Текст книги "Хранитель пчел из Алеппо"

Глава 4

В гостевом доме новый постоялец. У него острые плечи и сутулая спина, а когда он, сгорбившись, сидит на стуле – кажется, что под футболкой крылья. Человек разговаривает с марокканцем; оба пытаются общаться на языке, который не слишком хорошо знают. Марокканцу по душе этот малый. Его зовут Диоманде, он приехал с Берега Слоновой Кости. Время от времени парень поглядывает в мою сторону, но я и виду не подаю.

Пчела все еще жива. Я нашел ее во дворе на том же цветке, где и оставил. Вновь переманил к себе на ладонь и принес в гостиную. Вот и сейчас пчела ползет по моей руке. Сижу, уставившись на стеклянные двери. Смотрю на отражение Диоманде и рябые тени деревьев позади.

– Я работал в Габоне, – говорит Диоманде. – Мне посоветовали ехать в Ливию, где много возможностей. Друг говорит, что там была война, но сейчас безопасно, и я решился поехать – поискать хорошую работу. Заплатил пятнадцать тысяч франков КФА[4]4
  Франк КФА – африканский франк.


[Закрыть], чтобы восемь дней плестись по пустыне, но меня поймали и бросили в тюрьму.

Парень говорит, опираясь локтями о колени. При каждом его движении лопатки вздымаются, а я жду, не распахнутся ли крылья. Он высок и долговяз и сидит так, словно свернулся в коробочку.

– Мы ехали три дня без еды, – говорит он, – было совсем немного хлеба и воды, а нужно делиться. Нас били, били все время. Даже не знаю, кто они такие, но тут им подавай двести тысяч франков КФА за мою свободу. Я позвонил родным, но денег не дождался.

Он меняет позу, обхватывая колени длинными смуглыми пальцами. Я отворачиваюсь от стеклянной двери и внимательно смотрю на парня – как выпирают костяшки на кулаках, как выпучены глаза. На нем ни грамма мяса. Словно птицы его исклевали. Он напоминает труп или разрушенный бомбой дом. Парень переводит взгляд на меня, потом устремляет его в потолок, уставившись на голую лампочку.

– И как же ты выбрался? – спрашивает марокканец, желая услышать продолжение истории.

– Спустя три месяца противоборствующая группировка ворвалась в тюрьму и освободила заложников. Я оказался на свободе. Направился в Триполи, где нашел друга и работу.

– Это же здорово! – восклицает марокканец.

– Но новый начальник мне не платил, а когда я потребовал денег, заявил, что убьет меня. Я хотел вернуться в Габон, но пути назад нет, поэтому я сел на лодку проводника через границу, чтобы пересечь Средиземное море.

Марокканец откидывается в кресле и следит за взглядом паренька, устремленным к лампочке.

– Ты добрался сюда. Но как?

– Долгая история, – говорит Диоманде.

Больше он ничего не добавляет. Выглядит парень уставшим. Наверное заметив это, марокканец хлопает его по колену и меняет тему, рассказывая про странные местные обычаи.

– Здесь носят кроссовки с костюмами. Как можно надевать это вместе? На улицах ходят в пижамах! Зачем?

– Это спортивный костюм, – говорит Диоманде, показывая на свой.

В это время суток старик обычно ходит в пижаме, а днем надевает старый серо-голубой костюм и галстук.

Я жду, когда они лягут спать, потом выхожу в сад и кладу пчелу обратно на цветок. Тихо шуршат машины вдалеке, легкий ветерок шевелит листву. Сенсор движения еще не среагировал на меня, темнота успокаивает. Высоко в небе стоит полная луна, и в этот момент я чувствую присутствие за спиной. Повернувшись, вижу на земле Мухаммеда: он играет со стеклянным шариком, перекатывая его по трещинам в бетоне. Рядом ползет к луже червяк. Мальчик поднимает на меня взгляд.

– Дядя Нури, – говорит он, – я выигрываю у червяка! Его зовут Хабиб. Хотите поздороваться с Хабибом?

Он высоко поднимает червяка и показывает мне.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

– Пришел найти ключ, потому что хочу выбраться наружу.

– Какой ключ? – говорю я.

– Думаю, он на этом дереве. Висит там, но не знаю, какой именно.

Я поворачиваюсь и вижу, что с дерева свисают более сотни золотых ключей. Они покачиваются на ветру, сверкая в свете луны.

– Дядя Нури, вы достанете его для меня? – спрашивает он. – Я не могу дотянуться, а Хабиб уже устал.

Смотрю на Хабиба, свисающего с пальца мальчика.

– Конечно, – говорю я. – Но как мне узнать, какой ключ тебе нужен?

– Просто достаньте все, а потом мы попробуем найти подходящий.

Иду в кухню и нахожу там глубокую миску. Мухаммед терпеливо ждет моего возвращения. Я собираю ключи с дерева – те, что повыше, снимаю с помощью лестницы. Вскоре миска наполняется, и я дважды проверяю, не пропустил ли какой-нибудь ключ. Обернувшись с добычей в руках, я замечаю, что Мухаммеда уже нет. К луже ползет червяк.

Заношу миску внутрь, поднимаюсь наверх и ставлю ее на тумбочку рядом с Афрой, возле стеклянного шарика. Стараюсь не разбудить жену. Опускаюсь на кровать. Афра лежит лицом ко мне, закрыв глаза и положив руки под щеку. Она дышит медленно и размеренно. Отворачиваюсь и устремляю взгляд в темноту, потому что не могу закрыть глаз. Снова вспоминаю время, проведенное

в Стамбуле

я встретил Мухаммеда.

На другой стороне реки Аси находился забор из колючей проволоки с дырой метра два в диаметре, напоминавшей разинутую пасть. Люди перекидывали через него вещи, а сквозь прореху передавали младенцев. Пока еще не рассвело, проводники сказали всем лечь на живот и ползти по пыльной, поросшей папоротником равнине.

Оказавшись на территории Турции, мы прошли еще миль сто через поля пшеницы и ячменя. Стояла тишина. Афра держалась за мою руку и дрожала от пробирающего до костей холода. Через полчаса пути мы заметили вдалеке выбежавшего на дорогу ребенка – темный силуэт на фоне восходящего солнца. Он помахал рукой и побежал в сторону домов.

Мы приблизились к деревне, где стояли небольшие домики с террасами и открытыми окнами, откуда выглядывали люди. Кто-то выходил наружу, народ группами собирался вдоль обочин, глядя на нас во все глаза, будто мы были бродячими циркачами. Увидев длинный стол с пластиковыми стаканчиками и кувшинами с водой, мы остановились и утолили жажду. Местные женщины вынесли нам одеяла, а еще протягивали нам хлеб, кульки с вишней и небольшие пакетики орешков. Затем отступали, глядя нам вслед. Только потом я понял, что смотрели они не с удивлением, а со страхом. Я представил себя на месте тех людей: на их глазах сотни беженцев, сломленных войной, шли вперед, к неизвестности.

Через час ветер усилился, мешая идти. Донесся резкий запах нечистот, и мы вышли на открытое пространство. Повсюду стояли палатки, а люди спали на одеялах среди гор мусора.

Я нашел местечко под деревьями. Кругом царила незнакомая мне тишина. В Сирии она таила опасность, способная взорваться в любую секунду снарядом, выстрелами из пулемета или тяжелыми шагами солдат. Где-то далеко, со стороны Сирии, задрожала земля.

С гор подул ветер и принес запах снега. В моей голове возник образ – белое сияние Джебель-эш-Шейха[5]5
  Джебель-эш-Шейх – горный массив, расположенный на перекрестии границ Ливана, Израиля и Сирии.


[Закрыть], первый снег, увиденный мною много лет назад. С левой стороны – Сирия, справа – Ливан. Границы, очерченные горными грядами и морем. Мы положили в реку дыню, и та треснула от холода. Мама укусила зеленую обмороженную мякоть. Что же мы делали там, на вершине мира?

Рядом со мной заговорил мужчина. Он спросил:

– Когда ты принадлежишь кому-то, а его уже нет, кто теперь ты?

Человек выглядел понуро – с грязным лицом, растрепанными волосами. Брюки были в пятнах, от него несло мочой. В темноте раздались звуки, похожие на крики животного. До меня долетел запах гниения и смерти. Мужчина дал нам бутылку воды и велел посидеть на ней, пока та не согреется. Прошла ночь, над горизонтом поднялось солнце. На земле лежали еда и новое одеяло. Кто-то принес черствый хлеб, бананы и сыр. Афра поела и снова уснула, положив голову мне на плечо.

– Откуда вы? – спросил мужчина.

– Из Алеппо. А вы?

– Из северной части Сирии.

Откуда именно, мужчина не сказал. Он достал из пачки последнюю сигарету. Курил медленно, то и дело поглядывая на пустынную землю. Похоже, когда-то этот мужчина был сильным, но теперь от его мышечной массы мало что осталось.

– Как тебя зовут?

– Я потерял дочь и жену, – ответил он, бросив окурок на землю.

Голос его звучал ровно и безжизненно. Мужчина словно задумался о чем-то.

– Некоторые люди… – сказал он после паузы, – они здесь уже месяц. Лучше всего найти проводника. У меня есть кое-какие деньжата.

Он с надеждой посмотрел на меня, ожидая реакции.

– Знаете, как это сделать?

– Я поговорил с разными людьми. На автобусе можно доехать до соседнего города, а там найти проводника. Я видел, как люди уезжают и не возвращаются. Но мне не хочется идти на это в одиночку.

Я согласился поехать с ним, и он сказал, что его зовут Элиас.

Весь оставшийся день Элиас ходил по делам: переговорил с какими-то людьми, позвонил с моего телефона, который еще не до конца разрядился. К вечеру устроил для нас троих встречу с проводником в соседнем городке, откуда мы запланировали отправиться в Стамбул. Поразительно, с какой легкостью все можно было организовать тем, кто мог себе это позволить.

На следующий день мы дошли до остановки и сели на автобус до ближайшего города, где встретили проводника – низкорослого астматика с мельтешащим взглядом. Он довез нас до Стамбула. Когда мы приехали, Элиас старался держаться возле меня. В городе были разные здания: высокие и яркие, старые и новые, теснящиеся у Босфора, где Мраморное море встречается с Черным. Я и забыл, что существуют такие дома, что за пределами Алеппо есть целый мир, не знающий разрушений.

Ночью мы спали на полу в квартире, куда привел нас проводник. Там было две комнаты: одна – для женщин, другая – для мужчин. В нашей спальне висела фотография семьи, жившей там прежде. Снимок почти выцвел, а я лежал и думал, что это были за люди и куда уехали. Ночь выдалась холодной, с обоих морей дули ветра. Они свистели под деревянными рамами, принося с собой вой бездомных собак и котов. Конечно, спать здесь было гораздо теплее, чем под открытым небом, тем более здесь был туалет и крыша над головой.

Поутру, вместе с пением птиц, люди поднялись со своих спальных мест и принялись молиться. Нам оставалось лишь ждать. Каждый день проводник возвращался из своего убежища и сообщал нам о погоде и волнении на море. При таком сильном ветре нельзя было плыть. После ухода проводника люди беседовали, рассказывали истории о тех, кто так и не добрался до Греции, о целых семьях, мужчинах, женщинах, детях, затерявшихся в море. Я не участвовал в разговорах: только слушал и ждал, когда все вновь стихнет. Афра сидела возле окна в плетеном кресле, поворачивая голову то вправо, то влево, – слушала.

Когда я подошел к ней, она сказала:

– Нури, я не хочу плыть.

– Мы не можем остаться здесь.

– Почему?

– Потому что тогда придется вечность жить в лагерях. Ты этого хочешь?

– Я больше ничего не хочу.

– Наша жизнь остановится. Как я буду работать?

Афра не ответила.

– Мы начали этот путь, нельзя сдаваться сейчас.

Она что-то проворчала.

– К тому же нас ждет Мустафа. Разве ты не хочешь увидеться с Дахаб? Не хочешь оказаться в безопасности? Я устал так жить.

– Я боюсь воды, – наконец произнесла Афра.

– Ты всего боишься.

– Неправда.

В этот момент я заметил маленького мальчика семи-восьми лет. Он сидел, скрестив ноги, на полу, перекатывая по плиткам стеклянный шарик. Мне он показался странным, словно находился не здесь, затерявшись в собственном мире. Похоже, ребенок был один.

Когда я вышел на балкон, мальчик последовал за мной. Он некоторое время стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, поковырял в носу и вытер руку о джинсы.

– Мы упадем в воду? – спросил он и посмотрел на меня огромными глазами, как сделал бы Сами.

– Нет.

– Как и другие люди?

– Нет.

– А если подует ветер и перевернет лодку?

– Нет. Но если и так, мы наденем спасательные жилеты. С нами все будет в порядке.

– Аллах поможет нам?

– Да. Аллах поможет.

– Меня зовут Мухаммед, – сказал мальчик.

Я протянул руку, и он пожал ее, совсем как маленький мужчина.

– Рад познакомиться, Мухаммед. Я Нури.

Он снова посмотрел на меня. Его глаза распахнулись еще сильнее, наполненные ужасом.

– Но почему же Он не помог ребятам, когда их головы снесли?

– Кто снес их головы?

– Они стояли, построившись в ряд, и ждали. Не надели черного. Вот из-за чего. Мой папа сказал: все потому, что они не надели черного. А я был в черном. Видите?

Он оттянул свою черную запятнанную футболку.

– О чем ты говоришь?

– Потом папа дал мне ключ и велел идти домой. Сказал зайти внутрь и запереться. Но когда я пришел туда, в доме не было двери.

Мухаммед достал из заднего кармана ключ и показал мне, словно до сих пор ожидал, что найдется подходящая дверь. Он снова спрятал ключ в карман.

– Аллах ведь поможет нам на море? В воде нас не смогут найти.

– Да, Он поможет нам пересечь море.

Плечи Мухаммеда опустились. Мальчик еще некоторое время стоял рядом со мной в своих черных джинсах и черной майке, с черными ногтями и черными глазами. Шли дни, и я заметил, что никто больше не говорит с Мухаммедом, а после нашей беседы на балконе он всегда смотрит только на меня, ищет взглядом. Наверное, рядом со мной он чувствовал себя в безопасности.

На третий день я вышел на прогулку. Бетонная дорожка убегала далеко в лес: если идти достаточно долго, она приводила к высоким зданиям. Облака на небе рассеялись, погода напоминала сирийскую, может, было чуть прохладнее. Небо затягивала пелена смога, особенно по утрам, – густая серая завеса, раскинувшаяся над водой и улицами. Этот туман не был сродни морозу, он хранил в себе запахи города и его жителей.

На четвертый день Элиас решил ко мне присоединиться. Он редко разговаривал, только комментировал погоду. Изо дня в день она не сильно отличалась, но мой попутчик подмечал малейшие изменения, например говорил: «Сегодня утром более густой туман» – или: «Вечером ветер усилился». Это было очевидно, но погода и впрямь стала важна для нас. Мы выискивали признаки того, что море скоро успокоится и позволит нам продолжить путешествие.

Во время прогулки я подмечал и другие детали. Уличные коты напоминали об Алеппо: они пробуждались ото сна и весь день ждали в тени свою добычу. А еще бездомные псы, косматые и непредсказуемые, со старыми шрамами и новыми ранами от травм или болезней. Они мало отличались друг от друга, разве что оттенком шерсти, обычно светлой, реже темно-коричневой. Дикие собаки Стамбула были повсюду: бродили по переулкам, ждали объедков позади ресторанов или сновали между машинами. По ночам они устраивали перекличку на весь город. Утром отдыхали под стульями и столами уличных кафе на площади Таксим. Иногда они просто дремали, восстанавливая силы после ночных похождений. Многие не замечали псов, те же следили за всеми, сверкая глазами-полумесяцами и положив морды на лапы, приглядывая за детьми, мелькающими среди автомобилей и стучащими в окна, чтобы продать воду проезжающим.

По улицам прохаживались семьи; кто-то шел босиком, другие отдыхали, сидя на тротуаре. Некоторые беженцы торговали в рыночных палатках, пытаясь заработать достаточно денег, чтобы уехать отсюда. Они продавали вещи, без которых люди не могли обойтись: зарядки для телефонов, спасательные жилеты, сигареты.

Иногда я забывал, что тоже принадлежал к их числу. Подобно собакам, я сидел каждый день на одной и той же скамье и смотрел на желтые машины, огибавшие клумбу красных маков на кольцевой развязке. Я вдыхал запахи гриль-баров и кафе-кебабов, с вертелами и горящими дровами, прекрасные ароматы пончиков прямо с жаровень или с подносов торговцев, которые ходили кругами по площади. На стеклянных прилавках лежали сырые бургеры, за витринами женщины в национальных одеждах сворачивали блинчики. Я смотрел, как приспосабливаются к жизни дети беженцев, как эти мелкие предприниматели овладевают искусством выживания. Что бы подумал Сами об этих улицах? О рыночных палатках и ресторанах, фонарях на Истиклал-авеню, стоящих по дороге от трущоб и гетто. Он бы затащил меня в шоколадный магазин. Афра бы оценила бутики, книжные магазины и кондитерские.

С того дня, как мы прибыли в квартиру проводника, Афра не выходила на улицу. Возвращаясь после прогулок, я рассказывал про здания османов, про машины, шум, хаос, еду, собак. На оставшуюся мелочь я покупал ей пончики с кунжутом. Жена обожала их, особенно теплыми: разламывала пополам, предлагая мне угоститься. Она всегда делилась – это ее отличительная черта. Я не рассказывал Афре про детей на улицах. Не хотел, чтобы она представляла их себе, попав в ловушку своего воображения.

По ночам, когда просыпались бродячие псы, Афрой завладевало беспокойство. Она спала в смежной комнате, рядом с другими женщинами. Вечером жена наносила на запястья и шею розовую воду, будто собиралась прогуляться в темноте. Мне приходилось делить комнату с десятью мужчинами. Я тосковал по Афре. Впервые за многие годы мы спали порознь. Я скучал по ее безмолвному дыханию, по ее сердцебиению, которое я мог ощутить, положив руку ей на грудь. Спал я мало и все время думал о жене. Иногда ночью Афра могла забыть, что она уже не в Алеппо. Сознание играло с ней злые шутки. Тогда жена выходила в коридор. Я узнавал ее по звуку шагов и вставал, чтобы встретить в коридорах с высокими потолками и продолговатым окном.

– Нури, это ты? Я не могу уснуть. Ты не спишь?

– Уже нет.

– Не могу уснуть. Я хочу погулять.

– Сейчас поздно. Это небезопасно. Пойдем завтра.

– Я хочу встретиться с Хамидом. Помню, как на бельевой веревке сушились его огромные шаровары.

Хамид приходился ей двоюродным дедом. Он жил дальше по дороге напротив пустыря с металлическими качелями и оврагом. По вечерам Афра отводила Сами к качелям, где они хохотали над гигантскими штанами Хамида.

Я держал в ладонях лицо Афры, целовал веки, одно, затем другое. Отчасти я жалел, что не могу умертвить ее этими поцелуями, подарить забвение. Разум Афры пугал меня: все, что видела, – она помнила, хранила в темнице своего сознания.

Несколько дней спустя я попытался найти работу. Многие беженцы продавали спасательные жилеты и сигареты на улицах, занимаясь этим незаконно. Можно было мыть за деньги машины. Элиас стал работать со мной. Мы вместе оттирали копоть и песок, иногда крали небольшие вещицы из багажников или бардачков, пропажу которых не заметили бы: жевательную резинку, полупустые бутылки с водой, мелочь. Элиас забирал из пепельниц окурки. Нашим начальником был шестидесятилетний турок, куривший по шестьдесят сигарет в день. Платил он совсем мало. Мы пробыли в Стамбуле три недели, а погода не менялась к лучшему. Деньги и некоторые вещи для удовольствия нам вовсе не помешали бы.

Однажды днем после работы на мойке я гулял по площади Таксим и забрел в интернет-кафе. Мой телефон отключился, и мне хотелось проверить, не пытался ли Мустафа связаться со мной. Будь он жив и здоров, обязательно написал бы. Конечно же, когда я зашел в почту, то увидел от кузена три сообщения.

22/11/2015

Мой дорогой Нури,

надеюсь, ты сейчас читаешь письмо, которое я тебе оставил. Постоянно думаю о вас с Афрой. Прости, что уехал не попрощавшись. Если бы остался, меня бы нашли и убили. Надеюсь, ты все поймешь и простишь меня.

Каждый божий день я поражаюсь тому, как мы оказались здесь, как жестока жизнь. Большую часть времени я ненавижу себя за то, что жив. Мысли отравляют меня, а я остался с ними наедине. Каждый человек здесь попал в собственный ад – Нури, один мужчина сидит, обхватив колени, раскачивается всю ночь и поет. Он поет колыбельную, от которой кровь стынет в жилах. Я хочу спросить, кому он пел ее раньше или кто пел ему. Но я боюсь услышать ответ. Вместо этого предлагаю ему сигареты – когда он курит, то не поет. Жаль, я не в силах сбежать от своих мыслей, освободиться от мира и всего, что знаю или видел за последние несколько лет. А дети, которые выжили, – что станет с ними? Как смогут они жить в этом мире?

Дорога оказалась совсем не такой, как я планировал. Я проехал Турцию и Грецию, пересек границу в Македонии, но там все осложнилось: меня поймали и депортировали, посадив на поезд до Болгарии, где я и нахожусь сейчас, в лесном лагере. Я пишу тебе с телефона одного молодого человека, с которым здесь познакомился. Тут поставили большие шатры, мы спим на раскладушках, выстроившихся в ряд. Когда подует ветер, наверное, все упадет. Неподалеку железнодорожный вокзал. Приходят старые поезда, люди пытаются в них запрыгнуть, чтобы добраться до Сербии. Я пока не пробовал.

Только что привезли на тележке еду. Мы ждем, когда нам раздадут сардины и хлеб. Это мы едим каждый день. Если я выберусь отсюда, то больше никогда в жизни не стану есть сардины.

Надеюсь, вскоре ты дашь о себе знать. Молюсь, чтобы ты оказался цел и невредим.

Твой кузен Мустафа

29/12/2015

Мой дорогой Нури,

сейчас я в Сербии, в лагере для беженцев возле завода. Это промышленный район в конце железнодорожного тупика. И вот я в конце путей. Надеюсь, это не знак того, что мое путешествие здесь и закончится. Из Болгарии я сел на поезд, ехал день и ночь, в итоге я попал в этот лагерь, обнесенный колючей проволокой. Отсюда я не могу вырваться: лагерь закрыт, – чтобы выйти, нужно встать в очередь. Платформ для поездов здесь нет. Приехав на автобусе, я видел, как люди забирались в вагоны с лестниц. По крайней мере, они уезжали. Одна здешняя девушка лишилась голоса – ей около восемнадцати, и каждый день мать умоляет ее заговорить. Девушка открывает рот, но оттуда не раздается ни звука. Что же за слова спрятались внутри, не желая вырваться наружу? Она полная противоположность того паренька у реки, который кричал и звал отца. Кто знает, через что эта девушка прошла, свидетелем чего стала.

Здесь стоит тишина, однако наполнена она хаосом и безумием. Пытаюсь вспомнить жужжание пчел, найти хоть немного света. Закрываю глаза, представляя поле и наши ульи. Но затем я вспоминаю огонь, а с ним – Фираса и Сами. Нури, наши сыновья ушли вместе с пчелами, туда, где растут цветы. Аллах заботится о них ради нас, пока мы не увидимся снова после земной жизни.

Как же я устал. Устал от этого существования, но я скучаю по жене и дочери. Они ждут меня. Не знаю, смогу ли добраться до них. Обе в добром здравии, ждут в Англии, дадут ли им вид на жительство. Если да, то мне будет проще к ним приехать.

Нужно двигаться дальше. Если ты читаешь это письмо, призываю тебя сделать то же самое. Распоряжайся средствами с умом. Проводники постараются выманить у тебя как можно больше денег, но помни, что впереди длинный путь. Научись торговаться. Люди не пчелы. Мы не работаем сообща, у нас нет стремления к высшему благу, – теперь я это понял.

Хорошие новости – я уже неделю не ел сардин. Здесь нам дают сыр и хлеб, иногда еще и банан.

Мустафа

Последнее письмо было написано по-английски:

20/01/2016

Дорогой Нури,

я провел день в австрийском военном корпусе у немецкой границы, где нас проверили и сняли отпечатки пальцев, затем отправили в немецкий хостел в горах. Зима здесь очень холодная – повсюду лежит снег, а старый дом чуть ли не достает до облаков. Я вспоминаю о горах Антиливан, об отце, деде и тех днях, которые я проводил с ними на пасеках, изучая пчел. Однако те горы были полны света, с них открывался вид на море. Эти же – белые и безмолвные. Непонятно, где они заканчиваются, а где начинаются.

Собираюсь добраться до Франции. Один из охранников позволил отправить письмо с его телефона, он печатает вместо меня. Я уже написал жене, которая все еще ждет меня и молится обо мне. Я тоже молюсь о ней и о вас с Афрой. От тебя нет вестей, но я не стану гадать.

Твой дорогой друг,

Мустафа

Некоторое время я сидел и размышлял, что могло произойти с ним после Германии. Сейчас только начался февраль. Добрался ли Мустафа до Франции? Жив ли он? Я вспомнил первый раз, когда приехал на пасеку в горах. Да, там правда было много света, а внизу сверкала вода. Кузен устроил мне экскурсию; тогда ему еще не исполнилось тридцати, мне же было восемнадцать. Он ходил в шортах и сланцах, совершенно не боясь пчел.

– Разве тебе не страшно? – спросил я, вздрагивая от каждого дуновения ветра.

– Я их понимаю, – ответил он. – Знаю, когда они по-настоящему злятся.

– Откуда?

– Они выделяют феромоны, пахнущие, как бананы.

– Бананы?

Мустафа радостно кивнул:

– Другие пчелы тоже это чувствуют и нападают.

– Но что ты будешь делать, если они и впрямь разозлятся?

– Буду стоять предельно тихо и не шевелиться. Притворюсь деревом.

Он замер, как гигантская статуя, прикрывая глаза руками и улыбаясь. Я сделал так же: неподвижно встал, затаил дыхание, пока пчелы сотнями летали вокруг, словно опутывая меня невидимой паутиной. Ни одна из них на меня не села.

– Видишь, – прошептал Мустафа. – Нужно просто расслабиться и слиться с природой. Тогда все будет хорошо.

1/02/2016

Мой дорогой Мустафа,

ты отправил прошлое письмо в январе, после этого сообщений не было, и мне хочется узнать, добрался ли ты до Франции. Больше всего я желаю услышать, что ты в Англии с женой и дочерью. Я вспоминал первый раз, когда приехал на пасеку в горах. В голове словно оживают картинки. Мы были так молоды. Если бы мы только знали, что уготовила нам судьба. Но даже знай мы, что бы изменили? Мы боялись бы жить, быть свободными и строить планы. Жаль, я не могу вернуться в то время, снова стоять в окружении пчел и каждую секунду учиться тому, что они мне не враги.

Сейчас я в Стамбуле. Мы с Афрой живем в квартире проводника с двадцатью другими людьми. Мы ждем, когда сможем уехать в Грецию, но ветер слишком сильный. Здесь есть маленький мальчик, примерно того же возраста, что и Сами. Он один, и я не знаю, что случилось с его семьей. Боюсь даже подумать. Мне он доверяет, я присматриваю за ним.

Знаю, что впереди меня ждет долгий путь. Иногда кажется, что я больше не выдержу, но я мечтаю встретиться с вами в Англии. Только это заставляет меня двигаться вперед. У меня есть деньги и паспорт. Мне повезло, ведь у некоторых не осталось ничего. Буду ждать твоего ответа.

Нури

Когда я тем вечером вернулся в квартиру проводника, то отдал Мухаммеду найденные вещицы: жевательную резинку, мятные конфеты, перочинный ножик, ручку, кольцо от брелока, клеевой карандаш и дорожную карту.

Больше всего Мухаммеду понравилась карта: он раскладывал ее на полу и водил пальцем по дорожным линиям и горам. В горшках, стоявших на балконе, он нашел камешки и ручкой нарисовал на них рожицы. Сделал целую семью камней и разложил по карте, воображая, будто они путешествуют: отец, мать, бабушка, брат и две сестры. Той ночью он уснул прямо на полу, я поднял его, перекинул через плечо и отнес в спальню, где аккуратно уложил на одеяло. Мухаммед даже не шевельнулся, затерявшись в своих снах.

– Скоро нам в путь, – сказал я Элиасу на следующий вечер.

Он стоял на балконе, напоминая прекрасную античную статую. Открыл новую пачку сигарет, сунул одну в рот и зажег, вглядываясь в деревья. Элиас теперь больше ел и работал, обрастая мышцами, стала видна его природная физическая сила.

– Проводник говорит – еще два дня, – добавил я.

Элиас обдумал мои слова, бросил окурок и закурил снова.

– Я не хочу уезжать. Останусь здесь.

– Разве ты не заплатил проводнику? Где же ты останешься?

– Найду что-нибудь. За меня не беспокойся. Я не хочу ехать дальше, я и так далеко от дома. Хватит.

В глазах его застыла печаль, но улыбка теперь была иной, и лицо осветилось жизнью и внутренней силой. Мы еще долго стояли и молчали, прислушиваясь к шелесту ночного ветра, шуршанию машин, лаю собак.