Текст книги "Все шансы и еще один"

– Вы настроены деморализующе, – сказал Лоран.

Машина продвигалась под взором полицейского, наполовину отравленного газом.

– Я не люблю копов, но посмотрите на этого типа, чем он дышит? Это что, жизнь? Да?

Неподалеку от резиденции партии, перед тем как свернуть в маленькую улицу, он спросил у Лорана:

– Заезжать в улицу или вы пройдете несколько метров пешком?

– Спасибо, я пройду Предпочитаю…

Рассчитываясь, он наклонился к старику.

– Через несколько месяцев я представлю по телевидению мою программу. И вы сможете сказать: я знаю лично человека, за которого голосую. И проголосуете за меня.

– Я не смотрю телевизор, когда передают о политике. Я смотрю только спорт, – сказал шофер.

– Ничего никогда не изменится, если все будут как вы.

Шофер пожал плечами и сказал:

– Да это так. И все же удачи вам.

– До свидания.

Лоран вошел в резиденцию партии, прошел перед привратником, которого приветствовал дружеским жестом и словом «привет». Чтобы не входить в лифт, узкий как египетский саркофаг, поднялся пешком на третий этаж. В зале заседаний встретился с Антуаном Ру, Боровицем и Жаном Мюстером, которые с нетерпением его ждали. Они тут же поздравили его.

Он с наслаждением выслушал массу комплиментов. Обожал, когда говорят о нем. В свою очередь рассказал им о своем разговоре с шофером такси. Сократил этот рассказ, но сохранил негативную часть эпизода.

Советники его пытались сократить мнение «человека с улицы».

– Я хотел бы, чтобы мы внимательно рассмотрели возрастные категории «собеседников», – сказал Лоран. – У меня есть все основания полагать, что для молодых людей восемнадцати – двадцати двух лет мы практически не существуем или же нас рассматривают как особый мир, как остатки воспоминаний иной цивилизации. Как статуи инков…

Антуан Ру долго примерял свои очки.

– Думаю, что вы слишком суровы…

Боровиц перебил его:

– После вашего расхождения с Дюмуленом вы явно отделились от этого несколько схематизированного образа. Доказательство – результат сегодняшнего утра. Вас признают как одного из ведущих политических деятелей. Мы знали, что этот выборочный опрос подготавливается, но говорить о нем слишком рано было бесполезно. Лучше было подождать и не создавать беспокойства. Наши надежды более чем оправдались. Встреча будущих избирателей замечательна.

– Однако, – сказал Лоран, – сегодня утром меня практически обозвали «паяцем».

– Не вас, – сказал Антуан Ру, – а политических деятелей вообще.

– Возможно, но я был в их числе.

Лоран продолжал:

– Думаю, что надо прежде всего вывести Францию из состояния летаргического сна и расширить сейчас же программы, разработанные нашими комиссиями. Нужны предложения, которые касаются всех возрастных групп. Например, увеличить количество стипендий для учебы и реальные субсидии для научных центров. Освобождение пенсионеров от налогов, ликвидация местных налогов на социальные жилища.

– С вашей большой щедростью мы подготовим явный успех и тут же представим итог, – сказал Мюстер.

Боровиц пошел еще дальше:

– Ваши маленькие теории забавны. Но бюджет расширяется со стороны оппозиции и играет в «шагреневую кожу» со стороны властей. Со стороны власти правят, со стороны оппозиции – распределяют.

Он обернулся к остальным.

– Сегодня утром нам придется выдержать атаку журналистов. Они потребуют заявлений. Я бы советовал проявлять большую осторожность.

Лоран, улыбаясь, сказал:

– Мы этим и занимаемся. Молчим. Что можем предложить допустимого? Ничего. Я уже повторил, что мы опоздали.

– Публика говорит вам «да», отчасти чтобы сказать «нет» Дюмулену…

Здесь Ру, возможно, зашел слишком далеко. Но как же трудно «советовать», никого не задев… Каждая фраза должна была быть действенной, спокойной и острой, иметь двойное лезвие. Надо было воспользоваться эйфорией, рассматривать ее как стимулирующее средство. В голове у Лорана промелькнуло воспоминание о фразе Паскаля: «Человек чувствует себя чужим в этом мире, построенном духом рассчитывающим и измеряющим».

«Рассчитывать и измерять», – подумал он.

Заговорили об Эвелине. Мюстер их предупредил. Лоран был вынужден выслушать комментарии.

– Этот проект развода может оказаться мешающим. Не думаете ли вы, что мы могли бы сделать вид, что мадам Же вынуждена уходить при несколько трагических обстоятельствах? – спросил Боровиц.

– Что вы ожидаете от вынужденного немного трагического мнимого ухода?

– Если бы мы подсказали некоторым газетам, специализирующимся на интимных слухах, о какой-то обнаружившейся у вас болезни… Она бы чем-то пожертвовала…

– Моя жена не так-то просто согласится, чтобы ее похоронили. Она чувствует себя великолепно. Все попытки сделать из нее «даму с камелиями» окажутся смехотворными.

Боровиц дал отбой.

– Я только предложил идею. Конечно, есть и другие мысли.

– Жозеф Дюмулен будет иметь перед вами то преимущество, что он вдовец! – прокомментировал Антуан Ру.

– Ну и что?

– Для женщин-избирательниц вдовец – находка… Каким бы ни было его общественное положение, вдовец – свободный человек, никем не занятый. Каждая женщина может вообразить себя покровительницей, старшей сестрой, тайной любовницей…

– Сегодняшняя Франция – это не страна времен Флобера, аптекари и дамы с волнующейся душой не так ценятся, как тогда. И любовницы так недолго остаются в тени…

– Не обманывайте себя: Франция не настолько изменилась, – возразил Мюстер. – Она реакционная и лицемерная притворщица, мещанка, увлекающаяся будущим, в восторге от любой возможности воспользоваться всеми законными путями к распутству.

Боровиц нервно заявил:

– Не будем терять время на литературные соображения. Будет ли электорат марксистским, консервативным, мещанским или высокомерным, он требует от кандидата образцовой личной жизни. Хотя бы для того, чтобы компенсировать свои собственные недостатки. Если обнаружится развод, будут неприятности со стороны избирателей-католиков.

– Не преувеличивайте, – вмешался Антуан. – Человек, от которого уходят, не грешник и жертва поневоле.

– «Жертва» – слишком сильно сказано, – вмешался Лоран. – Во всяком случае, сейчас мы помолчим. И в этом отношении тоже.

Мюстер попытался вытащить из пластмассового мешочка мятную конфетку.

– Хотите?

И предложил каждому.

Мирьям приоткрыла дверь и просунула голову.

– Можно войти? Меня одолевают телефонные звонки. TF-1 просит, чтобы вы участвовали в экстренном сообщении в полдень. Антенн-2 просит вас на вечер, а Третья программа – если вы согласны – будет вас интервьюировать завтра в Марен.

Лоран был в восторге: наконец-то он не будет подбирать объедки, они придут сами.

Он ответил:

– Соглашайтесь! Соглашайтесь на все, что вам предлагают! Огромное чувство удовлетворения перед камерами, оргия лозунгов, и прежде всего представьте себе лицо Дюмулена. Вы позвали Флориса? К сожалению, он мне нужен. Я приму нотамин до его прихода.

Сигнал прямого телефона загорелся. Он снял трубку и услышал голос тестя.

– Лорен? Это Моро говорит.

Прикрыл рукой трубку и говорит присутствующим:

– Это Моро…

– Мы немножко заняты, но мне вы никогда не мешаете.

Тон его для присутствующих казался искусственным. Он принял беззаботный вид, чтобы доказать свою независимость.

– Поздравляю, тысячу раз поздравляю, – повторил Моро. – Звоню вам, чтобы повторить, и хочу, чтобы это стало ясно: отъезд моей дочери ничего не меняет в нашем уговоре.

– Дорогой друг, – ответил Лоран, подмигнув присутствующим, – я никогда не вмешивал мою супружескую жизнь в национальные интересы, которые представляю…

– Я знаю, знаю, – ответил Моро, обеспокоенный тем, что его зять так уверен в себе.

– Вы давно уже меня поддерживаете, – продолжал Лоран. – Опрос, проведенный сегодня утром, подтверждает и превосходит наши надежды и усиливает позицию ваших банков.

Взгляд Антуана Ру встретился с глазами Боровица. Мюстер чертил несвязные знаки в блокноте.

Лоран перешел в наступление:

– Я не сказал вам это сегодня утром, но я хотел бы, чтобы вы не торопились публиковать рекламу о ваших сборных солнечных домах. Я не могу говорить о солнечной энергии и чтобы при этом меня не сочли за одного из агентов вашей торговли. Может быть, я преувеличиваю, но совпадение моей энергетической политики и вашими строительными проектами может взывать волнение.

– Это ясно, дорогой мой, – ответил Моро горячо. – Я немедленно прикажу приостановить эту немного преждевременную рекламу. Я могу подождать. Не забывайте, что ваше прогрессивное строительство окажет большую услугу стране. И даже всей Европе…

Лоран вовремя удержался, чтобы не произнести непоправимую фразу.

– И потом, не слишком предавайте гласности отъезд моей дочери, – сказал Моро. – Часто женщина меняет…

– Последую вашим советам, – сказал Лоран. – Итак, до скорой встречи.

Он повесил трубку.

– Власть Моро вызывает у меня аллергию. Мой тесть – медуза.

– Всегда надо приспосабливаться к кому-нибудь, – сказал Мюстер. – К власти приходят через уступки. Потом… другое дело…

– Моро все переживет, – сказал Боровиц. – Со своими филиалами во всем мире, с клубами игры в гольф и чернокожими манекенщицами, что бы ни случилось, вы обнаружите его всегда загорелым и прогнившим.

Лорану надоело. Он поднялся, пожал руки и проводил их, вежливый, но довольно властный.

Он зашел в контору Мирьям, напоминающую улей, где жужжали, сталкиваясь, новости. В центре этого чудесного землетрясения, где смешивались потоки лавы и распустившихся цветов, Лоран чувствовал себя превосходно, сильный, как мифический герой. Опрос, проведенный этим утром, уже придал ему предвкушение власти. Его ласкали взгляды, а благодаря вниманию, одобрению, уважению и робости окружающих он чувствовал, что жизнь его меняется.

Мирьям, с ее челкой платиновых волос, не жалела сил в неистовой своей деятельности. Она была секретарем почти в мифологическом смысле слова и выполняла свою работу с олимпийской скоростью и точностью. Повсюду необходимая, она отказывала по собственному решению или предлагала «всемогущему» свидания, своею фразой «посмотрю, могу ли я его побеспокоить», она становилась жрицей при согласованных беседах. Превращенная в светловолосую священную судьбу, она использовала свои знания людей и политических ситуаций. Она обладала также неподражаемым качеством – не была влюблена в патрона. Хваленый шарм Лорана оставлял ее равнодушной. Она любила свою работу, играла с политикой, как помощница дрессировщика иногда заходит одна, втайне, в клетку к хищникам.

– Когда у вас будет несколько минут для меня, мы посмотрим, если хотите, список просителей встречи с вами. Мне легче сказать «нет», чем «да». Но для некоторых совершенно необходимо, чтобы я с вами посоветовалась.

В дверь кабинета постучали.

– Это, должно быть, Флорис, – сказала Мирьям. – Не очень нервничайте с ним. Я просила его, чтобы он не раздражал вас… Не могу обещать…

– Мирьям, если я когда-нибудь стану президентом республики, то назначу вас государственным секретарем по мужским делам.

Мирьям от волнения покраснела. Она очень любила, когда ее хвалили. Она встала и открыла дверь для актера:

– Проходите, господин Флорис. Мы ждем вас.

– Браво, браво, – крикнул Флорис. – Особое браво королю опросов.

В свете ослепительного солнца ранней весны он казался потертым, как старое пальто.

– Так вот, сегодня – утро славы, – продолжал он. – Покажитесь, господин Же… Для доброжелательной публики мы достаточно красивы?

– Немного утомлен, – сказал Лоран. – Вчера у меня был очень трудный день.

Он уже занимал оборонительную позицию.

Флорис подошел и осмотрел его.

– Здесь работенка…

Эта констатация была нападением.

– Вы знаете, что я переутомлен, – сказал Лоран.

– Если хотите дойти до вершины, надо бы побольше спать. Примите снотворное.

– Мне не нужно снотворное. Нужно только чуть-чуть отдохнуть. Время для отдыха.

– Подойдите, пожалуйста, к окну, – сказал Флорис.

Мирьям, волнуясь, пыталась облегчить атмосферу. Флорис взял Лорана за подбородок и повернул лицо депутата к свету. Лоран втянул голову в плечи.

– Под глазами у вас, как траншеи под Верденом, – сказал актер.

– Я пригласил вас не для того, чтобы вы говорили мне деморализующие вещи. Вы всегда настаивали на том, что выражение лица соответствует состоянию души. Я доволен: сегодня утром это должно быть видно.

– Счастливый или нет, но вид неважный.

Лоран хотел встать со стула, стоящего у окна.

– Господин Же, – умоляюще попросила Мирьям, – господин Же, пожалуйста.

Флорис вынул из портфеля плоскую деревянную шкатулку.

– Сейчас наладим… В лучшем виде.

Лоран не смог удержаться, чтобы не сказать:

– Вы хотя бы руки помыли…

– Спасибо, они чистые.

Лоран попытался избежать неприятных картин, которые внушали руки Флориса. Запах тухлятины предшествовал приближению актера, склонившегося над ним.

– Зажмите ноздри, – сказал он – У вас выражение отвращения… Если вы говорите с хорошенькими маленькими французиками в обеденное время с таким лицом, они подумают, что у них в тарелке крыса лежит…

Лоран с трудом удерживался.

– Откройте глаза, – посоветовал Флорис.

Подставлять свое лицо в ярком утреннем освещении было так же унизительно, как осмотр гинекологом. «Да еще, – подумал Лоран, – женщина может закрыть глаза, когда ей говорят раскинуть бедра».

– Смотрите мне сюда, – сказал Флорис. – Сюда… В середину моего лба.

Лорану надо было сосредоточиться. Он представил себе, что он находится перед глазом Циклопа.

– В середину, я сказал…

Этот осмотр человеческого лица в морщинах вызвал у Лорана чувство беспокойства. Более или менее деликатно похлопывая, актер покрывал каким-то веществом веки депутата над и под глазами.

– Это мне растягивает кожу, – сказал Лоран.

– Это средство для сокрытия кругов под глазами. Потом вы будете очень красиво выглядеть. Немного терпения и доверия.

Он начал насвистывать.

Лоран испытывал физическое недомогание от присутствия актера. В это утро ему была бы нужна Эвелина. Жена говорила бы ему об успехе, об удаче, о сиянии. «Ты недурно выглядишь, – сказала бы она. – Правда, ты приехал не с занятий зимним спортом. Но в Париже люди бледные. Выглядело бы даже провокационно показывать загорелое лицо, словно ты приехал с Багамских островов. Ты знаешь, каким молодым ты смотришься по телевидению. Нам всегда говорили… Ты не изменился. Молодец, дорогуша. Ты великолепен, когда импровизируешь. Да. Ты сам отлично знаешь, что ты должен говорить…»

– Хотел бы себя увидеть, – сказал он, ободренный мнимым монологом Эвелины.

– Не шевелитесь, пожалуйста. Не надо резких движений.

В устах Флориса даже вежливая формулировка превращалась в оскорбление.

– Теперь хочу себя увидеть.

Актер взял зеркало, протер тряпочкой сомнительной чистоты и протянул его Лорану.

В зеркале он увидел себя с молодым лицом, но с некоторой странностью: с узившимися глазами.

– Мои глаза стали меньше.

– Надо убрать мешки под глазами, – сказал актер – Спрятать их или не надо?

Мирьям переходила туда-сюда, давая советы, как опытная акушерка.

Лоран закрыл глаза. Он чувствовал, что лицо его изменилось, по вискам пробегали кончики пальцев, мочки ушей ощущали прикосновения.

«Что он там делает, этот урод?» После этого он почувствовал прикосновение лебединых крыльев из синтетических перьев царапающей пуховки. Вновь появилась аллергия. Он готов был разлететься на части от небывало сильного чихания.

– Если будете чихать, произойдет несчастье. Я слегка наложил тени на ваш нос, вот здесь, чтобы утоньшить его.

Лоран опять взял зеркало и посмотрел в него. На него смотрел гуляка с игривыми глазами, со вздувшимися мешками. Легкая тень на веках придавала утонченный вид эстета, ищущего запрещенных ощущений. Подкрашенные мочки ушей напоминали сатира, ищущего эфемерных самок. При ходьбе они неприлично приоткрывали бы ее белье с кружевами, мокрое от их перевозбужденного секса.

Он поднял на актера красные глаза римлянина, изможденного от пороков, и сказал:

– Вы меня изуродовали, потому что ненавидите…

Спокойный, удивляясь своему самоконтролю, он встал и одним пальцем оттолкнул Флориса, который отступил.

– Мерзавец, – сказал ему Лоран почти любезно, – мерзавец… Вон отсюда…

Актер смотрел на него, завороженный. Значит, марионетка Лоран Же обладал сознанием. Маска, нанесенная на лицо, превращалась в личность, бушующую от гнева.

– Не нервничайте, – воскликнула Мирьям. – Вымойте лицо, сударь.

– Секундочку…

Лоран схватил Флориса за плечи и приподнял. Он держал его на расстоянии от себя, как дырявый мешок с мусором, от которого надо отделаться.

– Вон! – сказал он ему.

Потом, оставив актера в коридоре, вернулся и, схватив коробку с гримом, выбросил и ее вон. Затем аккуратно и спокойно закрыл дверь.

– Сейчас не время вызывать сердечный приступ, – сказала Мирьям. – Вы должны быть на телевидении ровно через час. Успокойтесь, пожалуйста.

В коридоре, стоя на четвереньках, Флорис подбирал свои аксессуары.

– Если будет хоть один голос против вас, знайте, что это мой голос.

Лоран глубоко вздохнул.

– Не хочу видеть его, когда буду выходить. Боюсь, что убью его.

Мирьям улыбнулась, ей нравилась эта горячность.

– Вы его не увидите больше…

Лоран заперся в туалете, снял рубашку и стал мыть лицо заскорузлым куском мыла. Он несколько раз намыливался им, чтобы смыть толстый слой грима. Постепенно стал себя узнавать. Пожелтевшая вода стекала, оставляя желтые следы, которые понравились бы любителю всего золотистого.

– Какая ничтожная сволочь, – бормотал он.

Посмотрел на себя, мокрого, естественного, со свежим лицом. Казалось, вернулся с морского купания.

Мюстер постучал в дверь.

– Пора уходить. Можем опоздать.

Итак, надо было выходить на улицу, показываться свежим, доказывать свою силу, скрывая глубокий страх, то чувственное волнение, которое его охватывало, тот ужас перед экраном и перед публикой.

– Осторожнее с ядерной физикой, – сказал ему Мюстер в автомобиле. – С некоторых пор правительство пользуется этой темой, как боевым конем.

– Не говорите мне больше ничего.

– Один пустяк: осторожнее с людьми, отказывающимися от военной службы по религиозно-этическим соображениям. Франция, когда она за столом, всегда патриотична. Особенно если в семье только девочки, и потом – полегче с отменой смертной казни.

– Если вы полагаете, что у меня будет время говорить обо всем этом…

– А если он заговорит о Дюмулене…

– Предпочитаю импровизировать. Не путайте все в кучу

– Хорошо, хорошо. Только одно пожелание: вы слышите – Дюмулен, отвечаете: «Дело прошлое». Это очень действует. Вы сразу сбросите его в область забытого.

– Прошу вас перестать говорить.

– Молчу… Только…

– Нет.

Они подъехали к зданию телевидения.

Он не мог отделаться от легкого раздражения, когда привратник не пропустил его и стал проверять список приглашенных. Невозмутимый дежурный дал им номер студии, куда они должны были явиться. Ассистент по производству уже ждал их на этаже перед дверью лифта.

– Господин Же, здравствуйте, вот сюда…

Лоран остановился, чтобы представить ему Жана Мюстера.

Ассистент ускорил движение.

– Вы еще не опаздываете, но почти что. Пожалуйста, следуйте за мной!

На площадке царило оживление. Лоран собирался с мыслями. Понятия для выражения и мысли для высказывания должны были проявляться одновременно с вопросами, которые ему задавались. Каждый ответ должен был бы передавать ответ-прицеп.

Гримерша-вьетнамка устремилась к нему.

– Я должна вас загримировать, господин Же.

– Нет, спасибо, это уже сделано. И переделано.

– Чуточку еще пудры, – настаивала она. – Ваш нос блестит.

– Пусть блестит, – сказал он. – У каждого свое солнце, не так ли?

Мюстер обернулся к удивленному Лорану. Шутка его удивила, но и успокоила. Страх беспокоил Лорана меньше, чем обычно.

Ассистент провел Лорана к тому месту, где тот должен был ждать начала интервью. Мюстер скромно удалился. Растерянная гримерша оказалась подвешенной во времени, как птица, полет которой прервали.

На какие-то полсекунды Лоран вообразил, что он находится в операционной. Ощущение было таким сильным, что ноздри его наполнились запахом больницы. Он грубо оттолкнул образ санитарки, склонившейся над ним: «Ваш нос блестит, господин Же». Он приспособился к затхлой атмосфере студии, где запах нагретого металла и пыли вызвал в нем экзальтацию. Под его воздействием каждое содрогание вызывало вдохновение. Настроенный на ожидание встречи с будущими избирателями, он почувствовал сексуальное волнение. Никогда Эвелина не действовала на него так быстро. Перевозбужденный от мысли о встрече с публикой, он был в состоянии эрекции и испытывал огромное наслаждение. Он скрестил ноги и стал улыбаться. С высоко поднятой головой, гладким лицом, он предвкушал приближение камер, взгляд которых скоро остановится на нем. Подобно отдающейся женщине, он чувствовал приближение поглотителей образов.

На площадку явился журналист, чье лицо, напоминающее молодого преподавателя, было так же известно, как лицо главы государства. Он поздоровался с Лораном, находившимся рядом с ним, но еще вне поля зрения камер.

На площадке наступила тишина.

– Здравствуйте! – сказал журналист.

Его непринужденность покорила Лорана. Мужчина в очках осматривал окружающих, сообщал о свежих событиях. Он говорил о четырех епископах, взятых в заложники, и о выкупе, который должен был заплатить Ватикан для их освобождения. «Папа предлагает себя в обмен. Похитители предпочитают деньги, полагая, что личность святого отца трудно высчитать в денежном выражении». Чтобы подчеркнуть вес других новостей – мир, казалось, исходил постоянными кровоизлияниями, – журналист включил развлекающую ноту. С широкой улыбкой он заговорил о работах норвежской специалистки в сексологии, по мнению которой лучшее лечение от похудения – это половой акт, физическое упражнение в постели.

– Телеграмма поступает в ту же секунду, – продолжал он.

Он прочел и прокомментировал ужасную новость: где-то в Центральной Америке прорвало плотину.

Лоран обеспокоился. Было слишком много событий. Остающееся для него время сокращалось, как шагреневая кожа. Наконец, он с облегчением увидел, что одна из камер с горящим красным огоньком двигалась к нему.

– Добро пожаловать, господин Же.

Он хотел было сказать: «Я в восторге», но журналист перебил его, чтобы сэкономить время.

– Господин Же, сегодня утром опубликованы итоги опроса, и вы там на видном месте. Согласно этому опросу, вас можно считать официальным противником, который останется во втором туре, нынешнего президента. Можно ли считать, что этим вы наносите решающий удар Жозефу Дюмулену, чье место вы займете?

– Событие, которое мы переживаем, отнюдь не уменьшает моего уважения к Жозефу Дюмулену. Я не согласен с его политической концепцией. В этом причина моего ухода. Наши дороги разошлись навсегда. Оставляю фильмотекам «Вечное возвращение». А я вижу будущее.

Он слегка улыбнулся, произнося слово «будущее».

– Не можете ли вы сказать мне, господин Же, какое точно место вы занимаете на политической шахматной доске? Будете ли вы в одиночку бороться на выборах или согласитесь на возможные союзы?

– Начиная с сегодняшнего утра, я, как мне кажется, представляю большой интерес для тех, кто вдруг признает меня возможным союзником.

Журналист продолжал:

– Вы сохраняете недоверие по отношению к Коммунистической партии?

– У нас нет ничего общего. В этом плане, мне кажется, никаких изменений не предвидится. Я верю в политику протянутой руки, но хочу протянуть ее в правильном направлении.

– Вы составляли часть нашего нынешнего большинства, возможно ли предвидеть ваше возвращение к истокам?

– Мой исток – это опыт. Теперь я знаю, чего я хочу и что можем предложить народу, не самообольщаясь.

– То есть, господин Же?

– Выборочный опрос, проведенный сегодня утром, есть отражение пожелания народа: иметь нового человека… Хочу вывести французов из их политической неподвижности. Я не бывший голлист, не будущий социалист и не обращенный коммунист, я диссидент Партии народного объединения. Хочу объединить либеральные силы, исходящие из разных источников, без какой бы то ни было дискриминации. Рассчитываю на народную базу с широкой гаммой. От крайне левых до крайне правых. Если разрешите мне пошутить, я хотел бы быть большим человеком «маленьких людей»! Хочу создать евролиберализм.

– Евролиберализм?

– Да, международную демократию.

– Прекрасная программа, господин Же. Вас удивило голосование сегодня утром?

– Я был взволнован. Да, смею признаться, взволнован доверием, которое оказали мне французы. Такая новая организация, как моя, нуждается в поощрении. Это поощрение я получил и проявлю себя достойным его.

– Господин Же, у вас насыщенное прошлое. Вы в какой-то степени «странствующий» по французской политической жизни. Вы только и делали, что переходили из одного места в другое. Не находите ли вы, что ваш путь «от правых до левого крыла левых», чтобы приземлиться на островке либерального центра, составляет слишком разношерстный багаж?

– Наоборот, – сказал Лоран. – Я учился. Искал свой путь. Предавался активным размышлениям.

– Что вы называете «активным размышлением»?

– Теорию, превращенную в практику, и вывод, который делают из опыта. Могу сказать следующее: нет идеального режима. Зато теперь я точно знаю, что надо отбросить.

– И какое ваше заключение?

– Ни коллективистское, ни капиталистическое. Не надо выгонять добро, но не надо и помогать интригам. А главное – не обещать равенства путем снижения уровня жизни некоторых.

«Слишком образно, слишком литературно, – подумал Мюстер. – Но его “защита махинаций” – недурно придумано».

– У нас есть еще несколько секунд. Объяснитесь яснее, господин Же.

– Восьмидесятые годы когда-нибудь назовут легендарными, как стали называть двадцатые годы с их постоянным запахом лаванды.

«С ума он сошел со своим запахом лаванды. Откуда он взял такой образ?»

Журналист улыбнулся.

– Запах лаванды. Это красиво сказано. И что же?

– Я предложу, – сказал Лоран, – прежде всего другой способ мышления: отказаться от «бога-дохода», и если не возвращение к земле, во всяком случае, более здоровый образ жизни.

– Это что, призыв к экологистам?

– Их голос невольно приближается к моему. Это вопрос простого здравого смысла. Уверяю вас, что мы могли бы лучше жить. Не только длительность рабочего дня надо уменьшить, но и напряженность, гонку, стресс…

– Ваша политическая поэзия может увеличить число безработных, потому что для увеличения количества маргариток вы рискуете замедлить индустрию.

– Дайте мне время, и я вам сообщу детали, – сказал Лоран.

«Хорошо сыграно», – подумал Мюстер.

– Что же главное в вашей программе, господин Же?

– Взрослая программа для взрослого народа, – сказал Лоран. – Экология без демагогии. В смысле благосостояния. Министры, ближе стоящие к реальной жизни и к народу. Более гибкая и более гуманная администрация.

Умиротворенная, улыбающаяся Франция, народ шагающий, а не бегущий! Периодически проводить голосования даже по так называемым вторичным вопросам. Ввести более частое использование народных опросов, как это делается, например, в Швейцарии.

– Значит, по-вашему, надо переменить привычки французов?

– Я этим займусь.

– Вы враждебно относитесь к нынешней власти?

– Как я мог бы враждебно относиться. Я был частью власти. Критиковать легко. Сейчас никто не располагает магическим средством. Но у меня есть идеи… Чтобы выжить, согласно современной гипотезе, мы должны постоянно превосходить себя, как в международном плане, так и в национальном, и индивидуальном. Ритм передач таков, что к концу жизни непонятно зачем мы действительно жили. Мой политический режим основан на философской системе. Я не верю в культ покупательной власти. Мы заперлись в замкнутый круг потребления, желание все время покупать возбуждает, изнурение из-за поиска удобств нас загоняет в могилу…

– Не являетесь ли вы своего рода Марксом счастья?

– Я, возможно, сверхрациональный человек, который ограничил бы как расточительность, так и коррупцию. Не хочу видеть, как мои компатриоты окончательно становятся рабами прогресса, пленниками рекламы и готовы разорваться на части от нервного кризиса. Проще жить. Не надо бежать к кончине.

– Кстати, о беге, господин Лоран Же, не занимаетесь ли вы бегом трусцой?

– Нет. Хожу пешком или плаваю.

– Спасибо, господин Же, и, возможно, до скорой встречи…

– Когда захотите…

Передача закончилась. Камеры скрылись, журналист пожал ему руку.

– Вы были превосходны, – сказал он.

– А вы всегда превосходны, – сказал Лоран Же. – Я восхищаюсь вами вот уже несколько лет…

– Вы слишком снисходительны, – сказал журналист. – Стараюсь прилично выполнять свою профессию.

– Благодарю вас за приглашение, – сказал депутат.

Взгляды их встретились. За какую-то долю секунды между этими двумя умными людьми родилось согласие.

Сразу после этого, счастливый, взволнованный, слегка запыхающийся, Лоран встретился с Мюстером.

– Ну как?

– Все хорошо. Отлично, – сказал тот.

Подобный дикому льву, совершившему точный прыжок через кольцо с пылающим огнем, Лоран принимал поздравления. Он испытывал потребность слушать и вновь слушать отзывы, что он был прекрасен.

– Прекрасен? Что вы имеете в виду? Вы меня нервируете вашим словом «прекрасен».

– Исключительно ясный, точный, с определенным обаянием. Это произвело впечатление.

Лоран с трудом успокаивался. В голове его передача непрерывно продолжалась, как в кинотеатре, где постоянный фильм не отпускает вас.

Непрекращающийся вихрь ежедневных событий отбросил Лорана в абстрактный мир, где малейший знак становился событием и где каждый человек мог стать посланцем врага или союзника. Нежданный успех открывал для него волнующую атмосферу мистификаций, заговоров, о которых говорили шепотом, и интриг, которые надо было раскрыть. Он оказывался при встречах, тщательно подготовленных его окружением, под потоком головокружительных обещаний, его растущая популярность бросала его в сферы, где его ждали сюрпризы, о которых он и не подозревал. С ним деликатно контактировали неизвестные посланцы высших международных финансовых сфер. Как только они предлагали ему свои услуги и выражали пожелание получить ответ, как Моро спешил набавить цену. Он открыл специальный счет для партии, где хранились большие оборотные средства.

Мюстер и Боровиц организовывали национальное собрание представителей UFL, особенности этой встречи во Дворце спорта должны были быть предусмотрены организациями, специализирующимися в руководстве крупными народными движениями. Надо было, чтобы народ был в курсе и чтобы им управляли как подобает.

Лоран жил постоянными консультациями. Он приучался слушать, и с нескрываемым удовольствием представлял нечто новое и был единственным человеком, который еще мог вызвать порывы энтузиазма. В те редкие моменты, когда он бывал свободен, он не пропускал случая вновь попросить Мюстера связаться с Лизой. Надо было, чтобы Жан согласился на поездку в Вену. Мюстер был единственным человеком, которому можно было доверить эту задачу. Нежное воспоминание о ночи в Женеве пережило память о красочных днях, протекающих в бурном ритме. Лоран не был чужд некоторым ненормальностям памяти, согласно которым, если память натренирована, забываются следы неприятных инцидентов. Порою он спрашивал себя, увлекаясь диалогом с самим собою: «Ты бы не стал ему говорить, что ты ее любишь? – «О нет, старина, никогда. Что-то неопределенное связывает меня с ней. Она меня удивляет и привлекает. Я хочу ее присутствия. Вот и все. Это уже много». – «А продолжительность этого желаемого присутствия ограничена во времени? Месяц, десять месяцев, отрезок жизни?» – «Нет, не могу ответить». – «А если бы жена твоя не уехала, что ты подумал бы о Лизе Дрори?» – «Во всяком случае, я бы хотел ее увидеть вновь. Просто повидать. Не знаю, где и когда. Вновь ее увидеть! Почему?» Он сам точно не знал, ностальгия эта сопровождалась меланхолией с незнакомым привкусом. Он энергично сопротивлялся этому непривычному чувству. Замкнутый и молчаливый, Мюстер переживал состояние Лорана. Но Лоран возвращался к нему.