Текст книги "В кругу семьи. Смерть Иезавели (сборник)"

Кристианна Брэнд
В кругу семьи
Смерть Иезавели

© Christianna Brand, 1947, 1948

Школа перевода В. Баканова, 2017

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

* * *

В кругу семьи

Стивен Гард – семейный адвокат.

Бро – садовник.

Миссис Бро – его жена.

В числе вышеназванных лиц находятся две жертвы и один убийца.

Глава 1

Сидя в полутемном кабинете, Эдвард Тревис упоенно изливал душу очередному психоаналитику, сбежавшему (почти пятнадцать лет назад) из захваченной врагом Австрии.

– Да, доктор, мне почти восемнадцать. Но я пришел к вам тайно, потому что моя бабушка имеет обыкновение сопровождать меня и рассказывать массу подробностей, которые никому не интересны… Моя бабушка? Это леди Марч, жена моего деда сэра Ричарда Марча. Но ее дочь, то есть моя мать, была незаконнорожденной. Правда, с моим отцом она находилась в законном браке, так что…

– Но вас все же тяготила эта печать незаконнорожденности, мой мальчик?

– Пожалуй, – согласился Эдвард, на самом деле не придававший этому никакого значения. – Но самое ужасное, что мои родители утонули, катаясь на лодке, и все это произошло на моих глазах…

Это было не совсем верно, потому что сам он в это время был полностью поглощен возведением песочного замка на берегу. Однако чуть позже его няня подробно воспроизвела перед ним картину происшедшего, заметив, что от такого бедное дитя вполне могло повредиться в уме. Так что, когда в следующий раз ему грозило быть отшлепанным, он, приложив ручку ко лбу, объявил, что у него что-то с головой. К его радостному изумлению, наказание было отложено, и стало ясно, что теперь он находится в центре внимания и вызывает озабоченность. Ребенка последовательно показали нескольким важным джентльменам, которые произносили – обычно с сильным гортанным акцентом – весьма обнадеживающие фразы типа «он не должен переутомляться», «пусть делает то, что хочет», «ребенку лучше не перечить», и, поскольку бабушка регулярно повторяла эти лозунги, он прибегал к ним как к своего рода спасательному кругу всякий раз, когда надвигался шторм. В частных школах, которых Эдвард сменил великое множество, к нему относились как к весьма необычному ребенку, а их директора неизменно направляли его родным тактичные послания, в которых высказывалось предположение, что условия в их заведениях слишком суровы для столь деликатного растения. Со временем выяснилось, что юный психопат не может жить вне дома, а сам Эдвард перестал различать границы между реальными и выдуманными проявлениями ненормальности. Незначительный эпизод, произошедший пару лет назад, необычайно обострил воображаемую часть его состояния; и теперь от своего нового психиатра он услышал радостное известие, что может впадать в бессознательное состояние и прострацию, страдать от провалов в памяти, автоматизма и еще бог знает от чего…

– Вы хотите сказать, доктор, что я могу не сознавать, что делаю?

– Это вполне возможно, мой мальчик.

– Господи! – произнес Эдвард, пораженный услышанным.

– И еще вы не должны слишком резко поднимать взгляд! Это для вас опасно, так как может вызвать прострацию. И вы можете выронить из рук то, что в них держите. Так что будьте осторожны и старайтесь не поднимать взгляд!

Удивительно, как хочется посмотреть наверх, когда выходишь из темной комнаты на улицу. Эдвард, опустив голову, осторожно шел по тротуару и, войдя в телефонную будку, с трудом заставил себя перевести взгляд на таксофон, чтобы опустить туда два пенса и набрать номер кузена Филипа. Однако все обошлось.

– Алло? Элен? Это Эдвард. Вы с Филипом сегодня едете в Свонсуотер? Если да, то я сейчас в Лондоне и, может, у вас найдется место в машине?

На другом конце провода чуть замялись.

– Едем мы с Филипом и ребенок, а надо еще взять кучу вещей для малышки, вот в чем проблема; к тому же Пета и Клэр тоже едут с нами.

Хотя чем больше людей, тем меньше они с Филипом будут страдать от присутствия Клэр.

Наконец Элен произнесла:

– Конечно, будет тесновато, но мы тебя прихватим, Тедди.

– Правда? Спасибо огромное. А остальные уже у вас?

– Клэр приехала.

– Ну, а Пета, вероятно, уже в пути. Увидимся через полчаса.

Эдвард повесил трубку и взял шляпу – худой нервный брюнет с обворожительной улыбкой двинулся в путь, упорно глядя себе под ноги.

* * *

Однако Пета отнюдь не была в пути – изнывая от нетерпения, она наблюдала, как старшая медсестра с безумным упорством пересчитывает наволочки с явным намерением ей досадить.

– Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять… а где же тридцатая?

– Под коленями сержанта Робертса, кровать номер четыре…

Поймав умоляющий взгляд Петы, сержант Робертс согнул ноги в коленях, убедительно демонстрируя, что под ними находится подушка.

– Хорошо, все тридцать здесь, – подвела итог старшая сестра, слегка прихлопнув стопку наволочек. – Начальник хозяйственного отдела будет доволен. Завтра он должен к нам прийти.

Величественно кивнув медсестре и проигнорировав волонтерку, она в сопровождении свиты выплыла из палаты. Однако за дверью все же поинтересовалась у своей заместительницы:

– Кто эта высокая блондиночка, которая так плохо прячет волосы под шапочкой?

– Сестра Марч, и к тому же отличная сестра. Ее дед – баронет, – благоговейно произнесла заместительница, словно этим все объяснялось.

– Форма у нее не как у всех. Слишком хорошо сидит. Наверняка эта маленькая кокетка шила ее на заказ.

Пета попрощалась с медсестрой, поблагодарила сержанта Робертса, причем столь горячо, что у того поднялась температура, помахала остальным больным, поощрительно улыбавшимся на своих кроватях, и поспешила по коридору, на ходу срывая шапочку и передник, что было строго запрещено правилами.

– Скоро, скоро, скоро я увижу Стивена!

Трясясь в красном автобусе, она всю дорогу до Сент-Джонс-Вуда молилась:

– Господи, не дай мне делать глупости и размахивать руками, иначе Стивен будет презирать меня еще больше…

Еще со времен их совместного детства Стивен любил поддразнивать ее из-за привычки махать руками.

А в это время в маленьком домике в Сент-Джонс-Вуде Элен заклинала единственную служанку начищать латунную дощечку на двери и отвечать всем звонящим, что доктор Марч вернется только через неделю, а пока пусть обращаются к доктору Блэру.

Когда ее муж спустился вниз, она сообщила:

– Звонил Эдвард и просил взять его с собой. Думаю, мы сможем это сделать?

Филип был похож на своего юного кузена: те же темные волосы, нервозность и своеобразный шарм; однако сейчас он был раздражен и не скрывал этого.

– В машине будет ужасно тесно, к тому же у нас будут неприятности, если остановят.

– Но у тебя же есть отличное оправдание: ты доктор и едешь к больному.

– Да, у деда и вправду неважное сердце.– Последовала неловкая пауза. – Ты положила в машину мою докторскую сумку?

– Ты же сам ее туда положил.

Филип об этом прекрасно знал. Он просто пытался тянуть время, как, впрочем, и его жена, потому что никому из них не хотелось возвращаться в гостиную, где Клэр «стерегла ребенка», дабы он не мешал родителям собираться. Она ушла из редакции пораньше, чтобы «выяснить отношения» перед совместной поездкой. «Нет смысла прятать голову в песок перед неизбежным, Элен… Мы должны быть честными, Филип…»

Клэр сидела, нервно потирая руки, и, опустив голову, рассматривала свои маленькие ножки. Ах, эта прекрасная головка с узлом пшеничных волос, низко лежащим на шее. Филип наверняка бы отметил, какой выразительный у нее рот, в отличие от Элен, которая считала, что Клэр слишком гримасничает, когда говорит, и этим сильно себя портит. Искренняя, страстная, нервная и вечно чего-то ищущая, она стала виновницей семейной драмы.

– Ты же знаешь, Элен, и уже давно, что мы с Филипом любим друг друга…

Элен приподняла темную бровь.

– Моя дорогая Клэр… Ну, прямо как в мыльной опере!

Прислонившись к каминной доске, Филип с несчастным видом переминался с ноги на ногу. В последние шесть лет жизнь его не баловала. Вернувшись из Америки, он получил диплом врача и открыл весьма многообещающую практику, но тут началась война и все пошло прахом. В армию его не взяли по той простой причине, что там, где до войны трудились четыре врача, надо было оставить хотя бы одного. Он пахал как проклятый по десять-двенадцать часов в день – нудная, рутинная, неприбыльная работа со страховыми пациентами из тех, кто рискнул остаться в Лондоне. Работая за четверых, он еле сводил концы с концами, измучился, поскучнел, стал раздражительным и, как следствие, охладел к жене. Элен – маленькая полная брюнетка с живым характером – никак не облегчала его судьбу. Она не сочувствовала и не проявляла нежности, сохранив в неприкосновенности свою беззаботную смешливость, которая так притягивала его когда-то. Но ведь мужчине требуется нечто большее, чем веселый смех, а теперь он и вовсе звучал безжалостно и неуместно. Клэр же была нежна и проявляла понимание. А для Элен серьезный кризис в их отношениях был всего лишь мыльной оперой.

– Это вовсе не повод для шуток, Элен, – возмутилась Клэр.

– А что еще прикажешь мне делать?

– Мы должны найти какой-то выход.

– Какой тут может быть выход? – возразила Элен. – Если Филип любит другую, уверяю тебя, у меня нет ни малейшего желания продолжать с ним жить, но у нас нет денег на развод, у нас ребенок, и мне надо на что-то существовать. Кстати, Филип, ты мог бы и не затевать весь этот спектакль, уходя спсть в другую комнату, сказал бы прямо, что я теряю сексуальную привлекательность. А то я уже начала за тебя переживать!

Клэр с благодарностью посмотрела на Филипа, который стоял, потупившись, и чувствовал себя крайне неловко.

– Я не могу позволить себе подобный скандал, – заявил он, возвращаясь к щекотливой теме развода. – Это меня погубит. Сейчас у меня появилась возможность специализации, а такие события губительны для врачебной практики, особенно в гинекологии.

– Все это очень печально, Филип. Я только не пойму, кто твоя настоящая жена: я, которая живет с тобой рядом, но и только, или Клэр, которая живет с тобой, но на стороне? Надеюсь, ты понимаешь, о чем я, – спросила Элен, склонив голову набок.

Клэр энергично запротестовала. Элен, уже готовая расстаться с мужем, поинтересовалась со свойственной ей практичностью:

– А ты можешь рассчитывать на наследство? Ведь дед вам обоим должен что-то оставить?

– Вряд ли нам что-то светит, – твердо ответил Филип. – Дед меняет завещание по два раза в год, и никто из нас не может быть уверен в результате. Правда, он всегда возвращается к исходному варианту, но сердце у него такое слабое, что он в любую минуту может загнуться и оставить нас в весьма затруднительном положении.

– Полагаю, ты можешь рассчитывать тысяч на десять?

– Да, что-то около того.

– По-моему, это несправедливо, – вмешалась Клэр. – Ты единственный мужчина в семье, а вся недвижимость и деньги отойдут Пете, хотя она девчонка.

– Ее отец был старшим сыном, а она его наследница. Так что все логично. Я всегда знал, что так и будет.

– Но не когда ты вернулся из Америки. Тогда дед хотел сделать наследником тебя, но вмешался Стивен Гард и все испортил.

– Похоже, мыльная опера превращается в торги, – иронично заметила Элен. – А вот, кажется, и остальные подтянулись, так что нашу увлекательную дискуссию придется прекратить или же продолжить в машине.

Она вышла в холл, чтобы встретить гостей.

– Привет, Эдвард. Здравствуй, Пета. Все-таки вырвалась из своего кошмарного госпиталя?

Пета стала с возмущением распространяться о кознях старшей сестры, которая устраивает инвентаризацию всякий раз, когда кто-нибудь собирается в отпуск. А Эдвард сообщил о своем новом психоаналитике.

– Он просто потрясающий, все время вяжет, а еще сказал, что я могу впадать в транс – ходить и что-то делать, а потом ничего не помнить…

– А почему он вяжет? – поинтересовалась Элен, заворачивая Антонию в несколько шалей и тем самым полностью обездвиживая девочку.

– Это успокаивает пациентов, и они не боятся говорить о себе…

– Элен, бога ради, не бери с собой шерсть, иначе мы всю неделю будем слушать о прострациях Эдварда…

Когда все спускались с лестницы, Пета взяла Элен под руку.

– Это твой первый отпуск за несколько лет, Нел. Ты, наверное, очень рада.

– Чрезвычайно, – сухо ответила Элен. – Белла доведет меня до безумия, поучая, как надо обращаться с детьми, а в перерывах твой дед будет убеждать меня завести их как можно больше – я имею в виду детей. Чего я сделать не могу, потому что у Филипа безумный роман с Клэр и он, храня ей верность, теперь спит один.

Все погрузились в машину: Филип с двумя кузинами – Петой и Клэр, его жена Элен и Эдвард Тревис, их сводный кузен, чья бабка Белла в 1890-х годах была любовницей сэра Ричарда, а в настоящее время приходилась ему законной женой. Филип с мрачным видом сел за руль, испытывая стыд и отчаяние при мысли о том, что его не могут поделить две женщины. Сидевшая рядом Клэр уже сожалела, что их любовь стала известна Элен, которая сделала из нее посмешище. Пета, обхватившая длинными ногами упакованные ножки от детской кроватки, истово молилась, чтобы бог дал ей силы предстать перед Стивеном в самом выгодном свете, а Эдвард практиковался в умении не поднимать взгляд, в чем и преуспел. Элен, показывая дочке деревья и коровок, мелькавших за окном, мужественно боролась с болью и унижением от мысли, что теперь она будет есть хлеб человека, который ее не любит и не хочет.

– Да ты плачешь, Элен! – удивилась Пета, на минуту оторвавшись от своих молитв.

– Это Антония стукнула меня по носу кулачком, – отозвалась Элен.

Ребенок, замотанный в шали до состояния кокона, казалось, с упреком посмотрел на мать.

Глава 2

Бабушка Серафита двадцать пять лет сохраняла любовь мужа посредством простой уловки: она была для него всем тем, чем не могла быть его любовница.

– Да это проще простого, – настаивала она, очаровательно коверкая английские слова, когда ее сыновья со смехом протестовали против такой формулировки. – В конце концов, кто такая эта Белла? Не очень красивая, довольно скучная и к тому же интеллектуалка. А ум и женщина, дорогие мои мальчики, понятия несовместимые. Le bon Dieu[1]1
  Господь Бог (фр.).


[Закрыть] ведь не дал мужчинам крылья, чтобы они летали, а женщину Он создал вовсе не для того, чтобы она думала и рассуждала. Меня вот никто не назовет интеллектуалкой, – гордо заявляла Серафита, имея на то все основания. – И ваш бедный отец получает удовольствие, когда приходит и слушает всякие женские глупости. Бедняжка Белла, конечно, хороша, но уж больно занудная. Пусть себе живет в своем Ярмуте, а я, Серафита, останусь здесь в Свонсуотере. А когда я умру, она выйдет замуж за вашего отца и будет ему утешением. И тогда посмотрим, за кем останется последнее слово!

– Да, может, вы ее еще переживете, маман, – возражали сыновья со смехом.

– Нет-нет, я слишком тактична, чтобы становиться старухой, – самодовольно рассуждала Серафита. – Вот увидите. Я умру молодой и красивой (ей было уже за сорок), а ваш отец никогда себе этого не простит. Он привезет сюда эту ярмутскую Беллу с ее отродьем, она будет жить в моем доме и все время слышать «Серафита, Серафита, Серафита», пока звук моего имени не сведет ее с ума.

Так и произошло. Серафита умерла в пятьдесят, все еще красивая и молодая; сэр Ричард женился на своей любовнице и зажил с ней в Свонсуотере – величественный старик с большим ястребиным носом и добрыми серыми глазами, славный и не слишком умный, безжалостный и сентиментальный, внушительный и трогательный – живой памятник маленькой балерине, которая в бесшабашные девяностые, танцуя, пробралась в его сердце, а Белле, неуверенно вступающей в наследство, пришлось испытать на себе тяжкое бремя посмертных серафитовских чар. Трое прекрасных сыновей были давно убиты на полях сражений, их жены либо умерли, либо снова вышли замуж и покинули семейный круг. Осталось только третье поколение – трое внуков. Пета, главная наследница, Филип, вернувшийся из этой варварской Америки, куда его в детстве увезла мать, и Клэр, работавшая в какой-то дрянной газетенке и забившая себе голову всякой чепухой вроде карьеры и независимости. Вообще-то сэру Ричарду было наплевать на Клэр: пусть делает что хочет, лишь бы не слишком выходила за рамки! Его любимицей была Пета, дочь старшего сына, милая девочка, размахивающая руками, способная дать Клэр со всей ее золотоволосой красотой сто очков вперед.

Сегодня Филип, Пета и Клэр должны были приехать в Свонсуотер, чтобы принять участие в скромной церемонии, которую сэр Ричард неизменно устраивал в годовщину смерти Серафиты. При жизни она любила разного рода празднества и годовщины и неукоснительно блюла все ритуалы налаженной семейной жизни; теперь же все, что было заведено Серафитой, и вовсе стало в доме законом.

Сэр Ричард ураганом носился по дому.

– Белла, у нас все готово к приезду детей? А на завтра все приготовлено? Старая карга протерла портреты? Бро прополол герани? А дорожки он песком посыпал?

– Я за всем прослежу, Ричард, – терпеливо повторяла Белла.

Он стоял, чуть покачиваясь, на балконе и смотрел на подъездную дорогу и павильоны у ворот. Ярко светило солнце, и в воздухе стоял аромат любимых роз Серафиты. Поместье Свонсуотер находилось в двух милях от небольшого городка Геронсфорд в графстве Кент между меловыми холмами, отделявшими его от Геронского леса, и Тенфолдской грядой, за которой раскинулся Пиджинфорд. В свое время дом был очень красив, да и сейчас холл и парадные помещения сохраняли изящество георгианского стиля; однако с тех пор он оброс пристройками и по обеим сторонам строгого кирпичного фасада расползлись стеклянные павильоны, оранжереи, корты для игры в мяч и бассейн с кошмарного вида террасой и балконами. С востока к дому примыкали засаженные цветами уступы, сбегавшие к реке, с западной стороны зеленел большой газон, который огибала посыпанная гравием подъездная дорожка, ведущая к солидным кованым воротам, выходящим на главную дорогу. Вокруг с легкой руки Серафиты были рассыпаны многочисленные беседки и часовенки, каждая из которых была по-своему очаровательна, но вместе они полностью разрушали всю прелесть усадебного парка. Такие же щедро украшенные павильоны в псевдогреческом стиле стояли по обе стороны ворот. В одном из них жила чета Бро – садовник и его жена; в другом отправилась в мир иной Серафита.

В то время там жил шофер. Серафита весьма к нему благоволила: он полностью разделял ее страсть к розам, и его домик просто утопал в розовых кустах, за которыми хозяин, к ревнивому неудовольствию Бро, самоотверженно ухаживал сам. В день смерти Серафита долго стояла рядом со своим шофером на солнце, обсуждая их волшебное цветение, которое как раз находилось в полном разгаре, там ей стало плохо, и ее перенесли в его гостиную, где она и умерла.

Сэр Ричард, одержимый страстью к мемориалам, переселил шофера в другой дом, а комнату, где Серафита испустила дух, превратил в своего рода святилище. На стену повесили один из бесчисленных портретов, расставили ее любимую мебель, а розы превратились в предмет поклонения: их больше не срезали – теперь они увековечивали ее память. По праздникам, которые она отмечала при жизни, сэр Ричард приходил сюда, соблюдая неизменный ритуал, каждая деталь которого выполнялась с суетливой неукоснительностью; годовщину ее смерти он всегда отмечал в одиночестве, оставаясь в павильоне на всю ночь. Его былая печаль давно уже сменилась старческим упрямством: «Я всегда это делал и не собираюсь прекращать!» Утром, в час ее смерти, происходила очередная церемония, а после ужина сэр Ричард мрачно бродил по парку, после чего устраивался на диване под ее портретом, чтобы бодрствовать всю ночь; обычно его хватало минут на двадцать, после чего он погружался в непробудный сон.

В этом году Белла и доктор тоже пытались протестовать, причем с особой горячностью, но, как всегда, напрасно.

– На сердце я не жалуюсь, а если что, в кармане у меня лекарство, и я положу его рядом с диваном. Там есть телефон, а напротив живут Бро и его жена. Оставь меня в покое, Белла! Нечего мне диктовать! А где же дети? Уже без четверти.

– Скоро будут, Ричард. Им же надо переодеться.

– Ну да, конечно, – негодовал сэр Ричард. – Только потому, что сегодня чуть теплее обычного, они считают возможным вырядиться черт знает во что и выглядеть совершенно недопустимо. Не понимаю я эту современную молодежь, Белла.

Выйдя на лужайку, он что-то выкрикнул под окнами второго этажа. Тотчас же, как кукушка из часов, на балконе появилась Элен.

– Вы нас зовете?

– А что я, по-твоему, делаю, девочка? Выступаю в варьете? Поторопитесь там, вы все! Уже без четверти одиннадцать.

Сэр Ричард направился к воротам, где излил свое раздражение на садовника.

– Я, кажется, велел тебе посыпать дорожки, Бро. Они выглядят отвратительно, и это в такой-то день.

К павильону вели три узкие посыпанные песком дорожки – одна к главному входу, другая к задней двери и третья к французскому окну гостиной, которое выходило на хозяйский дом.

– Старуха здесь все убрала, – сообщил Бро, чуть дотронувшись до козырька кепки. – И дорожки выскребла. А их светлость, когда занималась цветами…

Он большим пальцем указал через плечо на свое хозяйство, где располагались сараи с инструментами и аккуратно огороженные мусорные кучи.

– У меня песка осталось на одну посыпку – и ни песчинки больше. Он почти на исходе.

– Ну, так и покончи с ним. Чтобы к вечеру дорожки были посыпаны.

– Мне еще надо заняться геранями на ближней клумбе. Вы же всегда велели набирать для их светлости букет. Для первой их светлости, – уточнил садовник, бросив косой взгляд на Беллу, чье круглое простоватое лицо чуть покраснело и приобрело отсутствующее выражение.

Сэр Ричард продолжил обход.

– Дорожки должны быть посыпаны сегодня, и никаких отговорок.

Он остановился у большого французского окна, через которое обычно входили в домик.

– Что ж, неплохо. Цветы просто замечательные, Белла. А это что за хлам? – нахмурился он.

Старую поденщицу, вероятно, куда-то позвали, и она не успела закончить уборку; в самом центре комнаты стоял пылесос, а вокруг валялись разные насадки. Белла, цыкнув языком, открыла дверь в коридор, ведущий к входной двери, и выставила все туда.

– Здесь никто не ходит. Мы всегда пользуемся французским окном. Я даже не велела ей здесь пылесосить.

Носком туфли она прочертила дугу на пыльном плиточном полу коридора.

– И откуда здесь пыль берется? Прямо целый слой…

– Так где же дети? – нетерпеливо вопрошал сэр Ричард.

– Они уже идут, дорогой.

Он стоял у окна и смотрел на дом и розы, окружавшие павильон.

– «Офелии» в самом цвету – еще пара дней, и они начнут осыпаться. А ветер может сорвать лепестки уже сейчас.

Белла подошла и встала рядом с ним, все еще красивая и белолицая, но низенькая и коренастая, в отличие от тонкой, изящной Серафиты с ее маленькими ручками и ножками.

– Поразительно, что любимым у нее был именно тот сорт, который расцветает в годовщину ее смерти!

– Она вообще была необыкновенная женщина, – произнес сэр Ричард, принимая замечание Беллы как своего рода подтверждение сверхъестественных качеств покойной жены, а не простую констатацию факта. – А, вот они, наконец! – негодующе воскликнул он, хотя до момента смерти Серафиты оставалось еще несколько минут, на что указывали стрелки небольших позолоченных часов. – Эй, поторопитесь там! Скорее, скорее! Пета, осторожнее с розами!

Проходя по узкой дорожке, Пета задела рукой цветущую розу, и ее лепестки печально опали на песок.

– Ой, дедушка, прости! – воскликнула она, пытаясь их собрать. – Вот неуклюжая корова!

В гостиной маленького домика девушка положила лепестки на стол под портретом Серафиты.

– Вот, бабушка, это тебе. Маленькое приношение от твоей неловкой внучки.

Сэр Ричард нахмурился, но в душе был тронут и польщен. Построив пришедших полукругом вокруг портрета, он посмотрел на часы.

– Хорошо. А теперь, Пета, начинай! – скомандовал он.

Филипу с Элен было немного неловко, но остальные уже давно привыкли к этому обряду и не протестовали. В детстве Пету и Клэр заставляли танцевать, и они с серьезными лицами неловко подпрыгивали и взмахивали тонкими розовыми ручками, казавшимися совсем бескостными, однако сэр Ричард быстро пресек эти потуги. И сейчас Пета, выступив вперед, запела тонким чистым голоском поминальную песню, которая в свое время так нравилась Серафите. Белла сплела венок из «офелий», и сэр Ричард под этот аккомпанемент возложил его на портрет. Портреты Серафиты были повсюду – и в доме, и в маленьком павильоне; под каждым из них стояла позолоченная шкатулка с засушенными цветами, парой крошечных балетных туфелек и длинными перчатками. При жизни Серафита славилась своими перчатками. Балериной она была довольно посредственной, и чтобы как-то выделиться из сонма своих сестер по сцене, всегда появлялась в длинных по локоть перчатках, которые эффектно оттеняли ее маленькие ножки. Сейчас эти перчатки, ставшие объектом поклонения, были помещены в шкатулки с лавандой и расставлены по всему дому: розовые лежали в большой гостиной, красные – в столовой, белые – в спальне, которую сейчас занимала ее преемница, а черные – естественно, в той комнате, где она умерла.

По знаку сэра Ричарда вперед выступила Клэр и, вынув перчатки из шкатулки, торжественно возложила их на стол вместе с сухими цветами и маленькими балетными туфлями. Песнь оборвалась, и в наступившей тишине старик встал под портретом и со слезами на глазах стал смотреть на улыбающееся сверху лицо.

– Давайте помолчим и подумаем о ней. – Потом он повернулся к остальным: – А теперь помолимся. Эдвард…

Эдвард произнес краткую молитву. Вообще-то он не приходился Серафите родственником, но поскольку с детства жил в Свонсуотере, то как должное принимал свое участие во всех ритуалах, а в отсутствие сводных кузенов и вовсе был незаменим при такого рода церемониях. По завершении молитвы все хором произнесли «аминь». Сэр Ричард взял в руки черные перчатки и туфельки.

– Это как раз те, что она надевала в тот день, когда вынесли приговор Дрейфусу. В Париже это дело наделало много шума. Публика принимала ее восторженно: она исполняла что-то вроде траурного танца; они репетировали целую неделю в надежде… на тот случай, если его приговорят.

Сэр Ричард рассказывал эту историю всякий раз, когда извлекались черные перчатки. Все уже знали ее наизусть, но слушали с почтительным вниманием, словно дети, которым рассказывают про Золушку. У них даже существовала некая негласная игра: ловить деда на малейшем отклонении от канонического текста.

– Там были два члена трибунала. Их сразу узнали, и им пришлось уйти.

Однако по голосу деда было ясно, что в душе он уверен, что Дрейфус получил по заслугам.

– Ей устроили овацию и забросали белыми цветами, словно это были похороны.

Перчатки были возвращены в шкатулку вместе с туфельками и пыльными засохшими цветами – свидетелями тех давних событий. Пета снова запела, и все присутствующие, поникнув головами, предались своим мыслям. Белла думала, что есть что-то пошловатое в том, чтобы так долго и упорно, выражаясь газетным слогом, «оставаться в памяти и сердцах людей». Клэр считала, что не слишком горячая любовь деда, со временем переросшая в форменную одержимость, напоминает сюжет чеховского рассказа. Филип не исключал вероятность, что этим летом старик в последний раз отдает дань своей любимой, а Эдвард рассуждал про себя, что, может быть, для остальных это и в порядке вещей, но он-то, черт возьми, ей даже не внук, а приходится отдуваться больше всех. Пета, выводящая трели французской любовной песни, одновременно думала, что почитание святой Серафиты уже выходит за рамки разумного, а Элен, пораженная показным драматизмом происходящего, взглянув на портрет Серафиты, чуть заметно подмигнула – и могла поклясться, что та подмигнула ей в ответ.

Только Белла, с обидой размышлял сэр Ричард, могла наградить его внуком, подверженным прострациям и провалам в памяти. Этот юнец был тощим и нервным, с лохматой шевелюрой и в мешковатых штанах, кое-как державшихся на костлявых бедрах и упорно сползавших вниз, рискуя свалиться совсем. Вообще-то он был неплохим парнишкой – милым, обаятельным, с обезоруживающей улыбкой на устах, характер у него был мягкий и добрый, манеры приятные, нрав тихий и незлобивый. Но эти провалы в памяти! Да еще автоматизм! Никто из детей Серафиты не произвел бы на свет такого хлюпика, а если бы и произвел, она бы живо выколотила эти глупости! Вы только посмотрите на него: слоняется по террасе в соломенной шляпе Петы и ноет, что «просто без сил после всего этого». А все остальные смотрят, как танцует малышка.

Ну, что за чудный ребенок! Живая пышечка в присборенном платьице с серьезным видом кружилась в танце, махая пухлыми розовыми ручками. Мягкие завитки волос разлетались в стороны, окружая головку золотым нимбом. Неуверенными шажками она совершала круги под музыку, которую пятьдесят лет назад так любила ее прабабка. Босые ножки ее не слушались, она спотыкалась и в конце концов приземлилась на круглую розовую попку, с удивлением озираясь вокруг. Рядом тут же оказалась Пета и, встав на колени, воскликнула:

– Ах ты, мое сокровище! Так красиво, так замечательно танцевала!

– Мы еще сделаем из нее балерину, – растроганно произнес сэр Ричард.

– Да, а вот с нами у тебя ничего не вышло, дорогой! О, эти ужасные занятия с мадам как-там-ее! Ты помнишь, Клэр?

– У нас были все нужные качества – у каждого по одному. Пета была гибкая и изящная, но с длинными ногами, как у жеребенка, а я была маленькая и хрупкая, но несгибаемая, как палка. Боюсь, дорогой, что от Серафиты твоим внучкам не досталось ничего!

– Ты унаследовала ее крошечные ножки, Клэр, – заметил Эдвард. – У нашей Клэр такие же маленькие ножки, как у бабушки Серафиты.

Ему изрядно надоели все эти ахи вокруг ребенка и поклонение предкам – пора было переключить внимание родственников на собственную персону и свои недомогания. Вспомнив слова психиатра об отголосках незаконнорожденности, которые угнетали его психику, он саркастически уточнил:

– Я хотел сказать, у вашей бабушки Серафиты.

И зашагал в дом.

Белла со страдальческим видом хотела последовать за ним.

– Ну вот, опять вы его расстроили!

Кузены шумно запротестовали.

– Ну как вам это понравится!

– Мы его расстроили!

– Да никто и слова ему не сказал!

– Право, Белла…

Долгая панихида по Серафите выбила Беллу из колеи. Опустившись на стул, она со слезами в голосе заявила, что им с бедным Эдвардом вечно напоминают об их двусмысленном положении в Свонсуотере…

Все расхохотались.