тоже словно не было лица. Знаешь, каково делить хлеб и ложе с человеком, у которого нет лица? Который смотрит на тебя, не видя, и берет тебя, не замечая, кто ты, который лишь притворяется, будто следит за твоей мыслью, тогда как его собственные мысли беспокойно блуждают по просторам Швеции, где у него обширные земли, залитые им чужой кровью. Думаешь, я боялась крови? У нас дома тоже были рабы. Мой отец возвращался из Ирландии с большой добычей. Мы тоже вели войны. Но не такие. В этом человеке не было дна, он весь был сплошная ложь и не мог долго смотреть на того, с кем он разговаривал. Но видел он все.

Он опасался в сумерки выходить со мной вдвоем. Тогда, как и теперь, в Усеберге было большое поле, засеянное льном. Однажды я целый день провела, раздумывая о своей судьбе: я оказалась здесь, а мои близкие – в чертогах Одина. Но мне хотелось, чтобы все обернулось к лучшему. А главное, как ни странно, я испытывала к нему даже нежность. Поэтому я сказала:

– Сегодня лунная ночь. Пойдем гулять?

– Гулять? – Он удивился.

Я видела, как в нем вспыхнуло подозрение, он уже протянул руку, чтобы ударить в бронзовое блюдо, всегда стоявшее перед ним на столе.

– Давай погуляем вокруг льняного поля, – предложила я. – Вдвоем, только ты и я.

– Зачем? – спросил он. Он ничего не понял.

Он встал и склонился надо мной. Заглянул в самую глубину моих глаз. Я не отвела взгляд. Он хотел понять, зачем я предлагаю ему прогуляться вокруг льняного поля. Я видела, что он уже считает про себя, он думал, что его сила в умении считать своих людей: четверо там, шестеро в другом месте, сколько осталось здесь?

– Какое льняное поле? Которое лежит на склоне? – спросил он.

– Разве ты не знаешь, где мы сеем лен? – ядовито сказала я.

– Где у тебя стоят лошади? – спросил он напрямик.

– Мы не поедем, мы пойдем пешком, – ответила я.

Он разорвал на мне лиф – думал найти нож, объяснил он, – ножа у меня не оказалось, но он не успокоился и сорвал с меня почти всю одежду, я стояла перед ним в одной рубахе. Он хотел найти нож. Но не нашел.

– Значит, есть кто-то другой, – сказал он.

– Кто – другой? – воскликнула я.

Он холодно спросил:

– А зачем нам тогда идти гулять на льняное поле?

Он позвал человека и велел, чтобы поле тотчас окружили и чтобы рабы скосили весь лен. Так и сделали. Лен был еще незрелый. Они никого не нашли.

Он был великий правитель. У него была воля, чтобы повелевать. И достаточно рабов, чтобы скашивать поля. Но его власть надо мной с того дня значительно уменьшилась.

Я хорошо помню корабль, который пришел из страны франков. Я улавливала лишь обрывки фраз – стояла середина лета, корабль приплыл по какому-то делу, один человек на борту знал какую-то тайну. Его тотчас проводили к моему супругу Гудреду Великолепному, конунгу Усеберга.

На другой же день конунг отправил несколько человек в Швецию. Им было велено не возвращаться обратно живыми, если они не исполнят того, что он им поручил. Потом я узнала – эти люди вернулись уже осенью, – что юный сын старого и могущественного недруга моего мужа умер там, выпив рог пива.

С тех пор мой супруг и повелитель сам боялся пить пиво, если кто-нибудь прежде не сделает глоток из его рога. Но этого мало, в своей подозрительности он дошел до того, что велел пробующему пиво делать три глотка и ждал, не упадет ли тот замертво, пока он сам дважды сосчитает до двадцати. Только после этого мой супруг пил свое пиво. Но я подшутила над ним. Я сказала:

– Мой отец рассказывал как-то об одном яде, который сразу опускается на дно, лишь когда рог будет осушен, станет ясно, отравлен человек или нет.

Мой супруг заорал как безумный, отшвырнул рог и вскочил со сжатыми кулаками. Я сказала:

– Теперь ты в один прекрасный день умрешь от жажды.

Как-то раз, когда человека, который пробовал пиво, не оказалось под рукой, мой супруг приказал мне сделать первый глоток. Я с удовольствием подчинилась. Пиво бросилось мне в голову. Мы с ним сидели вдвоем, и я пыталась заставить его следить за ходом моей мысли – мне всегда доставляло удовольствие, когда одна мысль вытекает из другой, но обучить этому тонкому искусству Гудреда мне так и не удалось. Тогда я повернулась к нему и плеснула пивом прямо в его жестокое, непроницаемое лицо.

– Ты могущественный человек и здесь, и в Дании, – сказала я. – Но когда тебе случается выйти по нужде, ты берешь с собой воина.

Он промолчал. Даже лица не вытер. С бороды капало пиво.

– Ты думаешь, что там, в Швеции, я прибегнул к яду? – медленно спросил он.

– Я знаю одно, – ответила я, – теперь они там поднимутся против тебя.

Как-то раз я не могла удовлетворить его желания – на то были свои причины, тогда он послал меня за моей рабыней и приказал, чтобы я положила ее к нему в постель. Я была послушной женой, но меня душила ненависть, и язык мой был остер. Он же, напротив, лишь насмешливо хохотал и, когда рабыня уже лежала у него в постели, выгнал меня прочь.

– Утром я прикажу высечь ее! – прошипела я.

– Да хоть убей, – сказал он и зевнул.

Но вот в счете на шариках он ничего не понимал. У него был один ирландец, мы его называли шаропутом, потому что он считал на шариках, нанизанных на шнур. Он передвигал шарики то в одну сторону, то в другую и потому будто бы мог учесть каждый слиток серебра, который конунг выдавал своим людям. Но шаропут был нечестный. Я это сразу заметила. Смекалки у меня хватало, да и теперь хватает, хотя все-таки годы берут свое. Однажды я долго сидела и наблюдала за шаропутом. И слушала, как он считает с моим мужем. Это было на другой день после того, как Гудред велел мне положить к нему в постель мою рабыню.