Текст книги "Все шансы и еще один"

– Я говорил с ним о вашем разводе. Он проявил заслуженное усилие, чтобы показаться заинтересованным. Но на самом деле ему наплевать.

Лоран терпеть не мог этих нагромождений путаницы за его спиной наподобие мелочных заговоров. Его лишили даже враждебности к нему его сына.

– Идите вглубь, дорогой мой, – услышал он голос тестя, вдохновленные руки которого ласкали в теплой кровати нежную свою подружку, великолепную эфиопку, манекенщицу, самую высокооплачиваемую в Париже.

– Будьте объективны и признайте, что моя дочь была более чем терпеливой. Вы таскали ее по самым грязным местам Парижа…

– Не преувеличивайте, прошу вас, она никогда не была несчастной жертвой вроде героини Золя, – сказал Лоран. – Для нравоучений мы назначим свидание. Проповедь я слушаю только сидя и только в первом ряду. Я хотел бы, чтобы вы были ясны и категоричны: речь идет не исключительно обо мне, а о целом коллективе, который верит в будущее, хотел бы верить и впредь.

– Между нами ничего не меняется, я повторяю. Я даже купил для вас – для партии – дом графини. Мы реставрируем старое здание, оно станет как новое. Эвелина сказала мне, как вы им дорожите, так что оно будет вашим. Я достаточно доказал мою добрую волю. Здание остается записанным на мое имя, и я его вам одалживаю. Дорогой мой, в начале наших связей я вас поддержал, потому что вы были моим зятем. Я очень дорожу семейными отношениями. Я засвидетельствовал вам мое уважение как подобает, признал ваши личные качества – у вас их много, – но я никогда не признавал вас гением в политике. Вы для меня полезны, и я полагаю, что мы могли бы взаимно оказывать услуги.

Лицо Лорана медленно краснело. Он страдал от унижения. Моро разбирал его как куклу, в которой нет даже настоящего сюрприза.

– И потом, давайте признаем факт: вам повезло, – сказал Моро. – Я, как Наполеон, люблю иметь в своем окружении людей, которым везет. Вы притягиваете к себе везение… Я ставлю на тот же номер, что и вы. Я играю через подставных лиц.

Лоран запоминал каждое слово в этой беседе, которую он находил унизительной. Никакие возможные радости не смогут стереть тяжких воспоминаний, оставшихся от беседы этого утра. Он с наслаждением думал о крахе Моро. Моро, питающегося народной похлебкой, Моро, бродяги, живущего под мостом, вцепившегося в бутылку дешевого вина.

Моро понял, что он достиг предела, за который не следует переходить.

Лоран сказал:

– В ваших интересах быть более осторожным. Люди – не слуги ваши. Обуздайте свои довольно опасные манеры. Не обязательно мечтать только о председательстве, можно помечтать и о свободе…

– Ну! – сказал Моро – Вы увлекаетесь. Ваши амбиции не дают вам покоя. Вы горите желанием ринуться в бой, это в вашем духе. Вам везет, тогда шагайте, но не просите меня кормить вас ложью… Что касается свободы! Кто свободен, дорогой друг? – прошептал он. – Сам президент может оказаться должником непредвиденных обстоятельств. Свобода… Если позволите, прежде чем говорить о свободе, я хотел бы позавтракать. Вы заставляете меня говорить натощак…

Он прервал беседу и положил трубку.

Лоран раздумывал у телефона. «Старик вроде не хочет меня отпустить. Не исключено, что он сказал правду». Лоран направился к ванной, которую Эвелина задумала как плавательный салон. Вошел в душевую кабину, закрыл остекленную дверь и взял мыло, на гладкой поверхности которого виднелось рельефное «М». На скатертях, салфетках, халатах была видна буква «М», как стоящий верблюд с острыми горбами, смотрящими в небо. Лоран считал, что избежал штампа Моро. Душу его осложняли обещания, будущее было аккуратно упаковано в обязательства, которые создавал тесть, но тело еще принадлежало ему. Купаясь, он совершил осмотр. С удовольствием констатировал, что двойного подбородка у него еще нет. Когда принимал слегка высокомерную позу, шея его напрягалась, мускулистая и гладкая. Плечи были прямые и правильно прочерченные, поэтому Лоран был элегантен. Он мог явиться в купальных трусах на любом модном пляже: его плоский живот не опасался фотографов.

Стоя под душем, он думал: «Эти сволочи злятся на меня. Надо подмять под себя этих жалких типов. Будь они правыми или левыми, наверху или внизу политической лестницы». Он с жадностью мечтал о чудесных решениях, о головокружительных хитростях, о ловушках, в которые он заманит одного за другим этих «сутенеров», банкиров и их идейных отцов. Если бы он мог их измотать, обмануть, поиметь. Подняться во власть, благодаря ненавистным деньгам этого жадного капитала-властителя, и, став во главе государства, разгромить своих «бывших союзников», разорить их, обчистить во имя социальной справедливости и просто справедливости. Несмотря на шум, достойный Ниагарского водопада, на журчание его водного рая, до него дошел звонок телефона. Им овладевала необходимость вмешательства, незваный гость, отвлекающий внимание, нескромный свидетель самых интимных секунд, превращающий любое очевидное преступление в психоз гнева. «Пусть звенит, пусть воет, пусть разлетится пополам этот кровосос звона, этот вестник несчастья, я не возьму трубку». Он вышел из душевой, увидел под безнадежно зеленеющей пластмассовой пальмой техническую новинку, оставленную Эвелиной: водонепроницаемый японский металлический радиоприемник, до того совершенный, что он, похоже, сам может придумывать повседневную информацию. «А мне плевать на новости». Он про себя напевал: «А мне плевать». Его не интересовала судьба четырех епископов, заключенных на прошлой неделе. Итальянские прелаты, наверное, прятались в Риме. Во всяком случае, найти их не удавалось. Он брился перед зеркалом, стараясь не разглядывать свое отражение. Несомненно, если он не присоединится к нынешней власти, он рискнет оказаться во главе провинциальной конторы адвокатов. И клиенты, полные надежд, будут обращаться к нему: «Дорогой мэтр, у вас ведь еще сохранились связи в Париже, не так ли? Возможно, вы могли бы, благодаря такому-то или такому-то, отхватить кусок. Вы же были все-таки министром». Его электрическая бритва, этот прирученный шмель, пожирал короткую растительность на щеках. Ему хотелось погрузиться в тривиальную речь и предаться потоку грубых ругательств. Как блестящие бабочки, нежные на ощупь, стали кружиться невинные слова: «вычурный», «пресвитерианский», «надстройка», «ускоренное облагораживание», «повелительно», затем услышал он, как далекий голос произнес «пышное цветение эспарцета». Откуда взялся этот «эспарцет»? Наконец, мягкие щеки он смочил специальной водой после бритья.

Эти чертовы звонки непрерывно досаждали ему. Очень осторожно, он посмотрел в зеркало. Увидел старого знакомого, проверенного человека, будущего преступника, убийцу, который уничтожит телефон, как когда-то люди Аль Капоне косили банды противников усовершенствованными пулеметами, окуная их в ваннах крови. Потом было безумное бегство в автомобилях, носившихся со скоростью в восемьдесят километров в час. «Сперва, – думал он безмятежно, – я перережу шнур». Он представил себе с восторгом металлический блеск огромных ножниц для кастрации. Мертвая тишина обрушится на четыреста квадратных метров, занимаемых семьей Моро. Дикое уничтожение телефона явится для него шагом в первый этап, ведущий к свободе. Он избавится от капитала, отделится от Моро, этого вампира парка Монсо. Он не будет больше человеком, принадлежащим миллиардеру. Решительным шагом он вошел в свою комнату. Поискав немного, он с радостью обнаружил предмет, который он использует как орудие преступления: стилизованную, необычайно тяжелую статуэтку из бронзы – не представляла ли она Немрода, «могучего охотника перед Всевышним»? Держа ее обеими руками, он направился к столику у изголовья, на котором звонил телефон. Он приподнял Немрода повыше, чтобы придать ему размах, уничтожение предметов было неминуемо. Но он не смог помешать себе остановить свое движение: только Мюстер был способен на такое упорство. Он отложил орудие преступления и снял трубку.

– Алло! – сказал он.

– Почему никто не отвечает? – крикнул Мюстер. – Алло? Лоран? Это вы?

– Ну да, это я. Почему набросились на телефон? Что происходит?

– Радио слушали?

– Я больше не слушаю.

– Вы неправильно поступаете. Вы возглавляете опрос, результаты которого опубликованы сегодня утром во всех газетах, и радио повторяет.

Он вздрогнул.

– Какой опрос?

– Вы возглавляете… Да… Я цитирую: «А если во втором туре лидировали бы нынешний президент и Лоран Же, за кого вы бы голосовали?» Ответ: «За нынешнего президента – 52 %, за Лорана Же – 48 %».

– Выберите другое время для шуток, – сказал Лоран. – Жена от меня уходит, тесть сокращает содержание, а вы хотите меня одурачить. Но ведь сегодня не 1 апреля.

– Не знаю, что происходит с вашей женой, но вы сегодня утром – знаменитость. Во всей Франции.

Сперва он почувствовал дрожь, потом его бросило в жар до кончиков ушей.

– Вы что, серьезно говорите?

– Я один из немногих евреев, не наделенных даром юмора. И сегодня утром не начну его завоевывать…

– Но почему? Не понимаю. Мое единственное качество: я существую. Почему я?

– Почему, почему? На нервы действуете. С тех пор, как вы ушли от Дюмулена, ваша котировка растет. Вот так. Французы непредсказуемы.

– Если бы это был Дюмулен, я бы лучше понял.

– По-видимому, его больше не хотят. Его упаковали и бросили.

– Но почему?

– Вы осмелились пойти против Дюмулена, это надо было сделать, выступить против мифа о нем. После вашего разрыва было замечено многими ваше выступление по телевидению, во время которого вы объяснили причины вашего расхождения, вы проявили волнение, почти что сыновье. Казалось, вы были взволнованы.

– Вы помните, у меня был сильный насморк, голос я имел глухой, глаза красные.

– Вот-вот, – сказал Мюстер. – Вы барахтались в банальностях, но при этом были взволнованы. Может быть, от гриппа, может быть, от душевного состояния, но это произвело впечатление. Ваше волнение понравилось, вы выглядели искренним, у вас был верный тон. Я собрал небольшой совет. Все неистовствовали. Сегодня с утра будущее обещает быть удачным. Не исследуйте причины, принимайте факты как они есть.

– Сегодня утром Моро держал меня на поводу, кажется, мы поменяемся ролями, – сказал Лоран. – Он был довольно противный.

– У него слишком большая власть, вот и все. Вот увидите, какой он будет милый и очаровательный. Еще немного, и он пошлет вам цветы.

– Это было бы прекрасно. Кажется, жена моя хотела бы развестись, вчера вечером она мне сказала. Она поехала к какому-то типу в Ирландию, он там разводит коней.

– Встаньте на ее место, – сказал Мюстер. – Были все основания для плохого настроения. Вчера ее отъезд был бы драмой, сегодня это лишь анекдот. Вы полагаете, что она действительно решилась развестись?

– Посмотрим… Опрос скорее заставит ее вернуться.

– Господин Же (Мюстер заговорил торжественным тоном), вы стали лучшим вкладом в будущее. Дальновидные финансисты будут расталкивать друг друга, чтобы вам помочь, впереди будет Моро, он будет хвалиться, что он ваш тесть. Ему даже придется поднять себе цену, чтобы сохранить вас. Останетесь вы его зятем или нет, если Франция этого захочет, вы станете президентом республики! Разве папаша Моро упустит такую возможность? Надо же, президент – член семьи!..

– Повторите все это еще раз, – сказал Лоран, сев на край кровати.

Его левое веко подрагивало.

– Они работали с двумя тысячами человек. Обычно работают с тысячью.

– И они хотят меня?

– Да. Вы – человек новый. Меньше других затасканный! Вы воздерживаетесь от важных заявлений, произносите банальности с редкой грациозностью… Люди чувствуют, что вам везет. Это просто лезет из экрана.

Они это любят. Они надеются разделить ваше счастье. Кто стал бы бороться за неудачника? В вас чувствуется вкус к жизни… К динамизму.

Лоран чувствовал, как сердце его бьется все быстрее. Он присутствовал при собственном узаконении, был, наконец, вознагражден, признан и даже любим за свои таланты. Его волновал неожиданный подарок этого утра. Жизнь стоила того, чтобы ее прожить.

– Еще некоторые детали… – попросил Лоран.

Тон его становился более властным.

Мюстер перечислял:

– Метод квот был применен с учетом пола, возраста, профессии. Образец был стратифицирован по регионам и категориям населенных пунктов.

– Значит, это действительно серьезно…

– Более чем серьезно! – сказал Мюстер.

Лоран слушал, разглядывая свои голые ноги. Он постепенно привыкал к этому состоянию постоянного шока. Непрерывное колебание ситуаций подвергало его испытанию. С часу на час его оптимизм мог смениться на пессимизм. Эта трудная и возбуждающая профессия требовала крепкого здоровья. Сегодня утром даже звучание голоса его верного Мюстера изменилось. А остальные, вчерашние предатели, станут сегодня покорными людьми. У него тоже будут свои слуги, патерналистские покровители, от которых он постепенно отделается. И – высшая роскошь – он сможет похваляться, что и его предают и что у него даже есть инакомыслящие. Власть становится легитимной лишь после нескольких благополучных измен. Сегодня утром его будут восхвалять, он окажется в центре событий.

– Вполне возможно, что вас покажут в программе новостей в полдень, – продолжал Мюстер. – Наденьте светло-голубую рубашку и одноцветный галстук.

– Одеваюсь и еду, – ответил Лоран. – Через час буду в помещении партии.

– Что касается ухода мадам Же, – продолжал Мюстер, – посмотрим попозже, как себя вести. Природа Эвелины сложная, эта проверка заставит ее задуматься. В Елисейском саду есть розы.

– Мюстер?

Момент был подходящий, чтобы отказаться от абсурдного желания, так же опасного, как и неуместного:

– Есть у меня к вам просьба, необычная просьба.

– Вы не хотите идти в Марси? – перебил его Мюстер. – Вы действительно устали? По-моему, вы не можете пропустить посещение вашего округа.

– Нет. Проблема совсем не в том.

– Тогда в чем же?

– Вы будете раздражены, озадачены, вне себя…

Он хранил молчание.

– Но скажите, – промолвил Мюстер. – Скажите же.

– Я хотел бы пригласить мадемуазель Дрори в Париж.

– Кого?

– Мадемуазель Дрори.

– Эту зануду?

– Она восхитительна.

Мюстер вспылил.

– Надеюсь, вы говорите несерьезно! Это безумие… Вы не отдаете себе отчета, какую опасность она представляет. Она здесь? Но это самоубийство! Со всех крыш будут кричать, что, едва успела ваша жена уйти, вы берете любовницу. Или же, что еще хуже, подумают, что ваша жена ушла из-за нее…

– Я не буду это афишировать. Никто не должен видеть ее.

– Но она же не невидимая женщина. Стоит ей открыть рот, и получится драма. Вы хотите ее запереть? Где? Это вас надо запереть… В монастырь Сент-Анн.

– Не сходите с ума, Мюстер… Не настолько же это…

– Вы хотите взвалить на себя такой груз? – продолжал он в отчаянии. – Кстати, я уверен, что она не придет. У нее – своя жизнь, своя работа, конечно, дружок… как они говорят… Что вы хотите?

– Экскурсию в Париж. Она развитая. Очень современная.

– Женщина всегда будет женщиной. Вы ее приглашаете, связываете себе руки. Сейчас не время для вас впутываться в бабью историю.

– Это не баба, и время никогда не наступит, Мюстер. У меня впечатление, что она не откажется прийти.

– Есть большая разница между слегка закамуфлированной авантюрой в Женеве и открытым присутствием в Париже.

– Вот именно, хочу услышать разницу.

– Если думаете, что вы забавны… Ошибаетесь. Откройте вашу записную книжку и по алфавиту прочтите ваши победы.

– Она ни на кого не похожа. Трудность в том, что я не очень хорошо с ней расстался.

– Вам не следовало бы тратить слишком много времени на чувства, – сказал Мюстер. – Знаю я вас…

– В то утро я торопился. Надо было успеть к самолету. Я знал, что вы меня ждете, поэтому с ней наспех расстался. Чтобы восстановить связь, надо будет прийти и мило ошеломить ее комплиментами, организовать вежливый и торжественный визит, а перед ним послать цветы.

– Вы хотите впутать меня в эту историю? Почему?

– Если бы вы были настолько добры, чтобы явиться к ней и убедить ее приехать в Париж.

– Я никогда не был посредником. Не рассчитывайте на меня…

– Вы мне нужны, – сказал Лоран. – Вы не можете бросить меня в этом деле. Я не какая-нибудь темная личность с дурными намерениями. Эта юная дама не такая сложная, как вы думаете… Эта поездка в Париж могла бы и ей доставить удовольствие.

– Вы не даете спуску, – констатировал Мюстер – Вы жадничаете… Хотите всего, славы, удовольствий, власти.

– Жизнь коротка, – сказал Лоран, – и скоро лето. Публика займется каникулами, а не моей личной жизнью. Эвелина будет отсутствовать.

– Дайте несколько дней на обдумывание! – сказал Жан Мюстер. – Время – отличный контролер.

– Мы еще поговорим об этом, – сказал Лоран. – Я одеваюсь. Через час будут в помещении партии.

Лоран ходил счастливый. Слушал новости, передаваемые по радио. Во всех комнатах были приемники, и голоса комментаторов сопровождали его. Он любовался своей одеждой, тщательно продуманной. Напыщенность изгнана, слишком элегантная одежда отменена, строгая, как и слишком веселенькая, – убрана. Во время его «стажировки» Дюмулена, когда он вкусил чисто интеллектуальных радостей идеализированных левых убеждений, он одевался в дешевую готовую одежду, чтобы проявить таким образом свою близость к народу. Постепенно, благодаря разбору Эвелины – судьи беспощадного и отличного советчика, – он признал, что одежда делала политического лидера. Предстояло ли ему говорить о социальной категории людей, подавленных диким капиталом, или о создании лучшего мира, где наконец будет царить общественная справедливость, призывать с элегантно сжатым кулаком к объединению для общей битвы, расстегнутый пиджак с торчащим воротничком рубашки неизменно привлекал внимание телезрителей, которые больше комментировали его внешний вид, чем метафизические потоки слов.

Его страх экрана принимал опасные пропорции. Стоящая перед ним камера, представляющая миллионы глаз, вызывала в нем панику. У него была тенденция отвернуться и смотреть в угол, или же он, как загипнотизированный, вглядывался в журналиста. Эвелина убедила его в необходимости обучения, и он согласился взять несколько уроков у «тренера». Эвелина предложила услуги Флориса, безработного актера, ставшего «репетитором» нескольких политических деятелей, имена которых шепотом передавали друг другу зрители, не всегда уверенные в точности своих сведений.

После первой же встречи Флорис и Лоран возненавидели друг друга.

– В анфас, я сказал, господин Же, смотрите на меня, прошу вас, в анфас. Выдерживайте мой взгляд. Наступайте на меня. Представьте себе, что я один представляю миллионы телезрителей.

Лоран отбивался:

– Вот именно, это-то меня и нервирует. К счастью, люди менее критичны, менее жестоки, чем вы…

– Не верьте! Никакая мелочь от них не ускользает. Объясню: на экране вы, во всяком случае, уязвимы. Но в часы приема пищи вы обнажены. Полностью выданы хищникам. Не забывайте: когда они режут мясо своим детям, они уже на вас не смотрят, а только слышат. Потом они поднимают глаза, чтобы вас вновь увидеть, проверить каким-то образом, здесь ли вы еще… Если вы не встречаете их с оживленным видом, с энтузиазмом и выражением радостной горячности, да, я сказал – радостной горячности, они вас оставят без внимания. И ваши драгоценные минуты пропадут даром! Даром! Произнесите, господин Же. Да, как я… Но не слишком! Нет… Не преувеличивайте… Это слишком медленно… Это не сеанс перевоспитания… Продолжим, господин Же, немножко нервов.

Ужасный Флорис не переставал мучить его.

– Продолжайте, смотрите мне прямо в глаза… Вернемся: мы говорили о Франции, судьбу которой вы хотите изменить. Вы считаете ваше обещание шуткой, хохмой? Нет? Вы находите это смешным? Нет? Тогда не улыбайтесь! Нервный смех? Спасибо. Ваш нервный смех не дает дохода. Возьмите себя в руки! Когда вы окажетесь перед Дюмуленом, или перед представителем Социалистической партии, или, об этом даже и говорить не стоит, перед представителем Коммунистической партии, ваша нервная улыбка вас погубит. Вы представляете себя с вашей нервной улыбкой перед Гродинским и его диалектикой? Он проглотит и вас, и вашу улыбку.

– Вы коммунист, Флорис?

– Во время работы я не пью и не говорю о политике, – ответил он. – Давайте, господин Же, сначала; «Французы и француженки…» Прошу вас не улыбаться, когда вы произносите слово «француженки», получается игриво: «Если бы я был с тобой наедине, француженка…» (он напевал эту фразу). Нет, господин Же, вы говорите измученным матерям, изнуренным супругам. Но нет надобности также принимать выражение, соответствующее обстоятельствам. Не такие уж они жалкие, эти обстоятельства… Давайте… Попытайтесь выдать мне прилично слова «французы и француженки». Вот так, уже лучше, продолжайте…

Лоран неестественно начал тираду:

– Сегодня я обращаюсь также к молодежи!

Флорис фыркнул:

– Кто написал вам эту глупость? Потому что в другие вечера ваша публика состоит из стариков на инвалидных колясках? Слушайте… Не делайте из наших «молодых» ярмарочных героев… Вы были молодым, господин Же? Даже если это было давно, у вас сохранились воспоминания? Нет? Молодость – прекрасная вещь, не так ли, господин Же? Правда? Не хотелось вас обижать, но вы толкаете на это! Кто ваш дантист? Если у вас есть дантист…

– Почему? – спросил Лоран.

– У него было бы много работы… У вас между двумя передними зубами промежуток.

– Зубы везения, – ответил Лоран.

Он слышал такую фразу в детстве.

– Везения? Не для телевидения. Когда вы произносите «будущее», получается похотливо. Промежуток придает вам похотливость, подсказывает волнующую ностальгию. В этой стране существуют принципы! Что вы делаете с моралью, господин Же?

Через две недели лучший дантист Парижа прикрыл передние зубы, против которых высказался Флорис. Лечение было неприятным. Дантист обточил передние зубы, превратив их в заостренные обрубочки, напоминающие клыки вампира. Дантист обрабатывал эти нечувствительные обрубки бором, эффективным, как лазерный луч. Затем жалкие остатки были покрыты фарфором. Лоран долго смотрел на себя в овальное зеркало, протянутое ему ассистенткой, скромность которой гарантировалась, но взгляд ее не был лишен насмешки.

– Улыбнитесь, мсье Же…

С неподвижными щеками и бесчувственными губами, с языком, наполовину оцепеневшим, и со связанной гортанью, он улыбнулся.

Флорис продолжил комплимент:

– Ну вот, явно лучше. Хотя еще на грани. Они почти слишком ровные. Ведь не надо во рту иметь клавиатуру как у рояля, не так ли?

Впервые в жизни Лоран со стыдом обнаружил перед Флорисом, что он хотя и пацифист, но не лишен инстинктов убийцы.

– Когда будете произносить слово «будущее», слегка улыбнитесь. Некоторые из ваших коллег произносят «будущее» с катастрофическим выражением. Давайте: «будущее»…

Все еще стесненный преобразованными зубами, глядя прямо в глаза Флорису, он произнес:

– Французы, француженки…

– Не так сильно поднимайте подбородок, вы не Муссолини. Продолжайте.

– Я хочу говорить с вами о вашем будущем…

– А, черт! – вскричал Флорис – Вы забыли улыбнуться…

– Это от будущего…

– Вам переделали зубы. Покажите их…

Прирученный, полный гнева, с губами наконец слегка приоткрытыми, он подумал, что фраза удалась.

– Ваш взор недостаточно живой! Что вы обещаете Франции? Какое будущее? Сонное будущее? Давайте еще раз.

– Если вы хотите голосовать за меня, за движение обновления, которое я представляю, будущее не будет больше для вас неясным фактором, скрытым туманом…

Флорис корчился от смеха.

– Фактор, скрытый в тумане? Мы читаем братьев Марксов? Найдите кого-нибудь, кто напишет вам какой-нибудь текст, лучше подходящий…

– Не занимайтесь вы текстом, – сказал Лоран, упрямясь. – Это ведь только репетиция.

Флорис рассердился.

– Да нет, произнося такой глупый текст, вы только расходуете энергию. Не прищуривайте глаза! Получается выражение лжеца. Нет, не закрывайте их, происходит уход. Зато, если вы так интенсивно уставитесь, вас примут за больного. Будьте естественны. Ес-тес-твен-ны…

– Естествен?

Тренировка явно помогала. Несмотря на многочисленные искусственности, несмотря на тренировки реакции – такова была цель! – Лоран становился более гибким и, как говорила Эвелина, более «спокойным». Все казалось лучше, чем в поединке с Флорисом.

– Результат отличный, – сказала ему Эвелина. – Неважно страдание. Балерина восемь часов в день отрабатывает у станка. Это тоже не игрушки. Она мучается, чтобы услышать комплимент: «Легка, легка, как перышко!»

Несмотря на его колебания, в то утро он собирался позвать Флориса, чтобы тот помог ему с легким гримом.

Он задумчиво вышел из своей комнаты, прошел коридор и в прихожей встретил уборщицу.

– Здравствуйте. Мадам уехала на несколько дней, Долорес. Вам оставлены указания, не так ли? Если возникнут проблемы, обращайтесь к моему секретарю.

Долорес выключила пылесос и ответила ему:

– Все организовано, месье. У меня нет проблем. Хотите, я буду отвечать по телефону. Или включу автоответчик?

– Может быть, сегодня утром будете отвечать… Не знаю. Делайте как хотите. Направляйте всех к моему секретарю.

Когда зазвонил телефон, она сняла трубку в прихожей и вернулась:

– Вас просит мадам…

Он взял трубку скорее радостно. Довольный, он начал беседу светским тоном:

– Какая счастливая мысль позвать меня! Где ты? Здравствуй, дорогая…

– Я в Дублине, звоню, чтобы поздравить тебя. Я видела газеты при отлете из Орли… Фантастично. Браво.

– Ну как, возвращаешься? – спросил он.

Она засмеялась.

– Торопишься. Нет. Не думаю.

– Подумай, будущее никогда еще не было так заманчиво, таким обещающим. Ты и я, вместе мы могли бы выиграть. Была бы отличная битва. Достойная тебя…

Она промолчала какое-то время, и он даже подумал, что разговор прервали…

– Ничего не могу сказать… Мой аппарат глотает монеты, – сказала она. – Нас прервут, а у меня нет больше монет. Поговорим потом. В другой день…

Разговор прервался.

Он вышел из квартиры, насвистывая.

Было утро, слабо освещенное перламутровым светом. Париж был прекрасен как никогда. Он был преисполнен радости, видя свою фамилию на видном месте на первой странице газет. Он купил целую кипу утренних изданий у своего обычного продавца, поприветствовавшего его улыбкой соучастника.

– Поздравляю, господин Же, ваши дела идут… Я слышу, как люди говорят, покупая газеты… Они комментируют. Вам везет.

– Так мне кажется, – сказал он. – Лишь бы так продолжалось…

«Что представляет Лоран Же: мещанский социализм или обузданный капитализм?» – спрашивал себя политический комментатор. «Связано ли отныне будущее Же с будущим Франции?» Лоран трепетал от радости, представляя себе лицо Дюмулена, читающего эти газеты. Какие атаки предстоят ему от Партии всенародного собрания? Попытаются ли они разрушить его дело хлесткими формулировками? Рухнет ли процесс переговоров? Придут ли к нему люди? Во всяком случае, надо бы расширить рабочие комиссии и сплотить свое окружение. Захватив газеты, сияющий, он направился к стоянке такси и сел в первую же машину в очереди. Поприветствовал шофера веселым «здравствуйте», бросил газеты на сиденье, сел в такси с довольным вздохом и назвал адрес Союза либеральных сил.

Старик-шофер выплюнул на тротуар желтую слюну.

После короткого раздумья он сказал:

– Ваша улица – с односторонним движением. В этот час она, конечно, забита. На углу есть типография, это и усложняет, и облегчает…

– Все же надо туда добраться. Поедем по улице Периньон.

Шофер старательно зажег окурок.

– Если вы торопитесь, вам лучше ехать на метро.

– Да нет, – сказал Лоран. – Да нет. Поехали.

– Смотрите, какой бардак, – продолжал шофер. – Просто невозможно ехать. Все сидят в своих машинах на улице… Вцепились в руль, напряженные, нервные, но все на улице.

– Такая уж парижская жизнь, – сказал Лоран. – Заводите…

– Заводите, заводите… Заводить недолго. Еще вперед надо ехать…

Лоран опустил газету, чтобы посмотреть на площадь Трокадеро, забитую машинами. Радио передавало Колларо, который забавлялся возвышением Лорана Же. Воображаемое интервью выдавало: «Мне плевать на папочку… Плевать на жилищную проблему…» Колларо, выступающий против него, это была слава. Звук внезапно исчез.

– Можете сделать радио погромче?

– Оно плохо работает, – сказал шофер. – Работает когда захочет, а теперь уже не хочет.

Он повернул ручку, и раздался женский голос. Фразы на каком-то языке, наверное славянском. В этой речи было неимоверное количество согласных, которые надо было произнести одновременно.

– Короткие волны еще работают. Что хотите? – сказал шофер. – В наше время уже ничего не чинят.

Такси наконец тронулось с места.

– Надо бросить… Все бросить…

– Вы все же слышали новости? – спросил его Лоран.

– Как раз Колларо. До этого – нет. А зачем? Все одно и то же. Левые, правые, нефть, инфляция, загрязнение, заложники там и тут. А мы, смотрите, разве мы не заложники? Они выпустят епископов, как только получат деньги. А требуют огромную сумму, Ватикан должен заплатить, там есть деньги. В воскресенье вечером пусть пошевелят кружками. Столько приходит паломников, и у всех набраны деньги мелкой монетой. Копеечки святого Петра.

– Я говорю о французской политике, – сказал Лоран, возмущенный. – Происходит важный опрос. В случае срочных выборов предполагается…

Шофер перебил его:

– И не говорите… Я куклами не занимаюсь. Политика – это мошенничество. Поверьте, их базар – это обман.

Все они между собой согласны, а нам приходится платить за расходы. Это как освобождение цен. Их освобождают, чтобы поднять, но никогда не освобождают, чтобы опустить.

Лоран разглядывал неимоверную вереницу машин, сцепившихся одна за другой.

– Если бы у людей были ваши взгляды, оставалось бы только совершить самоубийство.

– Я против, – сказал шофер. – Не надо экономить на общественной безопасности. Чем дольше живем, тем больше им надоедаем.

И, посмотрев на него в зеркале заднего вида, продолжил:

– Потому что вы… вы интересуетесь политикой?

– Скорее да. Я депутат. Меня зовут Лоран Же. Сегодня утром обо мне много говорили, как раз по поводу опроса…

– Тем лучше, – сказал шофер. – Тем лучше для вас. Но будет опрос или нет, затор на улице тот же. Вот я вам говорю, даже если за литр цена будет шесть франков, они выведут свои машины. Подохнут от голода, но будут ездить. Нам, шоферам такси, пришлось бы работать по двенадцать часов в сутки, чтобы выйти из положения. Это уже не профессия.

Лоран не терпел его больше.

– Когда у нас не будет больше нефти, для вас настанет праздник… – сказал Лоран. – Такси будут ездить в первую очередь…

– В первую очередь? Вы сказали – в первую очередь? Может быть, для важных шишек, для привилегированных. Карты привилегий будут раздаваться среди дружков. А для потребителей останется черный рынок.