Текст книги "Все шансы и еще один"

Не останавливаясь, Лиза крутилась по этой комнате. Как зверек, попавший в ловушку и перепроданный ловкачами в душный зверинец. Она пыталась узнать эту клетку. А он убрал блокнот.

– Вы уже сожалеете, что пришли сюда? – заметил он. – Сделаем поворот кругом и уйдем. Нет ничего проще.

Это и его бы устроило: лечь спать в пижаме, почистив зубы.

– О нет, – сказала Лиза. – Наоборот! Я очень хорошо себя чувствую.

Она остановилась возле стула и начала медленно и методично раздеваться. Как ученик, который не может избежать своего занятия физкультурой.

– Эй, – вмешался Лоран. – А что это вы делаете? Я вас ни о чем не просил. Оставайтесь в одежде.

Она сняла бюстгальтер и подошла к нему с обнаженной грудью. Эта смесь невинности и разврата его стесняла. Само понятие победы здесь, в этот вечер, лопалось, подарок сам разворачивался.

Она спросила:

– Что будем делать? Будете меня любить или нет? Здесь холодно.

Он обнял ее. Она подняла голову, чтобы он мог ее поцеловать. Он прикоснулся к губам Лизы. Все это было просто до неимоверности. Она отошла и направилась к кровати. Легла на нее и протянула руку Лорану. Дичь приглашает охотника. Он спросил ее растерянно:

– Вы действительно совершеннолетняя, мадемуазель Дрори?

– Да, – сказала она. – Еще немного, и вас попросят произнести мое имя.

Она сняла и юбку. Он наблюдал. Раздумывал. Не попал ли он в ловушку, великолепно подстроенную? Если бы не он сам снял эту комнату в первом попавшемся на глаза отеле, он бы мог искать всюду спрятанные микрофоны. Открыл шкаф. Увидел плечики из проволоки. В шкафу нет фотографа. Подумал и, сказав «Сейчас вернусь», закрылся в ванной. Снял пиджак, внутренние его карманы полны блокнотов и авторучек. Долго мыл руки и обтер лицо мокрым концом полотенца. Постарался не смотреть на себя в зеркало. Обернув вокруг талии простыню, вернулся в комнату, подошел к кровати, лег в нее и обнял Лизу.

– Хотелось бы знать, откуда эта поспешность, лестная для меня, но необъяснимая. Эта поспешность к незнакомцу, каким я являюсь… Вы такая неосторожная… Надо благодарить небо, что у меня нет дочери…

Он откусил бы себе язык, это была бы последняя мысль, но она не обратила на это внимания. Она повернулась к нему и поцеловала его. Поцелуй был легким и почти неумелым. Он тотчас получил обещание настоящего наслаждения. Из-за долгих поцелуев и наслаждений он даже забыл о завтрашнем собрании. Потом, поспешно и взволнованно, перевернулся на нее и попытался в нее проникнуть. При первом контакте она была сдержанна и почти перепугана. Даже изобразила сопротивление. Наконец, он овладел ею.

– Ты хотела сопротивляться… Все же получишь удовольствие, – сказал он.

Он восхищался этим словом: «удовольствие». Какая это победа над прежним воспитанием – иметь, наконец, мужество произносить запрещенные слова! Он научился называть все части тела крепкими словами, но только в обстановке сугубой интимности. Так он полагал, что стал взрослым и наконец свободным. Она растерянно слушала поток слов, исходивших из этого мужчины. Потом, довольный, слегка запыхавшийся, но не удовлетворенный комплиментами, лживыми или искренними, которыми осыпали его обычно случайные подруги, он произнес фразу, которая со времен Адама покрылась налетом времени:

– Ты счастлива?

Она наблюдала за ним. Медленно шевелилась. Облокотилась на одну руку, чтобы лучше его разглядеть.

– Счастлива?

Он молчал. Ее он считал вероломной в том, как она ставит его на место. Она встала, потянулась и направилась к умывальнику, где стала разглядывать себя в зеркале.

– Придумываем… Я была уверена, что после этого иначе выглядят… Другой взгляд. Другой рот.

Лоран все больше убеждался, что эта девушка не привыкла к физической любви. Она даже не соблюдала перерыв, небольшой отдых, составляющий часть ритуала акта. Даже искусственная нежность. Заменитель сахара для диабетика любви.

– Возвращайтесь, – сказал он.

Она оторвалась от зеркала.

– Чтобы спать?

– Не обязательно.

– В другой день, быть может, – сказала она. – На сегодня, думаю, с меня хватит.

– Я не настаиваю, – сказал он, обиженный. – Вовсе нет. А в другие дни… Других дней не будет. Я лишь временный любовник. Как и остальные…

– Должна кое-что вам сказать, – промолвила она. – Но не подпрыгивайте от страха и не зовите на помощь.

– Я слушаю…

– Вы – первый. Первый мужчина в моей жизни.

У него перехватило дыхание. Он посмотрел на нее.

Она продолжала:

– Так что это было, полагаю, и для вас и для меня, несколько деликатно. Когда я произнесла «ах», это оттого, что мне было больно. В следующий раз должно пойти лучше.

– Дура, – сказал он, разозлившись. – Лживая и коварная, а главное – дура!

– Не вижу причины для такого большого возмущения. С кем-то надо было начинать, – сказала она. – Выпало – на вас… Бывают и более серьезные драмы, чем эта!

Он был отправлен в раздевалку, туда, где хранятся людские декорации, его качества были проигнорированы, очарование растоптано и сам он послужил лишь для биологической роли, для совершения акта, старого как мир.

– Нахожу вас некорректной, – сказал он. – Вы приписываете мне позорную ответственность. Ставите меня в отвратительное положение. Вы хотя бы приняли меры предосторожности?

– Нет, – сказала она, напуганная. – Нет, я не предвидела вас. Пилюлю принимать надо за пять дней до акта с кем-нибудь. А я узнала вас только сегодня утром. Но не беспокойтесь. Это – моя проблема. Я никогда не явлюсь к вам с кричащим младенцем, показывающим пальцем на вас со словами: «Это он – отец!»

Внутренне пересыпая ругательства, он встал с кровати и гневно направился в ванную. Терпеливо подождал, когда наполнится ванна, старая, как музейная редкость, он уселся по горло в воду. Надо было отделаться от Лизы. Достаточно неудачи, даже случайной нескромности – и эта встреча послужит прекрасным событием для газет, специализирующихся на скандалах.

– Можно войти или не входить?

Он ответил бурчанием.

Она вошла в своем манто и села на табуреточку. Смотрела почти дружески, с интересом на этого типа с головой, набитой речами.

– До чего у вас недовольный вид… А ведь говорят, что мужчины счастливы и даже горды, когда в их объятиях побывала девственница…

– Да, в 1900 году молодые мужья говорили такое, – сказал он. – Но не будущий кандидат на президентских выборах, оказавшийся в захудалом отеле в Женеве, зная, что жена его ждет в Париже…

– Которой вы изменяете с девицей, будь она девственницей или нет, это неважно. Измена есть измена…

– Помолчали бы вы лучше, – сказал он.

Когда он говорил, губы его были на уровне края воды, затем добавил:

– Почему я?

– Это дело случая. Судьба, если хотите. Я всегда представляла себе, что моим первым любовником будет француз. Девичья фантазия. Француз, не слишком красивый, не слишком молодой, но полный очарования.

– Спасибо, – сказал он, – красивый портрет.

– Больше смахивает на комплимент, чем на обиду.

– Во всяком случае, вы – отчаянная лгунишка.

Она была довольна.

– Надо было наврать. Видите, какая ваша реакция… Если бы я не соврала, если бы не разыграла опытную женщину, вы бы убежали. А у меня столько горя.

– Ваше горе меня не касается. Так же, как не касаются психологические сложности, вызванные смертью вашего отца. Я – нормальный мужчина.

– Что вы называете нормальным?

– Без патологических наклонностей, милая. Кровосмешение меня сильно раздражает. Комплексы в духе Фрейда приводят в отчаяние. Немного преувеличенная связь между воспоминанием о вашем отце и мною стесняет меня. Во-первых, я люблю быть самим собою. Во-вторых, идентификация такого рода мне не нравится. Вот и все. Достаточно ясно?

– Не сердитесь. Спокойствие… Как раз перед тем, как вы стали меня обнимать, я подумала о моем отце, это верно. Но очень скоро стала думать о вас. Только о вас. Исключительно о вас. Успокоились? Да?

Он вышел из ванны, крепко растерся и запахнулся в купальную простыню. «Глуп как римский император», – подумал он. Со вздохом облегчения лег в кровать. Дважды энергично взбил слежавшуюся подушку и решил поспать.

– А я? – спросила она в щелку, приоткрыв дверь.

– Кровать у нас только одна, приходите спать. Я вас не выставляю за дверь.

– Я хотела бы спать в ваших объятиях, – сказала она. – Если буду только лежать рядом с вами, мне будет страшно.

– Идите сюда. Вы – ужасная кукушка.

– Я вам надоела?

– Очень. Кстати, я отвык спать с кем-нибудь.

– А я никогда не спала с кем-нибудь, – сказала она. – Думаю, что это должно быть приятно.

И, лежа рядом с ним, обнаружила:

– А у вас нет волос на груди…

Он подумал о Ландрю с чувством глубокого братства, нежно обнял Лизу и попытался объяснить ей реформу, которую хотел ввести: своеобразную «тринадцатую зарплату» пенсии для пенсионеров. Рука Лизы, нежно-сладкая, словно обмазанная медом, смутила его.

– Если хотите еще полюбить меня, – сказала она, – можете… Но не спешите! Терпеть не могу торопящихся людей.

Она была теплая, нежная, уютная. «Все будут возражать против этой идеи о тринадцатом месяце», – подумал он. А после этого занялся любовью, как гурман, вернувшийся к своему десерту. С закрытыми глазами и напряженным лицом, она была и здесь, и где-то далеко. Он боялся ее молчания.

– Вы меня чувствуете? – спросил он, любуясь своей силой.

– Иначе было бы несчастьем, – сказала она. – Если бы я вас не чувствовала, к чему такие усилия?

«Когда-нибудь кто-то убьет ее», – подумал он. Потом спросил:

– Вам хорошо?

– Я сосредотачиваюсь, – сказала она, – и жду…

Он рухнул рядом с Лизой и попытался помириться с подушкой. Веки его тяжелели, благотворный сон вот-вот охватит его. Лиза искала свое место. Она перевернулась два или три раза, а потом приникла к Лорану. Наполовину уснувший и вежливый, он давал возможность захватить его, обследовать, левая рука его затекала под весом головы Лизы. Ностальгически он вспоминал свой парижский комфорт. По обоюдному согласию с Эвелиной они организовали крайнюю роскошь: после занятий любовью – спать в одиночку.

Она спросила:

– Вы в самом деле хотите стать президентом республики?

Эта фраза заставила его вздрогнуть. Проснулись все острые проблемы его политической жизни: Мюстер, который на этот раз в случае срочности не мог его ждать, выборы, его жена, его тесть. Грубо вырванный из блаженного состояния, он сумел не рассердиться и попытался спасти ночь.

– Сейчас не время об этом говорить, – сказал он.

Она продолжала:

– Как вы думаете, почему люди будут голосовать за вас?

В отчаянии он пробормотал:

– Надо изменить жизнь французов… Сделать так, чтобы деньги перестали быть подчеркнуто показным признаком, изменить, не резко… Ввести реформы, которые поначалу выглядят незаметными…

– Это все равно что сказать дантисту: «Сделайте мне искусственные зубы, но чтобы они были такими же некрасивыми, как настоящие, тогда никто не увидит разницу».

– Вы ничего не знаете о политической жизни французов, – сказал он. – Французов невозможно предвидеть, с ними надо обращаться деликатно.

– Они злятся, когда спят с девушкой, не имеющей прошлого…

– Да нет, это не то…

Он страдал. Плечо его замерзло, рука окоченела, а Лиза превратила его в никудышного донжуана, в какого-то местного Аль Капоне секса.

– Может, поспим?

Она зевнула, губами касаясь груди Лорана.

– Надо спать, – повторил Лоран. – Завтра у меня важное собрание. Забудь меня, Лиза…

– Согласно статистике, девять женщин из десяти помнят своего первого мужчину в жизни, – сказала она.

– А десятая? – спросил он.

– Совершенно презренная. Ничего абсолютно не знает. Я вхожу в число девяти. Буду помнить вас всю жизнь.

– Лучше будет, если вы меня забудете. Даже если у меня время от времени бывают заскоки, как в этот вечер, люблю я только мою жену.

Лиза тотчас отстранилась от Лорана. Через несколько секунд он ощупал кровать.

– Где вы?

– На бивуаке.

Завернувшись в покрывало кровати, свернувшись калачиком, она дрожала от холода.

– Вернитесь, – сказал Лоран. – Простудитесь.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Да, я говорю.

У него закружилась голова от этого прелестного кошмара. Он играл в игру «да-нет, да-нет» с девицей двадцати одного года в комнате отеля, в Женеве, накануне важного собрания.

– Будьте благоразумны и поймите как следует: мы никогда больше не увидимся.

– Я поняла, – сказала она. – Вы исчезнете. Кончено. Это как смерть.

Он поцеловал Лизу в щеку и понял, что она плачет.

– Опять слезы, – сказал он угрюмо.

Она вытерла нос простыней. Лоран весь сжался. Он оказался по воле случая с девицей, вытирающей нос углом мокрой простыни.

– Вы неделикатный и нелюбезный человек, – сказала она. – И лишены нежности. Вы загубили мое первое воспоминание! Вы настоящий грубиян.

Вот он, как на картинке. Конюх, поваливший на сено молодую крестьянку. Он опасался завтрашнего дня, когда ему предстояло встретиться с внимательной и строгой аудиторией, глядеть в лицо своим будущим болельщикам глаза в глаза. Могут ли внушать доверие его глаза в сиреневом окружении?

– Лиза… Надо поспать…

Она отодвинулась от него с обезоруживающей легкостью.

– Спите.

– Вернитесь, – сказал он.

Она больше не двигалась, он даже не слышал ее дыхания. Он в третий раз овладел ею. Она с интересом испытала этот наскок.

– А она все же согревает, эта деятельность.

В сорок девять лет, он имел сегодня женщину трижды. Несравнимый самец, супермен, к тому же с умом, а эта дурочка смеет говорить о «деятельности».

Эвелина осыпала бы его комплиментами. У нее свои манеры и главное – свой язык.

Лиза хотела что-то сказать. Чтобы не дать ей говорить, он поцеловал ее.

– Ты хорошо целуешься… – сказала она.

– Значит, у вас есть достаточно опыта, чтобы судить об этом, – сказал он. – Это правда, еще в лицее мне говорили, что я хорошо целуюсь.

И он добавил:

– Почему на «ты» перешла?

– Трижды мы занимались любовью, можно и на «ты» перейти…

– Почему?

– Мне кажется логичным.

– Логичным? Это ничего общего с логикой не имеет.

– Нет, имеет, – сказала она – То, что мы сделали, – очень интимное дело. Оно стоит того, чтобы мы перешли на «ты». Для меня это была брачная ночь.

– Кто сказал «брачная ночь»? – спросил он.

– Когда спят с кем-нибудь впервые, это как начало свадьбы. Так говорят в Венгрии.

– А мы в Женеве! Теперь мирно поспим, а завтра утром забудем друг друга.

А она продолжала со своей стороны:

– Мой отец говорил…

Она замолчала. Лоран не шевелился больше. Он был уверен, что она заплачет.

– Вас не интересует, что говорил мой отец?

– Интересует.

– Он говорил: «По отцу человек – венгр, по матери – еврей, а по деньгам – француз».

– Такие определения болтаются на улице, – сказал Лоран. – Не понимаю, почему «француз – по деньгам».

Она еще раз высморкалась в угол простыни.

– Это противно, – сказал он.

– Я знаю…

– У вас нет больше носовых платков?

– Нет. Меня бы устроил платочек для верхнего кармашка. Можно взять из вашего пиджака?

Он резко повернулся.

– Из кармашка – нет.

– Моя мать – француженка и очень любит деньги.

– А кто не любит деньги? Любить – не то слово, лучше просто иметь деньги…

– Прижмите меня к себе покрепче…

Он послушался.

– Так что эта матушка?

– Она скоро утешилась после… после кончины моего отца.

– А вы бы хотели, чтобы она дала сжечь себя на костре, как индийская вдова?

– Да, – просто ответила она.

И добавила:

– Кстати, о костре. В нашем деревенском доме, посреди гостиной, есть фаянсовая печь. Прислоняясь к ней, мы греем спину. Вы в какой-то степени – моя фаянсовая печь.

Он начал опасаться каждой фразы.

Она продолжала:

– Если когда-нибудь вы меня все же полюбите…

– Да Боже мой, – воскликнул он, совершенно проснувшись. – Поймите же, что наше совокупление не имеет ничего общего с любовью. Мы удовлетворили физическое желание.

– Вы используете противные слова. «Желание», «удовлетворили», «физическое». Вы такой грубый…

– Я вынужден. Нам нужно избегать недоразумений. Моя жизнь строго регламентирована, у меня образцовая жена, совершенные сотрудники и политическая задача, которую я должен выполнять. То, что произошло между нами сегодня вечером, – случай. Полный очарований, но случай…

– Вы занимаетесь любовью с вашей женой?

В своем желании снести все, быть искренним, покончить с запоздалой дискуссией, он ответил, не подумав:

– Не очень. Редко. Мы женаты вот уже двадцать два года.

– Значит, она живет как йогурт, – сказала она. – С датой-ограничителем. Вы больше ее не употребляете. Любезно.

Лицемерный преподаватель морали, положив ладонь на левую сторону груди Лизы, объяснил:

– Для пары, спустя некоторое время, физическая любовь имеет лишь символический интерес.

– Это отвратило бы любого от женитьбы…

– Да нет, – сказал он, защищаясь. – Не забывайте соучастие, дух коллектива, когда речь идет о подмене мужчины в его карьере, глубокое умственное сближение…

– Аминь, – сказала она. – И пусть тела их покоятся в мире. Если они станут пеплом, тем лучше для них.

Она еще больше отдалилась от него в кровати.

Лоран страдал. Он испытал сильное желание надеть пижаму. Или хотя бы куртку. Никогда он не мог спать голым. Что сказал бы его тесть, видя этого важничающего зятя, мерзнущего рядом с полууснувшей девицей на кровати с надежными пружинами? С высоты своего оккультного могущества, заваленный деньгами, деликатный и безразличный, он никогда не вмешивался в личную жизнь своей дочери, он не комментировал заблуждения Лорана, хотел только тишины и скромности. Связанный с несколькими банкирами, осторожными и предусмотрительными, он собирался финансировать в значительной степени избирательную кампанию Лорана, который становился оплотом довольно нового левого крыла. Эта новая идеология с трудом оформлялась. Выступать удачно перед толпой можно, лишь располагая крайними аргументами. Трудно кричать и стучать по столу, пропагандируя взвешенность и гармонию.

Лоран пытался вырыть свою норку, чтобы хорошо закопать корни диссидентства из Партии народного объединения. Он объявил также войну Коммунистической партии и играл тонкую игру, нападая на нынешнюю власть. Он с осторожностью обходил Социалистическую партию, был готов представить себе соглашение в последнюю минуту с фракцией, расположенной справа, избегая коллективистские идеи.

Лиза спала, и он тоже понемногу погружался в беспокойный сон.

Свет зари едва начал вырисовывать женевские крыши и их трубы, когда Лоран, с тяжелой головой и пересохшим горлом, поднялся и сел в постели. В дурном настроении, очень обеспокоенный, тихо ругая себя, он попытался организовать план выхода из этого положения. Оглянулся вокруг. Он надеялся до последнего момента, что Лиза исчезнет. Она была тут и спала, легкая и словно забытая временем, тонкие руки с длинными пальцами лежали на одеяле, как два музейных предмета.

Лоран услышал, как хрустнул шейный позвонок. Сделал несколько движений головой, чтобы убедиться в подвижности позвонка. Он не хотел прогуливаться с неподвижной шеей, как Эрик фон Штрохейм в фильме «Большая Иллюзия». Надо убегать отсюда и избегать неприятных встреч. Вся надежда на то, что ни один рано встающий житель Женевы не узнает французского депутата, часто появляющегося на экране телевизора, выходящего из гостиницы сомнительной репутации без багажа, в сопровождении весьма юной дамы. Он хотел бы иметь в руке чемоданчик, этакое алиби, неважно какой, старый, обвязанный шпагатом, но чемоданчик. В эту ночь он где-то потерял часы. Искал их, ощупал всю кровать. Проснулась и Лиза, сперва посмотрела на него и тихо сказала: «С добрым утром». Он не ответил.

– Я вам сказала «с добрым утром», – сказала она, зевнув.

– С добрым утром. Я страдаю бессонницей, – сказал он мстительным тоном, – а когда сплю, сплю плохо. А когда я плохо сплю, просыпаюсь в ужасном настроении. А у вас – отличный сон.

– Когда как, – ответила она. – Зависит от ночи.

Она задумалась.

– Странно: проснуться бок о бок с кем-то. В той же кровати. Со мною это впервые случилось. Это все же очень большая близость – оказаться в одной кровати…

Она еще раз зевнула, не помятая и не утомленная, свежая – ей всего двадцать один год, – она посмотрела на него и сказала:

– Вам бы надо побриться…

– Чем? – спросил он. – Вашими добрыми словами?

Он чувствовал себя облупившимся, словно его подобрал полицейский автобус, отвез в участок, где его насильно дезинфицировали и помыли. «Бродяга, да, господа, я – бродяга. Прошу, требую предоставить мне свободу бродяги».

– Без бритвы еще можно обойтись, – сказала она, – но без кофе нельзя. Горячий, крепкий кофе. Большая полная кофеварка… И булочки. Много булочек…

– У вас представление о первом завтраке, как у Гаргантюа. Во всяком случае, еще слишком рано. К счастью.

Он оценивал расстояние между кроватью и ванной. Надо пройти несколько метров, завернувшись в одеяло или голым, как червяк.

Она его спросила:

– Вы не целуете меня? После ночи, проведенной вместе, надо бы поцеловаться.

– Со времен Адама и Евы мужчины и женщины проводят ночь вместе и расстаются навсегда, не целуясь.

Он искал часы в кровати, это были чудесные японские часы, электронное чудо техники, миниатюрные, ультраплоские. На их фантастическом циферблате незаметно проходят часы, дни и годы. Чтобы появились красные цифры на черном фоне, нужно было завести до конца это чудо техники, издающее тонкое «бип-бип».

– Настоящая высоковольтная линия, – сказала Лиза. – Вы ищете ваш билет на самолет?

– Ваши шутки – идиотские.

Он добавил тотчас:

– Ищу мои часы.

– Может быть, вы их проглотили. Что-то тикает здесь, где нет сердца.

И она ткнула пальцем в грудь Лорана. Он отодвинулся, чтобы она его не касалась. Наконец он угадал, где лежат часы. Ощупал простыню и вцепился в сокровище, спрятавшееся в складках простыни на уровне ног. Немного истерично, а главное, безапелляционно, часы своим «бип-бип» сообщали, что уже пять часов с половиной. Он надел часы на левую руку. Нашел частицу своей безопасности и вернул себе уверенность. По крайней мере, знал, который час.

– Милая Лиза…

– Можно с этим окунуться?

– С чем «с этим»? Куда окунуться?

– Не в сливки. В воду…

– Не знаю. Оглянитесь.

Она смотрела на него, хотела ему досадить. Она настаивала:

– Последняя модель, плоская, как бумага, и водонепроницаемая…

– А мне плевать и еще наплевать. Сейчас я хочу пойти в ванную, причем не голым перед вами.

– Вы стеснительны?

Она потянула веревку до конца.

– Не приставайте ко мне, – сказал он. – Я должен одеться и уходить.

– Мы должны оба одеться и выйти вместе, – сказала она.

– Об этом не может быть речи. Сперва я. А через десять минут – вы. Мы не будем выходить из отеля вместе…

– Как, вы хотите оставить меня здесь одну?

– Не говорите глупости. И сцен прощания тоже не надо устраивать. Мне надо соблюдать мою репутацию. Если кто-нибудь увидит меня выходящим отсюда, некоторые газеты обольют грязью.

– А моя репутация? – спросила она. – Вас это не интересует? Вовсе не интересует? Предупреждаю: без вас я не покину отель.

Он сорвался с кровати и побежал, голый, к ванной. Услышал голос Лизы:

– Мы вошли «парочкой» и выйдем «парочкой»…

Из-за шума душа его голос с трудом достиг ее ушей.

– Не кричите, я все равно ничего не слышу.

Она не кричала, а говорила достаточно громко, чтобы голос ее пробился сквозь занавес шума.

– Вы – ужасный эгоист! Говорите только о себе. Если французы проголосуют за вас, значит, они дураки. Вы бросите их, когда воспользуетесь ими. Как и я. Предпочитаю умереть в этой комнате, чем выйти одна.

Сквозь холодный душ он попытался ее успокоить:

– Не надо настаивать, согласен, согласен, выйдем отсюда вместе. Но только помолчите.

– Я молчу, когда хочу.

Пока он чистил зубы пальцем, до него доносились упреки Лизы.

– Нет, но какой тип! Вы воображаете, что вы один на свете, или что? Да какой важный! Еще не получил власть, а уже параноик! Я тоже «слегка приведу себя в порядок». Мне тоже надо жить, выполнять работу, передо мной тоже загруженный день. Я тоже… Я тоже существую.

Полотенце, затвердевшее от бесконечной стирки, царапало кожу. Он вернулся в комнату, застегивая рубашку.

– Ваша очередь. Пошевеливайтесь!

– Больше никогда не увидимся, – кричала она из душевой, перекрывая бульканье воды.

Пока он одевался, она тоже оделась. Встретились лицом к лицу, живые и вместе с тем нереальные, как на негативе фотографии.

– Франкенштейн[1]1
  Франкенштейн – герой романа Мэри Шелли.


[Закрыть],– сказала она очень спокойно. – Вы – Франкенштейн. И я еще смягчаю.

– Не делайте мне упреков. Я ничего вам не обещал, – сказал он, теряя голову от желания уйти.

Он огляделся вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыл.

– До чего мелочен, – сказала Лиза – Ласковое слово ничего не стоит… Только одно ласковое слово. Вы – настоящий скупердяй. Скупитесь на слова, на чувства, на ласку.

– Послушайте меня внимательно. Даже если это в моей природе, хотя это не так, мне некогда быть нежным сегодня утром.

Он был почти удивлен ее откровенностью.

– Я не умею играть чувствами. Меня ждет самолет. Хотел бы, чтобы вы меня поняли и мы бы расстались по-доброму. Если нет, я оставляю вас здесь и ухожу.

Время было шесть часов без девятнадцати минут и двадцати секунд, как утверждали японские часы. Мюстер, должно быть, мучался от нетерпения в холле гостиницы. Он хотел покинуть Лизу элегантно, как в американских комедиях пятидесятых годов: легкий поцелуй в лоб, другой – в губы, с легендарной легкостью Кари Гранта. Но эпоха изменилась. И особенно в это утро. Его слова «расстанемся по-хорошему» попали как огонь в пороховую бочку.

– Вы могли бы, по крайней мере, разыграть комедию.

– Если бы у меня было время, я рассказал бы вам красивую историю.

– Что вы меня немного любите?

– Да нет! – воскликнул он в отчаянии. – Вы не знаете, чего вы хотите… Вы меня выбрали, покорили, поимели. Я лишь выполнял ваши желания. Вашу волю.

– Какое лицемерие, – сказала она. – Итак, вы – моя жертва, если я правильно понимаю.

– В какой-то мере да. Кто бы устоял перед вашими авансами? Вы проявили расторопность, свободу, хвалились вашей «опытностью». Потом я вижу вас девственной и сентиментальной. Это же с ума сойти можно!

Нельзя же быть одновременно женщиной, свободно отдающейся, и средневековой статуей, которую похищает рыцарь из крестовых походов. Вы вели себя как «свободная» женщина! Получайте последствия вашей свободы и дайте мне уйти. Вы забудете меня, милашка… Пошли.

– Вы все-таки «нудный мужик», – сказала она. – Вчера я была права: первое впечатление всегда верно, даже если оно плохое. Вы понимаете, что я вам говорю? Вы гнусный тип.

Она направилась к двери. Он ее задержал.

– Не воспринимайте это таким образом. Все-таки нам было хорошо… Прошу вас… Я терпеть не могу драм. А вы создаете сейчас драму.

Она готова была избить его кулаками. Лоран ее удержал. Она заговорила очень быстро:

– Вы хотите еще и моральный комфорт? Голубой цветок в петлице? Добрую память в альбоме? Значит, всего хотите? Не получите ничего. Пустое место… Вы даже не приглашаете меня вместе позавтракать. Вы дурно воспитанный мужчина. У вас нет деликатности, только дурные манеры.

Он смотрел на нее, обезумевший.

– Милая Лиза…

– Лицемер!

– Слушай…

– И вдруг обращается на «ты»! Лучшие в мире рогалики пекут в Женеве и в Вене. Я помираю от голода, а вы даже не угощаете меня горячими рогаликами с кофе. Подлец!

Он уже держал ручку двери.

Она сказала еще:

– Вы можете пропустить одно собрание, вы – хозяин. А я, если не явлюсь на собрание, меня выгонят в шею.

– Простите меня, – взмолился Лоран – Приношу извинения, пришлю вам цветы, но позвольте мне сесть в самолет.

Она приблизилась к нему и попыталась улыбнуться. Сказала ему:

– Вы все же не совсем безразличны…

– Быть безразличным к такому человеку как вы? Вы невыносимы.

– Законченный, – сказала она. – Законченный. Откройте эту чертову дверь…

Он испустил вздох облегчения. Он пришлет ей цветы, может быть, даже письмецо, напечатанное на машинке, с его инициалами, нацарапанными внизу послания. Чтобы не могли воспроизвести в газете слово, написанное им от руки. Он вернулся назад. Вызвал по телефону такси, и сразу после этого они вышли из комнаты. Молчаливые и насупленные, спустились в холл. В регистратуре портье давал какие-то подробные объяснения молодому англичанину, который собирался пересечь старый город с какими-то усовершенствованными приспособлениями для человека, идущего по стопам Ливингстона. Лоран и Лиза вышли на улицу. Воздух был свеж и украшен блестками, напоминающими о зиме. Такси остановилось у края тротуара.

– Могу ли я вас отвезти?

– Нет, спасибо, – сказала она. – Мне надо подышать свежим воздухом. И выпить кофе. Много-много кофе…

– Так что же, могу вас действительно оставить? Не обидитесь?

– Бегите, бегите, – сказала она. – Бегите…

Не говоря больше ни слова, она повернулась и пошла по маленькой улице, ведущей к старому городу.

Освободившийся наконец, Лоран сел в такси. Машина пересекла город и подъехала к гостинице. Он увидел Мюстера, шагающего по тротуару. Опустив стекло, подал ему знак.

– Очень сожалею. Должен был вас предупредить, что приеду вовремя. Должен был бы сказать вам, где я был…

Мюстер смотрел на него с досадой.

– У вас есть десять минут, чтобы переодеться и побриться. Я приготовил ваш чемодан. Пошли. Ключ от вашей комнаты у меня.

В лифте, посмотрев на себя в зеркало, Лоран сказал:

– Ну и морда у меня!

– Здесь такое освещение, – сказал Мюстер. – В лифтах зеркала добавляют двадцать лет возраста и желтуху к тому же. Потом дела пойдут лучше.

Бегом добрались до комнаты Лорана. Он увидел чистую рубаху на его постели.

– Спасибо, друг мой, вы обо всем подумали. Вы и отец мой и мать, благодетель, одним словом.

Мюстер слушал этого человека, сильные и слабые стороны которого он хорошо знал.

В ванной Лоран накинулся на щетину, что появилась на щеках. Голос Мюстера сопровождал шум электробритвы.

– После этого собрания, касающегося ядерной энергии, надо бы сочинить коммюнике для прессы. Скоро выборы, время летит. Сроки приближаются. Нынешний президент нянчит страну, как кормилица младенца. Дает соску, пудрит попку, а когда по-дружески шлепает по спине, французы отрыгивают, они чувствуют, что ими все время занимаются. Вам надо быть везде и повсюду и говорить обо всем. Этим утром понадобились бы «шары».

На их жаргоне они выражали некоторые идеи, запущенные в воздух, чтобы лопнуть как «шары». Эти коммюнике – шары – служили для стимулирования пресыщенного общественного мнения и для раздражения противников.

Лоран надел рубашку.

– Я верю в мудрость молчания, Мюстер. Пошли. Я готов.

Спускаясь в холл, они повстречали улыбающуюся японскую семью.

– А об инциденте с переводчицей еще говорят?

– Вчера галерка откровенно забавлялась, – сказал Мюстер. – В самолете будут газеты. Представляю, как будут выходить из положения.