Текст книги "Все шансы и еще один"

«Какое ужасное мещанство, – подумала Лиза, – как он дурно воспитан!» Она расплылась в очаровательной улыбке и сказала:

– Ну и что ж, что заказали? Вы оставите им щедрые чаевые, и мы спасем наш вечер.

Она сказала «щедрые» и испугалась, что он к тому же скупердяй. Не только дурно воспитанный человек. Она терпеть не могла мелочность. Лоран подумал: девушка, похоже, смотрит на все свысока. Он признался себе, почти с сожалением, что в ней есть шик. В нем проснулся глубоко спрятанный снобизм.

Он немного подумал и сказал:

– Мы оба здесь, дорогая барышня. Нет никакой причины уходить сейчас. Правда, я пришел в состоянии немного напряженном. Вы в этом не виноваты. В конце рабочего дня я часто бываю в таком состоянии. Чтобы успокоиться, мне надо немного времени. Уверяю вас, что быть с вами для меня – удовольствие… Если нет, зачем бы я вас пригласил?

– Вот именно, – сказала она. – Вы ничего об этом не знаете. С сегодняшнего утра прошли целые годы. Предлагаю нам разойтись, еще есть время, а потом – все забудется… Согласны?

Самолюбие Лизы было задето. Надо было расстаться с этим человеком, изобразив нестесняющуюся женщину. Спасти лицо.

– У меня впечатление, что мы говорим на разных языках и не хватает переводчика… – сказал Лоран. – Будьте любезны, переведите получше мои чувства, ведь это – ваша профессия.

Лиза улыбнулась. Официант подошел и налил вина. Лоран продолжал изображать знатока. Понюхать, слегка прикоснуться, попробовать, оценить, подумать и согласиться.

«Невыносимо, – подумала Лиза, скрывая свое нарастающее возмущение. – Все эти типы с их вином, это смешно».

– Хорошо, – сказал Лоран официанту. – Ступайте. Барышне тоже налейте…

Она согласилась, не говоря ни слова. Пара глотков вина не стоила того, чтобы тратить столько энергии на протесты.

– Чин-чин! – произнес Лоран, выпивая из своего бокала. – Скажите мне что-нибудь приятное, и мы чудесно проведем вечер.

– Вы заслуженный оратор.

Это было все равно что заявить Дон Жуану, что он образцовый священник. Слово «оратор», да еще «заслуженный», его обескуражило.

– Вы слишком добры ко мне, – ответил он с грустью. – Я бы предпочел услышать, что вы со мной хорошо себя чувствуете.

– Почти что, господин Же. Я себя чувствую почти что хорошо. Но еще несколько минут тому назад я была как птица, севшая на провод, по которому пущен ток высокого напряжения.

Он был почти что польщен. Все определения, отличавшие его от обычных людей, ему льстили. Он чувствовал себя исключительной личностью, но надо было, чтобы ему это говорили. Часто говорили. Как можно чаще.

Официант принес им суп. Лоран опустил ложку в суп-пюре из спаржи с крабами и тотчас отложил ее – до того суп был горяч. Блестящий и внезапно разговорчивый, старающийся понравиться, он болтал: знаменитые имена и места смешались в ловко составленных сочетаниях. Он говорил и о парламенте, и о визите к королю африканской страны, упавшему в люк. Намекнул на еженедельные занятия теннисом: «Надо, надо часок, чтобы размять мышцы», и на редкое удовольствие от утренних прогулок по Булонскому лесу. Постепенно он смирился с рестораном и, поскольку девушка была умненькая и красивая, решил ей понравиться.

Лиза умело сочетала речь с паузами. Слушала она как профессионал. Благодаря такому умению слушать, ей удалось внушить своему отцу множество необычных идей, несколько коммерческих хитростей и рекламных находок. Во время какого-нибудь рассказа она произносила слова, служившие трамплином, возбуждающим воображение.

– Надо бы повести вас на какой-нибудь фильм Чарли Чаплина, чтобы вы повеселились, – сказал Лоран.

– Ой, не надо, Чаплин мне действует на сердце, погружает в тревожное состояние. Пугает меня. Подавляет своей способностью показать несчастье людское. Фильмы Чаплина вызывают чувство вины.

Он нашел, что Лиза Дрори способна дезориентировать. Ее фразы, даже самые невинные, открывали пути к мирам, где множество размышлений.

– Я не считаю, что надо придавать трагическое значение любому трюку… Если бы вы были более поверхностны, вы бы так не относились. Вы, должно быть, любите Вуди Аллена, правда? Все его считают гением. Я с трудом признаюсь: он мне кажется скучным. Это плохо?

Вдруг ей все это надоело.

– Я не могу быть веселой, господин Же. У меня умер отец. Недавно. От рака. Пять недель агонии. Он был примерно вашего возраста. Когда смотрю на вас, я думаю о нем и сержусь на вас, потому что вы – живой. Я просто завидую вашей жизни. В этом трудно признаваться, стыдно, я знаю. Извините, что я сказала вам все это. Мне кажется, будет лучше, если вы проводите меня до моей гостиницы.

Застеснявшись и сконфузившись, он сказал:

– Я вас понимаю. Вы правильно сделали, что сказали мне это. Я очень вам сочувствую.

В напряженной тишине она поднялась. Ей больше не хотелось быть приятной. А ему не улыбалась перспектива провести долгий ужин в обществе юной дамы, которую одолевало горе.

Официант-китаец наблюдал за ними. Он допускал, что этот европеец не очень деликатен. Ведь он заставил ее ждать, а теперь довел до слез.

– Время, – сказал Лоран.

Надо же было что-то сказать.

– Время – великий целитель. Поверьте мне… Вы молоды. Вся жизнь впереди. Постепенно… Сами увидите…

Он избегал разговоров о болезнях, о невзгодах, о семейных проблемах. Ему приходилось только присутствовать на светских похоронах известных людей. На этих церемониях, по обыкновению, в определенный момент он тоже обходил гроб, но сразу после этого с облегчением покидал пропахший ладаном дом, чтобы предоставить это место другим. Затем пожимал руки окружающим. Одев на несколько минут маску неизбывного горя, он скучал и произносил слова, избитые, как морская галька, типа: «Если бы вы знали, как мы были близки… Какая потеря! Мужайтесь!» или же «Я всем сердцем вам сочувствую. Вы увидите: время все ставит на место».

Лиза плакала с открытыми глазами.

– Нет ли у вас носового платка? – спросила она. – Я не взяла свой. Думала, что так я не смогу плакать.

«Идиотская женская логика, – подумал он. – Если у меня не будет огнетушителя, мой дом не сгорит».

Он пощупал карманы брюк.

– Есть платок, – сказал он. – Помятый, но чистый. Возьмите… Если бы вы могли перестать лить слезы, это меня устроило бы. На нас все смотрят.

– Мне наплевать, – сказала она спокойно.

И она высморкалась, как сморкаются солдаты. С громким «вруум».

– Продолжим обед, если хотите, – сказал он. – А потом вы вернетесь в гостиницу и спокойно поспите.

– Я не сплю спокойно. Принимаю уймище снотворных, – ответила она.

И добавила, прищурив глаза:

– По какой-то теории, от любви лучше спят, чем от лекарств.

Он почувствовал легкую неловкость. Врожденная застенчивость, передаваемая из поколения в поколение, мешала ему произносить слова, выражающие отношения между людьми, их чувства и физическое ощущение.

Она еще раз высморкалась.

– Я успокаиваюсь, – сказала она. – Теперь будет легче. Скоро пройдет.

Потом добавила:

– Господин Же, я знаю: я вам надоела. Боль других людей это как жмущая обувь: очень хочется от нее избавиться. Я не имею права вас обвинять только потому, что вы – живой. Но отец мой так любил жизнь, больше, чем вы.

– Откуда вы знаете?

– Догадываюсь.

Она вытерла глаза. «Скоро дело дойдет до салфеток, – подумал Лоран. – Потом до скатерти… А потом – до моей рубашки. Это ужасно, такое количество слез!» Один из сидевших за соседним столом, благожелательный швейцарец, повернулся к ним. Буквально на секундочку. «Еще немного, и он предложил бы свою помощь с большим красным крестом во взоре», – подумал Лоран.

– Что неприятно в печальных обстоятельствах, – пояснила Лиза, разжевывая слова, как учитель, чтобы ученики успевали записывать, – что неприятно, так это незащищенность от переживаний. Переживание выжимает вас как лимон. Мамина подруга хотела, чтобы я пошла к врачу, который может временно приостановить действие слезоточивых желез. Человек остается со своим горем, а глаза – сухие. Представляете, какой ужас?

Он ничего подобного не представлял. Ужин был невозвратно испорчен. Невозвратно. Надо было уходить любой ценой.

– Перестаньте плакать, – воскликнул он. – Меня примут за мучителя детей.

– Вы не настолько стары, – ответила она.

Она не поняла смысл шутки.

Слово «старый» прозвучало как шипение пережаренного масла.

– Я не намного от вас отличаюсь… Горе очищает. Но от него становишься ворчливым, и люди начинают вас избегать. Как же быстро им надоедают чужие невзгоды! Чем больше я плачу, тем старее выгляжу. Это вас устраивает? Нет?

– У вас очень специфичная логика, – сказал он.

Когда эта тема исчерпалась, он попытался создать хотя бы братскую атмосферу. Ни отец, ни любовник, ни старший брат, ни друг семьи. Всей семьи. Он скорчил гримасу. Доверенное лицо. Вот. Он вспомнил, что она говорила ему о демонстрации против ядерного оружия, о том, что он воспользуется этим ужином, чтобы приоткрыть дверь в мир молодых, о котором он мало знал.

– Не вернуться ли нам к моему изложению, – сказал он.

– Опять?

– Я хотел бы только узнать, что вы сохранили в памяти из этого дня. Какое впечатление произвели на вас те политические горизонты, которые я открываю? Какое будущее я обещаю?

– Вы хотите, чтобы я была искренна или говорила бы что попало?

– Будьте искренны, – сказал он.

Она задумалась.

– Вам, должно быть, непривычно…

– Что именно?

– Откровенность.

– Я вас слушаю.

– Вы не сказали ничего действительно интересного. Повторили банальности: равенство, социальная справедливость, немного об участии, но не слишком. Ни одного слова о главном. О сохранении жизни.

Весь в пыли, он пришел из бюро потерянных вещей, и ему было не до этикета. Эта девка была невеждой.

– Продолжайте!

Она высморкалась в ту часть платка, которая была еще сухой.

– Ваши рассказы не касаются людей моего возраста. Вы председатель? Ничего вы не измените.

– Вы говорите глупости…

– Вы действительно человек исключительный для тех, кому уже нечего терять. А для молодых это нуль.

Он был грустен, когда принесли свинину.

– Во всяком случае, – сказала она, – все это меня не касается. Моя мать – француженка. Ну и бог с ней. Может быть, она больше оценила бы вас, чем я. Да и то… Она относится к противной старой правой части населения. Господин Же, сегодня утром вы были такой понятливый, я не хотела бы портить вам вечер.

Она ела с помощью палочек, причем держала их естественно. И даже жестикулировала.

– Вы, наверное, не обратили внимания на мое предложение относительно голосования за атомные электростанции?

– Да нет, – сказала она – Я переводила вашу речь, значит, слушала вас. У вас не будет времени взбунтовать народ и переложить свою ответственность на него. Вот увидите, произойдет катаклизм, который изменит мир. На нас обрушится огромное несчастье. А потом те, кто останется в живых, попытаются устроиться в новом раю. На родовом уровне. Это будет даже не возвращение к земле, а возврат к происхождению рода человеческого. Политика германских экологистов вытеснит воспитанных чистильщиков растений, тех, что вы у себя держите. Экология у вас не имеет того глубокого политического резонанса, который есть у немцев. А что будете делать с социалистами? Вы даже не упомянули о них в вашей речи.

– У меня есть партия. Это я. Я строю мой мир. Мне никто не нужен.

– Порою, – сказала она, наслаждаясь свининой, – можно подумать, что вы смертельно скучаете. Вы на грани засыпания. И потом, вы хотите нравиться всем на свете.

Лоран страдал. Но он воспользуется и этим уроком. Завороженный истиной, которая била прямо в сердце, временно отлученный от поддакивающих льстецов, он противостоял свободному мнению. Даже его жена Эвелина, советница, а порою судья, жалела его. Инстинктом она знала точно, что надо сказать, как и в какой момент сказать. За двадцать два года совместной жизни она стала его «лучшим другом», его напарником. С нею он спорил обо всем. Она имела дар смягчать его промахи и раздувать победы.

– Вы отказываетесь от атомных электростанций? – сказал он.

– У нас, в Австрии, – сказала она, – ядерное говно не имело успеха. У вас, во Франции, скажут: «Ну да, стройте электростанции, без этого наступит паралич». Но как только вы найдете место, вы превратитесь в «отвратительных гноителей, загрязнителей, согревающих живую речную воду и предлагающие своим избирателям – чтобы дегустировать с аперативом – дохлых рыб».

– Значит, нет решения, – сказал он, воюя с куском бамбука, впившимся, как заноза, между двумя зубами.

Острый край бамбука царапал ему язык. Он бы с удовольствием засунул в рот два умелых пальца. Но он сидел неподвижно и улыбался.

– Вы – настоящая «гибель карьеры». Стоит вам открыть рот, и хочется лечь и ничем больше не заниматься. Особенно – политикой.

– Есть мужчины умные, – сказала она и, испугавшись, что он может неверно истолковать это слово, добавила: – Умные, как вы, не так ли? Которые слушают других, как вы меня слушаете. Если бы вы могли внушить надежду изменить жизнь и сделать ее более приятной, люди приходили бы в восхищение.

– Я не буду им лгать. Будущее мрачно.

– Это с вашей точки зрения. Тогда почему вы хотите, чтобы люди голосовали за вас, если вы не можете ничего сделать для нас? Это все равно что приглашать похоронных факельщиков на крещение.

– Не вижу связи.

– Ну как же, – сказала она. – Будущее, которое вы предлагаете, – мертворожденное.

Лоран сжал челюсти, бамбуковая заноза торчала. Надо было с ней кончать, с этой девицей, да поскорее, и с этим ужасным существом, действующим лицом фильма научной фантастики. С пересохшим горлом и бьющимся сердцем, с взвинченными нервами, он хотел теперь только одного: уйти как можно скорее. Она осмелилась коснуться его образа, образа человека, смоделированного его советниками. Он считал неприкосновенным образ будущей Франции. А эта девица безо всякого уважения, не имея на это никаких прав, осмелилась задеть его. Он подумал об Эвелине, чье присутствие подбодряло его. Вот уже несколько дней он не видел свою жену. Можно жить под одной крышей и не прикасаться друг к другу. Когда он возвращался вечером, она уже была в постели, и вставала раньше его. Порою он сознательно избегал ее, когда ему не нужно было посоветоваться с ней, обсудить вместе ситуацию или просто когда у него была нечиста совесть и он не хотел услышать упрек. Он хотел поскорее покончить с этим трудным, но поучительным вечером.

– Мадемуазель, когда приедете в Париж, позвоните нам. Жена моя будет очень рада познакомиться.

Услышав слово «мадемуазель», Лиза стала смотреть на него с удивлением. Соблазнительный мужчина получил удар. Он стал светским стариком.

– Вы могли бы называть меня просто Лиза?

– Могу ли я позволить себе такую фамильярность?

– Те, кто ездит в Соединенные Штаты или посещает общество американцев, считают нормальным использовать имена. Вы ведь ездили по миру, не правда ли?

Это было в тоне последователя Баадера, беседующего с Людовиком XVI. Он откашлялся.

– Дело привычки. Итак, Лиза, вы посетите нас, если захотите… Я представлю вас моей жене. Она очень и очень мила.

Он говорил неправду. Эвелина, его жена, идеальная для политического деятеля в национальном масштабе, была «удобна» и «мила», когда ей хотелось быть таковой. Но не по команде.

– О, в один прекрасный день, – сказала она, – я поеду в Париж. Я уже бывала там несколько раз, но проездом. Если поеду, осмотрю город как следует, открою его для себя. Я не собираюсь ограничиться тем, чтобы сидеть в салонах и пить чай, приподняв мизинчик. Что касается вашей жены… Я очень мало подхожу для «семейной жизни». Сегодня утром у вас был вид завоевателя. За день вы изменились.

– Чего вы ожидаете от меня? – спросил Лоран, очарованный ее прямотой.

– Прежде всего, что вы строго отругаете меня, быть может, после приключения. Сегодня утром я была убеждена, что вы хотите переспать со мной.

Заняв оборонительную позицию, он стал улыбаться.

– Я – мужчина, привязанный к своей жене.

Она проглотила глоток табачного дыма…

– Толстой цепью с железными гирями.

Он не любил такие шутки, которые его принижали. И он боялся возможного шантажа. Что он знал об этой девице? И что она знала о нем? Что хотела бы она получить от него? Почему эта провокация? Соблазнительница с огнем в одной руке и лейкой с водой – в другой.

– Вы не взвешиваете ваши слова, мадемуазель Дрори.

– Это верно, я должна бы быть более лицемерной. Таковой не являюсь. Сегодня утром я вам нравилась.

– И даже сегодня вечером. Вы очаровательная юная женщина.

Внутренне она начала зевать, прикрывая рот ладонью.

– Я вам надоел? – спросил он.

– Нет, вовсе нет.

– Я – верный мужчина.

Ему было стыдно за свою игру, но таким образом он подбодрял себя.

– Поздравляю вас, – сказала Лиза. – Так что же, ваша отвратительная репутация – не больше чем легенда? Вас считают настоящим браконьером. Вы бежите от одной победы к другой… После приключения.

Она выбрала последний кусок сладкой свинины.

– Такая плохая репутация? – повторил он, польщенный, но и озабоченный. – Так рассказывают?

– Говорят, что вы «бабник», «сердцеед», «соблазнитель».

Она с удовольствием ела рис, поджаренный по-кантонски.

– Вы, наверное, боялись и меня, и этого ужина? – сказал Лоран.

– Не надо преувеличивать. Я находила вас привлекательным. В объятиях опытного мужчины вашего возраста женщина не чувствует себя наглядным пособием по анатомии. Да еще вы и француз, это – преимущество. В одной статье я читала, что у вас любовные подвиги удаются особенно хорошо, что в этом плане все остаются довольными.

– Статистические данные типа Кинси мне ничего не говорят, – отвечал Лоран – Эта тема – вне пределов моих интересов.

Он представил себе рекламный текст по телевидению на тридцать секунд: «Такой-то детергент отмывает отлично, но француз занимается любовью еще лучше. Я не променяю моего мужа-француза ни на какого другого, даже если он моложе и сильнее».

– Все это – глупости, – сказал он. – Образ француза «бабника» – такой же банальный, как образ «девицы с площади Пигаль». Мы с женой составляем очень дружную пару, у нас есть…

Он хотел сказать – сын, но застеснялся говорить об этом хрупкой девице, которая моложе Филиппа.

– У вас есть что?

– Не важно. Хотите десерт?

– Да, – сказала она, – с удовольствием. Блинчики, обожаю блинчики. С яблоками.

Десерт – это был сильный удар. Он надеялся, что она закончит ужин чашечкой кофе. Хотя бы еще пятнадцать минут для беседы. А эти чертовы блинчики надо готовить. Ждать, когда их принесут, красивые, горячие, пылающие, Время, чтобы она их съела – а ела она с возмутительной медлительностью, да еще с ужасными замечаниями, – она превратит его в порошок. Лоран Же в виде порошков.

– Для мадемуазель блинчики с яблоками, а для меня кофе, – сказал он гарсону.

Он тут же пожалел, что заказал, от одного запаха его потянуло на рвоту. Кофе – это часть утра, начало дня и работы. Никогда не пил он кофе вечером.

– Вы не любите блинчики? – спросила она.

– Нет, – ответил он. – Нет. Не люблю блинчики.

– Боитесь располнеть?

– Нет. У меня вес меняется с трудом. Просто не люблю блинчики.

– Но вы любите свою жену?

Под глазами сиреневые мешки, менторский тон. Кстати, она играла на этом.

– Да, я люблю свою жену.

Этим заявлением он утвердился в себе. Все могли слышать, скрывать было нечего. Великолепное ощущение, когда совесть спокойна хотя бы на этот вечер. Он вздохнул внутренне. На этот раз он взнуздал свое желание, любопытство, свое ненасытное желание «еще одну» заиметь в его галерее женщин-сувениров.

– Сегодня утром, – сказала она, – я уже воображала себя голой в ваших объятиях. В каком-то теплом уголке, мягком и темном.

Она говорила о своей наготе с глубоким безразличием. Она продолжала, а он не знал, коварна она или естественна.

– Но конечно, раз вы любите свою жену, это все меняет. Я уважаю супружескую любовь. Влюбленная пара – какая утешительная картина. Супружество, осуществленное в благородном смысле в угоду Господу. Кстати, полагаете ли вы, что Господь печется о чести и половой жизни каждого человека? Я рада, что в нашем прогнившем мире знаю мужчину верного, влюбленного, безупречного, значит, такое еще существует…

– Не будем преувеличивать, – сказал он.

Комплименты, которыми осыпала его Лиза, лишали его оперения. Она склонилась к нему:

– По сути, вместо того, чтобы воспользоваться ложной известностью, вы от нее страдаете! Не беспокойтесь. Я уже совсем вас не хочу. Женатый мужчина – неприкосновенный. К тому же, раз он любит свою жену, это уже не мужчина.

Он слушал ее как зачарованный. Она перевернула роли. Осмелилась выразить желание завладеть им. Это свободное обращение с языком возбуждало его, словно он слышал призыв к восстанию против лицемерия: «Выпрямитесь, согбенные еврейско-христианским воспитанием, сдержанные и строгие. Не гните спину. Наслаждение – не проклятие. Не бойтесь воспользоваться им».

Теперь он говорил с подчеркнутой нежностью:

– Я пригласил вас на этот ужин, потому что почувствовал, что вы несчастны.

Ирония во взгляде Лизы распространилась на бесконечно обширную область.

– Не думаю, что это правда. Вы – не добрый самаритянин. Я вам понравилась, и вы мне понравились. Вы изменили намерение. Это – ваше право. Имейте мужество признаться в этом.

– Вы мне показались жалкой, – настаивал он.

Она покачала головой.

– Человек несчастный не вызывает жалости. Я вовсе не была жалкой. Несчастной – да.

– Предположим, – сказал он, – но, когда ужинают с красивой молодой женщиной, не обязательно воображать ее в своей постели.

– Не обязательно. Вы совершенно правы, – сказала Лиза– Мужчины в возрасте за восемьдесят абсолютно не заинтересованы. Ваша внешность меня обманула. Внутренне вы – старик. Отсюда и происходит недоразумение.

– Вы невозможны, – сказал он. – Вы никогда не видели верного мужчину?

– Сегодня утром у вас были все качества, кроме качеств верного мужчины.

Он подал знак метрдотелю, чей задумчивый взор витал у далеких горизонтов.

– Счет, пожалуйста!

Лиза испугалась, что останется одна. Она сказала:

– Я не хотела вас задевать. Не обижайтесь. Порою я бываю слишком откровенна.

Лоран вынул из кармана бумажник.

– Вы еще под впечатлением драмы, вами пережитой. Я отвезу вас в гостиницу.

– Я жду блинчики, – сказала она.

Он вздохнул. Это верно. Блинчики. Он достал кредитную карту. Был конец вечера, подумала Лиза. Этот мужчина, ни лучше, ни хуже с точки зрения красоты, но очень ценный, потому что был под рукой, этот мужчина сейчас ее покинет. Больше она его никогда не увидит. Она попыталась сыграть ва-банк.

– Сегодня утром я даже испугалась, что влюблюсь в вас…

– Лишняя причина соблюдать осторожность. Я должен избегать осложнений подобного рода. И вы – тоже. Не забывайте соблюдать вашу репутацию.

Давать советы моралиста позволяло ему избегать ловушек. Выборы приближались.

Она наблюдала за ним.

– Не хотите ли вы, чтобы я бросила десерт?

– Вовсе нет. Ничто нас не торопит.

Лоран ликовал. Ему удалось обмануть. Значит, он пока в безопасности. Никакой авантюры и никакого возможного шантажа. Он цеплялся за успокоительный мир. Гарсон принес наконец блинчики.

– Не могу ли я получить также счет? – спросил у него Лоран.

Лиза начала блинчик с утонченной медлительностью. Лоран отказался от чашки черного кофе.

– Вы тоже не хотите? – спросила она.

Лоран подумал: «Вот так становятся святым человеком, героем или моделью благочестия. Когда боятся. Когда не могут сделать иначе».

Она положила вилку и отпила немного чаю.

– Если хотите, мы можем уйти, – сказала она.

Лоран заплатил по счету через кредитную карту. Он знал, что будет сожалеть, – душевные болячки уже проявлялись. Скоро Лиза перейдет в разряд воспоминаний. Они встали из-за стола и прошли весь зал ресторана. В раздевалке китаянка с перламутровой кожей протянула Лизе ее плащ на меху, а Лорану – пальто темного цвета.

Чтобы выглядеть больше похожим на друга, более галантным перед тем, как расстаться, а главное, потому, что ему так захотелось, – он взял Лизу под руку. Вышли на улицу, сверкающую от дождя. Дрожа, Лиза подняла меховой воротник.

– Я бы хотел подольше быть вместе.

Он решил пройти часть пути вместе с ней.

– Пройдемся немножко. Найдем такси, и я доставлю вас до дома.

– Мой «дом» – бедная гостиница, – сказала она. – И я делю комнату с девицей, которая будет меня допрашивать. Мне вовсе не хочется возвращаться сейчас. Знаю местечко… – продолжала она. – Там есть пианист и саксофон… Играют, как настоящий джаз… Как в Новом Орлеане… Там можно будет поесть.

– Я не из тех, кто составляет приятную компанию для такого рода мест, – ответил он.

– Вам больше нравится быть один на один?

– Возможно.

Он опасался ее. Она раскрывалась с ложной невинностью. Плотоядный цветочек, закамуфлированный под вегетарианца.

Она дрожала

– Глупо так страдать от холода.

– Ведь ваше манто теплое или нет?

– У меня душа мерзнет. Мне страшно. У меня комната на двоих с моей коллегой, но все же я одинока. Потому что потеряла отца. Не думаю, что вы поймете. Страдание – вещь очень субъективная. И потом, французы и чувства… Это специфично. Тут некая смесь…

– Смесь чего? – спросил он.

– Противоречивых аргументов, которые извращают все.

– Вы об этом ничего не знаете, – сказал он, усталый.

– Мать моя француженка. Она перестала страдать через полгода после смерти моего отца. «Через какое-то время, – сказала она, – нет резона продолжать оплакивать».

– Нельзя же всю жизнь плакать, – сказал Лоран.

– Вот видите, – воскликнула она. – Вы рассуждаете точно так же.

– Я не советник, не комментатор, не исповедник. Просто за день работы лектором я иссяк.

– Пожалуйста, – сказала она. – Я еще не хочу возвращаться.

Он покачал головой и взял ее за талию. Они шли медленно. Повстречали даму, которая терпеливо наблюдала за своей собакой, обнюхивающей что-то задумчиво и долго. Поднимет собака ногу или нет? Они прошли мимо и продолжали деликатную прогулку в женевской ночи, Лиза повернулась к Лорану:

– У меня кошмары.

– У всех бывают… – сказал он. – Это жизнь. Есть средство от этого: лампа у изголовья и хорошая книга.

Она положила ладонь на руку Лорана.

– Пожалуйста, будьте совершенно откровенны, что вы думаете обо мне? Но скажите правду.

Он глубоко вздохнул, прежде чем ответить:

– Вы так же неосторожны, как и соблазнительны.

– А вы такой привлекательный, – сказала она.

Она остановилась. Лоран обнял ее. У нее было такое сильное ощущение, почти блаженство, подняла голову. Взволнованное лицо ее приняло детское выражение. Из-за этого он не смог поцеловать ее в губы. Они продолжили идти в прежнем ритме.

Потом она остановилась и повернулась к нему:

– Я… – сказала она, прикасаясь губами к обшлагам пальто Лорана.

– Вы?

– Я вела себя, как избалованное дитя. Вы еще сердитесь на меня?

– Нет. Я чувствую ваше смятение. Вашу печаль. Может быть, вам следует повидать вашу матушку?

– Нет, – сказала она. – Кого угодно, но не ее.

Казалось, ночная Женева всплыла из сновидения.

– У нас есть дом возле венгерской границы, в Бургенланде. Я говорила вам, что отец мой был венгр?

– Да. Нет. Не знаю.

– Мы повсюду повесили кормушки. Птицы одолевали нас. Мать все время протестовала. Она говорила, что птицы все запачкают. Это было глупо с ее стороны. Нет ничего прекраснее нашествия счастливых птиц.

Надо было, чтобы он что-то сказал:

– Вы еще ездите в этот дом?

– Да, – сказала она. – Там остановилось время. Все вещи моего отца находятся там. Даже газета, сложенная на его письменном столе.

Он чувствовал себя перегруженным прошлым Лизы. Чужой семейный фольклор ему надоел. Темнота ночи нарушал голубоватый неоновый свет гостиницы. Она сказала скороговоркой:

– Не покидайте меня… С вами мне хорошо.

«Смешная победа, – подумал Лоран. – Победа ли это?»

Медленно, растягивая шаги, они дошли до гостиницы. Лоран сказал несколько нервным тоном:

– Не бойтесь. Ни меня, ни ночи.

– Не будем расставаться, – сказала она. – Я…

И она с трудом проговорила, как произносят первую фразу после удаления миндалин:

– Я хорошо занимаюсь любовью.

– Вам нечем хвалиться, – сказал он. – Не надо говорить такие вещи. Подождите меня здесь. Я вернусь.

Он оглянулся:

– Не убегайте…

Ему надо было преодолеть сильное желание сбежать. Но он поддался ему и вошел в гостиницу. Лиза стояла неподвижно на улице, беззащитная и без будущего, как срезанный цветок. Лоран прошел небольшой холл, увешанный афишами выставок, и подошел к приемному столику, узкому, как прилавок бара, где сидел дремлющий сторож. Он окликнул его вежливо, но энергично. Тот выпрямился и встал со стула.

– Здравствуйте, сударь.

– Свободная комната есть? – спросил Лоран.

Ему было жарко, он чувствовал, что за ним следят.

– Когда надо?

– Сейчас.

– На сколько ночей?

Лоран с раздражением ответил:

– На одну ночь. Может быть, только на несколько часов. Не знаю.

Швейцар посмотрел на таблицу, где висели на крючках ключи.

– 17-й…

Лоран положил на столик сто швейцарских франков.

– Это вам. Комнату оплачу отдельно. У меня багажа нет, со мной еще человек.

– Надо записаться, – сказал швейцар – Даже если на несколько часов. Это будет стоить восемьдесят франков.

Лоран заплатил. Испанец принял деньги. Он даже сказал «gracias Senor» вместо «спасибо, сударь», так он обрадовался сотне франков. И протянул ему ключ.

– Второй этаж. Комната с удобствами. Тихая.

Лоран добавил:

– Прошу вас проявлять равнодушие. Вы меня понимаете? Не смущайте молодую особу ни взглядом, ничем.

Швейцар согласился. С ключом в руке, Лоран вышел из гостиницы. Свет от фонаря цвета слоновой кости окружал Лизу.

Он подошел к ней и деликатно прикоснулся к ее плечу. Тело Лизы согрелось. Это прикосновение вернуло ее к жизни.

– У меня есть предложение, направленное против одиночества. Мы можем провести ночь здесь. Вместе.

И тут же добавил:

– Не бойтесь. Вы будете делать то, что захотите. Вы свободны. Никаких обязательств по отношению ко мне. Долой вежливость Можете молчать, можете говорить или спать. Что вы сами решите.

Почти счастливый, он констатировал, что был искренен. Она колебалась, потом сделала несколько шагов по ступеням гостиницы. Лоран ее удержал.

– Я не хочу согласия против воли. Вы поднимаетесь не на эшафот, а идете в комнату в гостинице.

– Я поняла, – сказала она. – Я поняла. Я согласна.

Они прошли через холл. Портье отсутствующим взглядом проводил их.

– Нам на второй этаж, – сказал Лоран.

Она не вошла в лифт. Молча, с какими-то прерывистыми движениями, как в немом фильме, они подошли к комнате номер 17. Лиза вошла первой и остановилась. Комната была не более гостеприимна, чем убранный вокзал. Он снял с нее пальто. Надо было что-то сказать. Произнести несколько подходящих слов, поговорить о морали, обнимая ее, или же превозносить блага платонической любви, лаская ее. Восхвалять целомудрие перед тем, как целовать. А главное – не очень утомляться, поскольку завтра – собрание. Он взял ручку и записал в блокнот мысль, которую считал нужным включить в предстоящее выступление. Пока царапал несколько слов, подумал о людях, отказывающихся от военной службы по религиозно-этическим соображениям. Надо было их уберечь.