Текст книги "Красота и зверь"

Кришан Чандар
Красота и зверь

В летучей, редеющей дымке рассвета он подошел к небольшому ручью, разделся донага и вошел в воду. В некоторых местах вода доходила ему до пояса. Его ноги то касались шелковистой глины на дне, то нежного песка, то скользили по ярко-голубым камешкам. Рыбки весело вились в воде, изгибая свои изящные серебристые тела. Некоторые камни были покрыты серым, зеленым или черным налетом водорослей, и, когда он нечаянно касался их ногой, странное чувственное наслаждение пронизывало все клеточки его тела, заставляя его смеяться от радости. Он набирал воду в рот и булькал, разбрызгивал воду фонтанами, смеялся, пел и плясал в воде, а иногда протягивал вперед обе руки, как будто пред ним стоял близкий друг или любимая.

Но он был один в эту пору у ручья, если не считать красного краба, который, выбравшись на край груды камней, наблюдал за забавными движениями человека своими китайскими глазками и явно наслаждался зрелищем такой диковины. С трех сторон ручей был окружен горами, в четвертую он тек, впадая в Джелам. За Джеламом расстилались высокие горные цепи, разрывая их грудь, причудливо извивалась автомобильная дорога, похожая на сброшенную кожу змеи. Стояла тишина, полное безмолвие. Его не нарушал ни звук автомобильных моторов, ни шелест деревьев, ни пение птиц. Даже вода в ручье казалась уснувшей, и только кое-где, пробегая мимо камней, она тихонько журчала, но звук этот был так нежен, что гармонически сливался с безмолвием утра. Закрыв глаза, он нырнул и открыл глаза уже под водой. Несколько мгновений он наслаждался красками и ароматом подводного мира, а когда у него не хватило дыхания, он выставил голову на поверхность и долго прислушивался к нежному, чарующему журчанию, которое казалось ему то возвращением безмолвия вселенной и мелодией ее дыхания, то легким прикосновением утра.

Он купался до тех пор, пока ему не показалось, что маленькие иголочки покалывают все поры его тела и пока он не увидел, что солнце облило кипящим золотом края облаков над истоком ручья, – тогда он вспомнил о двадцатимильном путешествии, которое ему предстояло сегодня совершить. Завтра утром ему предстояло занять место старшего учителя в дхалерской средней школе. Дороги он не знал, но предполагал, что она будет нелегкой. Придется спрашивать дорогу у встречных… Поколебавшись еще немного, он решительно вышел из воды, достал полотенце из узелка и вытерся. Потом вынул свой завтрак и начал есть, усевшись на большом камне. Крошки хлеба, сыпавшиеся в воду, привлекли внимание рыбешек, которые окружили камень, подобно тому, как окружают магнит притянутые железные крупинки.

«Хлеб – вот самый сильный магнит на свете, – подумал он, глядя на красного краба, который теперь подплывал к крошкам, медленно пошевеливая своими бесчисленными лапами. – Путешествие в двадцать миль, а в конце его все тот же кусок хлеба, который притягивает меня…»

И вдруг дорога представилась ему в виде удочки, на конце которой прикреплен крючок с насаженным на него кусочком хлеба, а сам он был глупой и беспомощной рыбешкой, в горле которой застрял крючок. Он закашлялся, и на его глазах выступили слезы. В следующую минуту он уже смеялся над игрой своего воображения. Облака над истоком ручья зарозовели, – казалось, что за ними бурно кипит жидкое золото. Скоро оно прорвется сквозь облака, зальет все небо, и наступит день. Пора идти.

Когда он уже уходил, краб поймал маленькую рыбку и теперь радостно поглядывал на нее своими китайскими глазами.

Первые пять миль ему предстояло круто идти в гору. Тропинка извивалась, но упрямо лезла все вверх и вверх. Казалось, что она только тогда переведет дыхание и успокоится, когда коснется неба. Глупая тропинка, разве может кто-нибудь коснуться неба? Его очень раздражало это безрассудное стремление тропинки. Если бы она поднималась вверх не торопясь, спокойно, то путник не уставал бы так скоро, его дыхание не прерывалось бы, а тело бы не промокало насквозь от пота… Но все это было именно так, тропинка продолжала настойчиво лезть вверх, все вверх, пока не коснется неба. Желание тропинки было подобно всем желаниям, которым не суждено исполниться, потому что ведь в действительности никакого неба не существует, это просто мираж, а как можно коснуться того, чего нет на свете? Но тропинка…

«Во всяком случае, мне нужно поберечь силы, – подумал он, – мне еще двадцать миль идти по ней».

Грехи тропинки да пребудут на путниках, которые идут по ней, – об этом ясно сказано в евангелии. Лучше всего немного отдохнуть под деревом.

Он уселся под горным инжиром, прислонившись спиною к его стволу. Напротив росло другое такое же дерево. За ним проглядывалась небольшая долина, и в ней – два поля, засеянных кукурузой, а дальше – невысокий холмик. Еще дальше, на фоне голубого неба, высились горные цепи, по груди которых извивалась автомобильная дорога. Он долго смотрел на эту картину, пока ему не показалось, что все, что он видит, – ненастоящее. Какой-то художник пришел и набросал вкривь и вкось несколько рисунков на синеве неба, рисунков, в которых не было ни жизни, ни изящества, ни красоты…

Вдали показался грузовик, который, как муравей, полз по ленте дороги. В небе, широко раскинув крылья, парил коршун. С холма спустились мужчина и женщина, они прошли к полям и исчезли в высокой кукурузе. Две птицы сели на дерево напротив него, попрыгали и начали целоваться. Повсюду теперь было движение, повсюду трепетала жизнь, застывшая картина ожила. В безмолвии зазвучал гимн, и синева неба стала глубокой, как море.

– Материя порождает движение, а движение дает жизнь сознанию, – медленно размышлял он, – взять хотя бы эту тропинку. Было бы преступлением не отдать должное ее смелости, отваге и красоте ее устремления. А взять меня – прошло всего полчаса, а я уже отдыхаю… Мужчина с женщиной до сих пор еще не вышли из кукурузы, должно быть – поле орошают…

Птицы над его головой расхохотались: «Чун-чун-чун! Мы знаем все лучше тебя, иди своим путем, не губи наши маленькие радости…»

…Он встал на колени, поднялся и зашагал дальше.

Тропинка была желтого цвета, на ее обочине печально поникла зеленая трава. Кое-где раскрылись лесные цветы, но и они опустили свои головки, как будто и их сморила усталость томительного путешествия, как будто им хотелось пить, а вокруг не было никого, кто мог бы напоить их. Он продолжал шагать вперед, лоб его блестел от пота. Теперь тропинка шла межой большого поля. Он поднял голову и огляделся. Стройная изящная козочка паслась на меже. Он провел языком по пересохшим губам. Козочка посмотрела на него искоса, проблеяла и отвернулась. Ему показалось, что козочка сказала: «Проходите дальше, почтенный, здесь воды нет! Правда, мои соски полны молока, но ведь оно принадлежит моему хозяину!» – «Очень хорошо, мадам, – ответил он козе, – ваше тело принадлежит вашему мужу, а ваше молоко – вашему хозяину. У вас типичный образ мыслей индийской женщины. В этой стране никто не жалеет изнемогающих от жажды путников, и именно поэтому в этой стране путешествие считается не приятным развлечением, а несчастьем, которое выпало на долю человека. А путешествие в Европу считается уже просто грехом. Очень хорошо, мадам, пусть так оно и будет. Прошу прощения».

Ему казалось, что жажда сухими колючками царапает его горло, а тропинка продолжала упрямо подниматься все вверх и вверх. Показался крестьянин, он шел навстречу путнику.

– Брат, нет ли где-нибудь здесь родника? – спросил путник.

– Есть-то есть, да только до него еще мили три вверх взбираться придется.

– Мне очень хочется пить. Нет ли какого-нибудь родника поближе, я тебя отблагодарю, скажи!

Крестьянин опустился на землю, отвязал свой узел, который он нес на палке, раскрыл его. и достал оттуда большой, сочный и свежий плод шафранового цвета. Он разделил плод пополам и сказал, протягивая ему одну половинку:

– Ты пей сок, прямо с семечками пей, а мякоть раздели на кусочки и ешь по дороге. С божьей помощью, тебе этого хватит на три мили.

Путник выпил приятный, чуть кисловатый сок, и блеск вернулся в его глаза, потом он съел кусочек мякоти и поблагодарил крестьянина.

– Ты куда идешь? – уже по-приятельски спросил тот.

– В Дхалер.

– Правильно, по этой дороге быстрей всего и дойдешь.

– А ты куда?

– В Кохале. Говорят, там нужны кули на строительстве дороги. Урожай-то в этом году неважный…

Последовал обычный рассказ: налоги, взятки старосте, жена, дети… Крестьянин снова увязал свой узел, взвалил его на плечо и стал спускаться вниз по тропинке.

Это другой полюс магнита. Это крючок, который застрял в горле самой жизни.

Ему больше не хотелось пить, и он на ходу откусывал кусочки душистой мякоти плода. Неожиданно он увидел под деревом старика крестьянина с маленькой девочкой.

Старик, смеясь, подражал кудахтанью курицы:

– Куд-куда, куд-куда!

Девочка, заливаясь смехом, просила:

– Папочка, еще, еще, папочка!

– Куд-куда, куд-куда!

Увидев плод в руках путника, девочка захныкала:

– Я тоже хочу! Я тоже!

Путник уселся с ними под деревом.

– Привет тебе, путник! – приветствовал его старик.

– Привет тебе, отец.

– Я тоже хочу! – просила девочка.

Путник протянул девочке плод, и ее розовые щечки запылали от удовольствия. Тогда он взял ее на руки, и она, усевшись поудобней, принялась за еду.

– Какая хорошенькая! Это твоя дочка? А как ее зовут?

– Джари. Это дочь моего сына, но она привыкла звать отцом меня. Сына моего призвали в армию, когда ей было месяца три-четыре.

Призвали в армию. Война. Война и это прелестное округлое личико, розовые щечки, блестящие невинные глаза и треск пулеметов, воющие бомбы, человеческие внутренности на телеграфных проводах… Он стал думать о той жажде, для утоления которой требуются человеческие жизни, а не сочные плоды. Однако плод – это нечто мертвое, а человек – это живущая и трепещущая вспышка материи, породившей движение, которое дало жизнь сознанию. Сознанию… Сознание этих людей и сознание тропинки… Противоположные полюсы магнита.

– Куд-куда, куд-куда!

Старик уходил, развлекая свою маленькую внучку.

Поднявшись вверх еще на три мили, он, наконец, достиг родника. Здесь, на берегу ручья, в тени небольшой рощицы отдыхало много путников. У родника был укреплен деревянный желоб, по которому стекала сильная струя воды. Он подставил под нее ладони и начал пить воду. Ему показалось, что вода не только стекает вниз через гортань, но и поднимается к его глазам, наполняет его целиком. Освежившись и вымыв ноги, он отправился в рощицу, где сидело много людей. Кое-кто занялся приготовлением пищи; некоторые покупали муку и патоку в лавке, которая виднелась неподалеку от рощи. На лугу паслись мулы. Один из путников ел кукурузный хлеб с патокой: три раза откусив от лепешки, он запивал свою трапезу двумя глотками воды. Кукурузные лепешки были почти у всех, кое-кто прихватил с собою и перец, размолотый с солью, кое-кто – лук. Ни у кого не было ни салана [1]1
  Салан – острый соус.


[Закрыть], ни маринадов, ни варенья, ни сливочного масла. Эти люди были так же неприхотливы в еде, как их мулы. Все сидели и сосредоточенно двигали челюстями.

Он хорошо знал, что кукурузная лепешка – очень сухая пища и ее невозможно проглотить, смочив одной только слюной. Поминутно кто-нибудь вставал и шел к желобу напиться. Когда нет настоящего салана, тогда и вода превращается в салан. За многие тысячи лет развития экономики и культуры человечество сумело добиться только того, что дает большей части населения земного шара сухой хлеб и воду. Сухой хлеб, вода, челюсти движутся, как челюсти мулов, а в глазах – ни искорки…

Он подумал о том, как хорошо было бы сломать тысячелетнюю традицию и раздать крестьянам, которые сидят здесь, в тени деревьев, вкусный и свежий пшеничный хлеб, да еще намазать его вареньем, раздать им маринованные овощи, и сливочное масло, и фрукты… Потом он вспомнил, что ему еще осталось пройти пятнадцать миль сегодня, и подумал о том, что тысячелетний голод кусочком хлеба с вареньем не утолить…

Когда он снова связал свой узелок и уже совсем собрался уходить, взгляд его упал на группу людей, которая спускалась с тропинки, направляясь к роднику. Двое из вновь пришедших были одеты в костюмы цвета хаки, на головах у них были желто-красные тюрбаны, а на плечах поблескивали погоны. Они вели молодого крестьянина, и скоро он разглядел, что руки парня были скованы за спиной наручниками. За ними шел еще один человек, который улыбался своей молодой спутнице и что-то оживленно говорил ей. Девушка шла неверными шагами, опустив глаза. Все крестьяне встали при приближении этой группы и приветствовали ее поклонами. Лавочник выбежал из лавки и, сложив руки в почтительном приветствии, приблизился к вновь прибывшим. Вдруг, что-то вспомнив, он бросился назад в лавку и через минуту вышел оттуда, неся несколько раскладных стульев. Еще раз сбегав в лавку, он вернулся с чистыми подстилками, которые разостлал на стульях, и только после этого пригласил гостей садиться. Льстивый и угодливый вид лавочника говорил о том, что люди эти обладают какой-то таинственной силой, которой не обладают другие. Один из них, тот, который, судя по всему, был главным, велел девушке присесть в сторонке под деревьями, потом приказал тем двоим, которые вели крестьянского парня:

– Даула, Шахбаз! Освободите пока этого мерзавца и дайте ему воды!

– Хузур [2]2
  Хузур – господин.


[Закрыть], – заговорил лавочник, – что прикажете подать для вас? Принести воды? Может быть, шербету? Сладкий, холодный шербет. Может быть, сластей, хузур? Мне недавно прислали из Кохата.

Даула и Шахбаз сняли с парня наручники и повели его к роднику, к тому месту, где только что один из погонщиков поил своего мула.

– Да, почтеннейший, шербету я выпью, – отвечал хузур лавочнику, – да и покушаем мы тоже, пожалуй, здесь. Курица у тебя найдется или еще что-нибудь?

– Да, хузур, конечно, хузур, я сейчас распоряжусь. – Лавочник почтительно складывал руки, кланялся и показывал все зубы в угодливой улыбке.

Погонщик мулов напоил своих животных и принялся вьючить их. Даула и Шахбаз напоили парня и отвели его к своему господину.

– Возьми себя за уши! – приказал тот. Молчание.

– Я сказал, возьми себя за уши!

Парень продел руки под коленями и схватил себя за уши, а один из стражников выбрал камень потяжелее и навалил ему на спину. Стон слетел с губ скрюченного человека. Губы девушки дрожали. Хузур попивал шербет. Он сделал еще несколько глотков и лениво бросил:

– Шахбаз, навали-ка еще один камень на эту скотину.

Из глаз девушки хлынули слезы, и она спрятала лицо под яркоалым покрывалом.

Казалось, что вот-вот спина парня переломится пополам, не выдержав напряжения.

– Ну, говори, – приказал начальник стражников, – теперь ты сознаешься или нет? Ты соблазнил и увез эту несовершеннолетнюю девушку или не ты?

– Нет! – медленно прохрипел парень. – Нет, она уже достигла зрелости, и она сама пришла ко мне.

– Ах ты мразь! Ты и теперь еще отпираешься?! Шахбаз, навали-ка на него еще один камень!

Погонщик мулов с ужасом смотрел на сцену, которая разыгрывалась перед его глазами, путники побледнели, казалось – все та же таинственная сила околдовала их. Вдруг девушка вскрикнула:

– Отпустите его! Я у ног ваших прошу – отпустите его, ведь он умрет! Отпустите его, он ни в чем не виноват! Я сама толкнула его на это! И не он меня увез из дому, а я сама убежала к нему! Это я увезла его из дому! Отпустите его!

– Скажите пожалуйста, адвокат какой! – усмехнулся хузур. – Ты погоди немного, дай мне с ним разделаться, а потом я и тебя выучу уму-разуму. У ты, сын совы!

– Я… я… не… соб… лазнял… ее… – задыхаясь, еле выговорил сын совы.

– Оставьте его так! – объявил начальник свое решение. – Пусть так и сидит, пока мы не покушаем.

Он отвернулся и заговорил с лавочником:

– Я сейчас возвращаюсь из Дхеркота. Этот молодец обольстил хорошенькую девчонку и удрал с ней. Четыре дня я их искал, и вот сегодня нежные влюбленные в моих руках! Схватил, когда они пытались удрать из Кохале! Но я-то знал, что все равно поймаю их. Я нюхом чую ту дорогу, по которой хоть раз прошел преступник! А теперь этот негодяй еще сознаваться не желает! Совершил преступление да еще упрямится!

– Хузур! – лавочник почтительно сложил руки. – Мы день и ночь возносим молитвы о благоденствии хузура! Вашими трудами в округе стало совсем спокойно. Не слышно ни о кражах, ни о похищениях. Крестьяне эти – нахальный и бесстыжий народ. Вы только подумайте, какая наглость – пялить глаза на чужих жен и дочерей! А потом еще и соблазнять их, увозить! Рам, рам! Поистине, хузур, этот преступник должен понести суровое наказание.

– Закон гласит, почтеннейший… – рассеянно сказал начальник стражников, глядя на девушку, – закон гласит, – а мы только слуги закона, – что каждый, кто соблазнит девушку или коснется рукой чужой жены или дочери, – преступник, который должен понести наказание. А как там насчет курицы, почтеннейший? Зарезали вы ее или нет? Шахбаз, сходи к почтеннейшему, поймай там курицу и зарежь!

Лицо молодого крестьянина почти касалось земли, пот ручьями тек с его тела. Все путники уже ушли, остался только один. Он думал:

«Что это за сила, которая заставляет молодого крестьянина сгибаться под тяжестью камней, почему лавочник так злорадствует? И почему погонщик мулов с таким ужасом смотрел на все это?»

Два розовохвостых соловья неожиданно выпорхнули из кустов и, что-то радостно прощебетав, взвились в воздух.

Наверное, эти соловьи тоже соблазнили друг друга, тоже увезли друг друга из дому и теперь наслаждаются любовью, но никто не наказывает их за это, не наваливает камни на них! Почему же здесь наваливают камни на всякого, в чьей груди затеплится огонь любви к себе подобному? Это так несправедливо!

Шахбаз нес пойманную курицу, курица вырывалась и отчаянно кудахтала. Путник вспомнил старика, который кудахтал по-куриному, чтобы развлечь свою маленькую внучку. Ее отца призвали в армию… Молодой крестьянин, видно, больше не мог выносить пытку, его шея почти касалась земли, парень стонал:

– Боже мой… боже мой…

Боже мой! Но незримая сила вселенной не откликалась на мольбы парня. Наивная надежда на то, что его спасет эта невидимая сила… Она похожа на бесплодное стремление тропинки – ведь на самом деле никакого неба нет, это просто мираж… Никто не может добиться того, чего не существует на свете…

Девушка тоже не могла дольше терпеть. Она бросилась к молодому крестьянину и освободила его от камней. Парень осторожно распрямил спину – он был весь мокр от пота, – и девушка прильнула к нему.

– Сознайся, – плача шептала она ему, – ради бога скажи, что ты во всем сознаешься! Ведь я умру и ты тоже умрешь! – Она продолжала, обращаясь теперь к начальнику стражников: – Не трогайте его больше! Я сознаюсь, я во всем сознаюсь! Он совратил меня и силой увез из дому, я не хочу дольше оставаться с ним, я ненавижу его, я вернусь домой к своим родителям, только не трогайте его больше! Я повторю это перед всеми, только, ради бога, оставьте его!…

Шел уже третий час, и тень гор ложилась на долины внизу. Путник чувствовал, что очень устал. Его щиколотки и ступни болели, все суставы ныли от усталости. Ему казалось, будто ноги его одеревенели. Вот уже несколько часов, как он идет один по дороге. Мысли его становились все более и более тоскливыми, а воображение бродило на грани безумия… Человек перестал быть человеком. Не может быть, чтобы та война, которая сейчас ведется во имя свободы, цивилизации и справедливости, была последней. Нет, последняя война будет против этого гнета, который заставляет людей заваливать камнями родник человеческой любви, который заставляет их стремиться иссушить самый источник человеческой жизни. О, когда же начнется эта война? Когда же, когда? Может быть, он не доживет до этого? Даже наверное не доживет и никогда в жизни не сможет дать волю буйному чувству мести, которой так жаждет каждый атом его существа! И глаза его наполнились слезами гнева и боли. Шаги его стали тяжелыми.

По дороге он встретил несколько групп рабочих.которые шли цепочкой. Каждый из них нес на плечах корзину соли. Они несли ее домой. В горных деревнях соль так дорога, что крестьянам не по средствам покупать се у лавочника. Pie по средствам? А что же им по средствам в конце концов? Ведь даже любовь им не по средствам! «Но я не имею права предаваться таким горьким размышлениям, – подумал он, -ведь я молод, здоров, холост. Завтра я займу место старшего учителя в средней школе. Все радости жизни доступны мне! Завтра я уже должен приступить к работе. Буду воспитывать детей говори всегда правду, уважай отца и мать, исполняй приказания властей, а когда вырастешь большим, не соблазняй девушек… Как кудахтала та курица, когда стражник пес ее…»

Навстречу ему шел погонщик со своим мулом. Спина животного была покрыта рваной попоной, по вьюка не было. Видно, погонщик отвез куда-то груз и теперь возвращался порожняком.

– Куда путь держишь? – спросил он погонщика.

– К Кхаранскому ущелью.

– А это не по пути в Дхалер?

– В пяти милях оттуда.

– Сколько возьмешь за то, чтобы подвезти меня на своем муле?

– Дашь сколько не жалко. Я ведь все равно мула гоню.

– Восемь анн.

Погонщик утвердительно кивнул, и путник взобрался на мула. Мул попробовал было выразить недовольство – поводил ушами, фыркал, но, убедившись в том, что все это бесполезно, двинулся вперед.

Погонщик запел, голос у него был приятным.

В Кхаранском ущелье он распрощался с погонщиком и, расспросив у него, как ему идти дальше, снова отправился в путь. Однако вскоре он сбился с дороги, или, может быть, ему показалось, что сбился и попал в волшебный мир. Тропинка попала в плен небольшой лощины, заросшей лесными цветами. На большом камне, одетом в зеленый мох. сидели две девушки и пели о Ладжу.

 
Ладжу пришел,
Ладжу пришел…
 

При виде путника они сначала звонко расхохотались, но потом смутились, перестали петь и приумолкли. Путник со вздохом уселся поближе к ним и завел разговор:

– Спойте еще, девушки, мне очень понравилось, как вы пели про Ладжу! И он тихонько замурлыкал мелодию.

 
Ладжу пришел,
Ладжу пришел…
 

Ты и сам пришел, как Ладжу в песне! – несмело проговорила одна.

– Меня и в самом деле зовут Ладжу! – весело соврал он. – А вас как зовут, девушки?

– Бану! – сказала одна.

– Бири… – прошептала другая.

– Ну вот и хорошо, а теперь спойте про Ладжу! – продолжал настаивать он.

Несколько минут Бану и Бири о чем-то перешептывались, и он подумал, что они собираются выкинуть какую-нибудь шалость. Но тут девушки стройно запели звонкими голосами, а он стал хлопать в ладоши, отбивая такт.

 
Ладжу пришел,
Ладжу пришел…
 

Песня прервалась новым взрывом смеха. Путник, который от души наслаждался их непосредственным весельем, тоже засмеялся и сказал:

– После того как Бану и Бири так замечательно пели, если они попросят, чтобы я поцеловал их башмачки, я и от этого не смогу отказаться!

Преподнеся им столь изысканный комплимент, он посмотрел на девушек и увидел на их щеках те же лесные цветы, которые покачивались вокруг них на своих стебельках.

Долго после этого он то пел песни девушкам, то они пели все втроем, и, лишь когда солнце склонилось за вершины горных цепей, он встал и снова собрался в путь.

– Не уходи сегодня, – медленно проговорила Бану, – переночуй здесь! Мы отведем тебя в деревню и уложим спать. Тебе ведь и нужно-то немного – кровать да одеяло, правда?

Голос Бану чуть заметно дрожал, а лицо девушки покрылось необычайно ярким румянцем. Бири лукаво поглядывала на путника.

Путник смотрел на них – на луноликих горных фей и говорил своему сердцу:

«Нет, я не останусь. Я должен избегать всех этих осложнений. Я не останусь, хотя мне кажется, что я знаю тебя с детства. С самого детства я знал, понимал и любил тебя. Может быть, я друг твоего детства или товарищ игр твоего беспечного и смелого брата. Я – Ладжу из твоей песенки, это я плавал вместе с тобой в голубой воде горной речки, это я, играя, дергал золотой узел твоих волос, да так, что ты иногда взвизгивала от боли! Сколько раз мы с тобой танцевали, взявшись за руки, сколько раз мы бегали с тобою рвать фрукты, сколько раз мы украшали друг друга гирляндами лесных цветов! А помнишь, как я ждал тебя, когда луна выплывала из-за рощи ореховых деревьев и колеблющиеся пятна лунного света играли с темнотой? Я обнимал твою гибкую талию и прижимал к своей груди трепещущее девичье тело. Я знаю вкус твоих губ – ярких и нежных, как лепестки цветов, знаю негу твоего легкого дыхания и сияние твоих глаз, блестящих, как черные жемчужины. Но я не останусь с тобой, я не хочу всего этого. Я хочу навсегда сохранить в сердце этот ясный огонек, и пусть он горит за стеклами этого фонаря, как прекрасный цветок».

Путник отвел взгляд и стал смотреть на деревню, видневшуюся внизу. Деревня засыпала на берегу тихой речки, окруженная горами с трех сторон. Бесшумно колыхалась кукуруза па полях, высокая, начинающая желтеть трава, казалось, ждет крестьянских рук и песен серпов. На крышах глинобитных домиков лежала сероватая баджра [3]3
  Баджра – сорт индийского проса.


[Закрыть], кое-где виднелись круглые связки красного перца. Путник снова перевел взгляд на Бану и Бири.

– Далеко отсюда до Дхалера?

– Мили три-четыре. – Голос Бану прозвучал печально.

– День уж на исходе.

Это сказала Бири.

– Прощайте, девушки, – сказал путник, вставая, – у меня еще есть время дойти до следующей деревни.

И путник снова пошел по тропинке. Тропинка то сбегала с гор и пряталась в лесах, то снова карабкалась наверх и па последнем повороте сливалась с небом. Он подумал, что устремление тропинки было не таким уж бесплодным – казалось, что тропинка не скрывается за горой, а идет все прямо и прямо в небо! Странная радость переполнила сердце путника – ему показалось, что, идя по этой тропинке, он придет в небо, в неведомый мир красоты. Гора, за которой скрывается тропинка, – это берег огромного синего озера. Он взмахнет своими сильными руками и переплывет его. Он поплывет по синей воде, радостно переворачиваясь в ней… А может быть, это на самом деле небо и он, превратившись в легчайшее облачко, заскользит по его удивительной синеве, а сердце его переполнится радостью, которая растопит его самого и сольет с небесным простором. Удивительное чувство охватило путника, ему почудилось, что тело его становится невесомым и бессмертным, и он помчался вперед по тропинке.

Вдруг что-то заставило его остановиться и оглянуться назад.

Солнце скрылось за вершинами горных хребтов. Опираясь на лозы лесных цветов, на него глядели две золотистые фигурки… В безмолвии вечерней зари даже ветерок, овевавший его, казался немного печальным, печальным и сладостным, словно он впитал в себя медвяную сладость лесных цветов. Все вокруг было напоено ароматом этих цветов и залито закатными красками. Он долго смотрел на две маленькие фигурки, потом помахал рукой, посылая им привет, и решительно пошел дальше.

Место необычайной радости в его сердце теперь заняла грусть, и шаги его стали тяжелыми. Он остановился и, застыв на границе радости и грусти, подумал о том, что не женщины прекрасны, и не дикие лесные цветы, а эти вот быстролетные мгновенья, которые ясными звездами сияют в непроглядном мраке жизни.