Текст книги "Все шансы и еще один"

– Дорогой друг, согласен, прошу у вас деликатного хода. Он деликатен, но возможен.

Мюстер протестовал:

– Она выставит меня за дверь, стоит мне открыть рот. Не хочу подвергать себя подобному испытанию… Это нечестно для всех.

– Возможно, она будет менее удивлена, чем мы думаем! Я более оптимистичен, чем вы…

Жан Мюстер защищался:

– А если бы вы были на моем месте. Попробуйте, произнесите первые слова. Представьте себе ее реакцию. Давайте.

– Мне она скажет что-нибудь неприятное. Она будет права, и я буду защищаться грубо. Я знаю, как она хотела бы, чтобы я вел себя. Она мне ясно дала это понять.

– Слушайте меня, – повторил Мюстер. – Слушайте меня… Представьте себе ущерб, который мог бы нанести этот визит. Сейчас еще никто не болтает. Отъезд Эвелины не вызвал никакого волнения. И когда она здесь и когда отсутствует, она всегда была сдержанной. Наши дела продвигаются. Вы даже коснулись интереса французов. Мы видим брешь в общем безразличии к политике. Вы вызываете симпатию как со стороны развитых правых, так и со стороны нефанатичных левых. Вы должны воспользоваться вашей неожиданной свободой. Даже само отсутствие вашей жены можно рассматривать пока как удачу. Не испортите же все это.

– Дайте мне немножко пожить как я хочу, – сказал Лоран. – Я еще не автомат. Может быть, никогда им и не буду. Мне нужен кто-нибудь, чье-нибудь присутствие.

– Странно, что вы предпочитаете нарушить одиночество благодаря человеку на тридцать лет моложе вас.

– А если бы ей было на тридцать лет больше?

– А если бы вы меньше любили бы шутить? Вы, всегда такой серьезный… Будьте любезны, делайте то, о чем я прошу.

У Мюстера не было секретаря, свои письма он печатал сам двумя пальцами, искал адреса, героически перелистывая объемистые справочники. Он не просил ни у кого помощи. Он сам создавал о себе легенду, как о человеке загадочном, и был им на самом деле. Проклиная встречу в Женеве, он, тем не менее, нашел адрес Лизы Дрори, не проявив излишне дурной воли.

Когда он набрал номер телефона юной женщины, он еще смутно надеялся, что звонок раздастся в пустом помещении. Что в Вене никто не снимет трубку. Звонок пробежал какое-то расстояние, звонил, а он надеялся, что ответа не будет. Но до уха его дошел женский голос:

– Алло?

– Я хотел бы поговорить с мадемуазель Дрори!

– Я вас слушаю. А кто звонит?

Она никогда не слышала имя Жана Мюстера или забыла его. Ему пришлось объяснять.

– Здравствуйте, господин Мюстер, – сказала она. – Что вам угодно? Объясняю, что у меня был отключен телефон в течение трех месяцев. Вы звоните по этой причине? Чтобы сообщить добрую новость вашему оскорбленному хозяину?

– Я не слуга, мадемуазель. У меня нет хозяина.

Беседа началась плохо. Еще несколько слов, и она закончилась бы навсегда.

– Это была шутка, – сказала она спокойным голосом. – Что вы желаете?

– Я мог бы сесть на первый же самолет и прилететь, чтобы поговорить с вами.

– Но зачем? Скажите мне по телефону, что вы хотите мне сообщить.

– Не могу. Это почти невозможно.

– Ну что ж, приезжайте, раз вам нужно… Почему бы нет? При условии, если вы еще застанете меня здесь.

– Вы планируете отъезд? – спросил Мюстер.

– О, это еще сложнее, – сказала она. – Все немного запутано.

Слушая ее, Мюстер посмотрел на расписание, написанное на бумажке. По всей вероятности, он еще мог успеть на самолет в Вену во второй половине дня.

– А если я приеду сегодня. Возможно, я мог бы быть у вас к семнадцати часам…

– Это может быть лучше, – сказала она. – Больше уверенности застать меня сегодня, чем завтра…

– Тогда я сделаю невозможное. Хотите, я позвоню вам из аэропорта, чтобы подтвердить мое прибытие?

– Не стоит. Я не выхожу из дома.

– Тогда, надеюсь, до скорой встречи. До свидания, мадемуазель Дрори.

Безразличие юной дамы заинтриговало его. Он сделал заключение: «Она разыгрывает комедию, чтобы показаться интересной». Он предупредил Лорана о своем отъезде. Взял только свой портфель и явился в аэропорт. Если повезет, мог бы вернуться в тот же вечер самолетом, вылетающим поздно из Вены.

После благополучного перелета, продолжительности которого он не заметил, настолько был погружен в свои размышления, он прибыл в Вену. Город был подернут дымкой окиси углерода. На узенькой улочке в центре Вены он нашел частный отель, где, должно быть, жила Лиза. Его удивила элегантность окружения. Он проверил адрес. Большой дом или, скорее, небольшой особняк в стиле барокко переносил посетителя в Вену прошлого века. Мюстер был дезориентирован этим пейзажем, пышным и старомодным. Устарелые каменные опоры, украшенные скульптурами, поддерживали два балкона, которыми, похоже, никто никогда не пользовался, до того они были узки. Он не тронул великолепный бронзовый молоток у двери, изображающий лисью голову с кольцом. Нажал на кнопку звонка. Вскоре дверь открылась, и Мюстер вновь увидел Лизу.

Контуры холла терялись в полумраке. На пороге она явилась как осязаемый результат метаморфозы, сказочный образ, затерявшийся в мире, ему не принадлежащем. Бледность ее лица подчеркивалась темным задним планом.

– Здравствуйте, мадемуазель, – сказал он, борясь с желанием повернуться кругом и уйти. – Как я сказал вам по телефону…

– Входите же, сударь.

И машинально она добавила:

– Вы благополучно добрались?

– Спасибо. Мне идти за вами?

– Если не хотите остаться на улице, да…

Он перешагнул порог, осторожно прикрыл дверь, придерживая ее, до того было тяжелым резное дерево.

Она пошла вперед:

– Сюда, пожалуйста.

И добавила:

– Я больше не открываю ставни первого этажа – За ними был виден красивый сад.

– Сад посреди города?

– Да, отличный сад. Для моего отца – место, где он проводил время. Сад быстро зарастает сорной травой.

– Можно, я сделаю небольшое замечание?

– Давайте.

– Вы очень бледны, мадемуазель. Слишком бледны…

– Мне нездоровится. Несколько дней тому назад было очень плохо. Сейчас лучше.

Поскольку его шаги по мраморному полу вызывали легкое эхо, он прошел через холл на цыпочках. Он угадывал там и сям старинную мебель, комоды с мраморными покрытиями, на которых стояли невключенные лампы. Слегка наткнулся на кресло, оставленное посередине этой застывшей декорации.

– Вы ушиблись? – спросила она безразличным тоном.

– Нет, нет. Когда я чувствую стеснение, я становлюсь неловким. У меня впечатление, что я вам мешаю.

– Не беспокойтесь, господин Мюстер.

В слегка наклоненном большом зеркале Мюстер увидел, как прошла его тень: другой Мюстер прошел и пересек амальгаму зеркала. Его смутило расхождение во времени между его движениями и мыслями. Только что совершившееся действие удалялось со сверхзвуковой скоростью и становилось воспоминанием того, что было в далеком прошлом.

– Вы живете здесь одна?

– Отец мой умер. Так что я одна.

Они вошли в гостиную. Она повернула выключатель, и зажглась люстра в стиле барокко с многочисленными хрустальными брелками, покрытыми пылью.

– Красивая люстра, – сказал он.

Он боролся с атмосферой, которая, казалось, делала их прозрачными, неосязаемыми.

– Всякий, кто входит в эту комнату, восклицает: «Какая красивая люстра!» – сказала она. – Вспоминаю даже из далекого детства и слышу: «Какая красивая люстра!» Присаживайтесь, сударь. Может быть, не будете снимать пальто. Я выключила отопление. А сейчас холодно.

Он посмотрел на стены и на портреты предков. У них был внимательный взгляд, и обрамлены они были в тяжелые рамки, отчего напоминали окошки, открытые на стены дома, расположенного за пределами мира сего.

– Ваши предки? – спросил он с притворной вежливостью, свойственной человеку из народа, причем левых взглядов. Его же предки проживали в гетто.

– Да, мои предки. По линии отца, венгры. Мать моя – из французской провинциальной буржуазии. В моем прошлом – сто лет французской истории, а со стороны венгерских предков прошлое наше уходит в 1400 год и далее. У нас сохранились все документы, подтверждающие эти факты.

Она помолчала, а потом сказала:

– Не думаю, что вы пришли, чтобы послушать о моем генеалогическом древе…

– Да, конечно, – сказал он. – Для меня священно понятие рабочего класса, а все, что вне его, мне мешает…

– Наше генеалогическое древо было слабым местом отца, его страстью. Хотите выпить чего-нибудь? Могу предложить виски или херес… Есть еще фруктовые соки.

– Я хотел бы немного воды…

– Воды?

– Спиртного я не пью…

Она встала и вернулась со стаканом воды на серебряном подносе.

– Забыла лед положить. Хотите?

– Нет, спасибо.

Эти светские разговоры нервировали Мюстера. Каждый из них хотел выиграть время. Затянуть.

– Хотите сигарету?

– Нет, мадемуазель Дрори.

И потом добавил:

– Думаю, что атмосфера этого прекрасного дома несколько тревожна для молодой дамы, как вы.

– Для всех! – сказала она. – Редкие посетители, как правило, торопятся уйти. Дом этот носит отпечаток моего отца. Он скончался здесь семь месяцев тому назад, на втором этаже. Его комната и кабинет остались в неприкосновенности. Мы только переделали кровать.

– Вы обрекли себя на ежедневное страдание…

– Вы проделали путь из Парижа в Вену, чтобы сказать это? Скажите, какая цель вашего визита. Я слушаю вас, господин Мюстер.

От нее исходила врожденная властность. Он представил себе ее в средневековом окружении, принимающей рыцарей и слушающей без особого внимания их рассказы о войне. Потом она награждала их словом или улыбкой. Что сказать этой вредной «спящей царевне», которая, казалось, ждала прекрасного принца, приготовив каламбуры и когти? Что она могла, если бы захотела, приехать в Париж и играть посредственную роль временной любовницы какого-нибудь политического деятеля?

Мысленно он уже уходил. Собирался встать.

– Думаю, – сказал он, – что мне пора идти. Я вас зря, по-глупому, побеспокоил.

– Вам действительно очень наскучило, – сказала Лиза. – Мне обидно за вас. Вы хотите мне сказать что-то неприятное?

Она закурила сигарету и продолжила:

– Вас преследуют какие-то проблемы. Что происходит, господин Мюстер? Господин Же хотел бы, чтобы вы посадили меня в клетку и перенесли меня, как канарейку, в его контору? Это верно?

Мюстер вытер вспотевший лоб

– Примерно так…

– Я предусмотрела ваши действия. Господин Же может быть приятным только в моменты растерянности. Он и дурно воспитан, и поспешен. Его не научили элементарной вежливости.

– Вы строги…

– Мое суждение субъективно.

– У него есть смягчающие обстоятельства.

– В связи с его дурной воспитанностью? С его отсутствием деликатности?

– Мадемуазель Дрори, этот человек находится под давлением. Вот уже пятнадцать лет его повседневная жизнь состоит из бега с препятствиями. У него нет времени разыгрывать, скажем так, «съемки кино», он еле успевает жить. За последнее время события усложнились вокруг него. В тот вечер, когда он вернулся из Женевы, жена объявила, что уходит от него, и потребовала развода.

– Какое отношение ко мне имеет все это? – спросила Лиза. – Мне в высшей степени плевать на частную жизнь господина Же и на его политическую жизнь тоже.

– Позвольте мне продолжить. На следующий день утром он оказался на первом плане текущих событий. Со дня на день его назовут единственным представителем оппозиции, который имел надежду на успех перед нынешним президентом. Вы следите немного за французской политикой?

– Нет. Нам хватает нашей.

– Господин Же сказал мне, что он пригласил вас в Париж…

– Да, – сказала она – Чтобы попить чайку с его женой.

– Это было сказано для проформы. Предлог. Она, кажется, действительно уехала. И вот я здесь, чтобы просить вас заместить ее.

Он умолк, иссякнув.

– За кого он себя принимает, ваш дерьмовый герой?

Лиза была розовой от волнения.

У него же перехватило дыхание от этой вспышки. Смех готов был вырваться наружу от этого «дерьмового героя». Шокированный и озадаченный, он сумел произнести:

– За человека, желающего видеть вас…

– Неважную роль вы играете, господин Мюстер. Скорее, отвратную роль. Почему ваш национальный герой так упал духом? Почему он сам не пришел?

– Ему некогда.

– Тогда скажите мне: какой он меня видит? Любезная шлюха, проститутка, приходящая по вызову, соблазненная простушка, отвергнутая и вновь принятая? Этот тип, ушедший от меня, не позавтракав со мной, не прислал цветов или записочку! Думаю, что он просто скупердяй… После ночи, проведенной вместе в Женеве, дом мой должен бы взорваться от цветов, быть заваленным цветами…

– Цветами? Это не в его стиле, – сказал Мюстер. – Даже если бы у него было время подумать об этом, он нашел бы это преувеличением. Вы знаете французскую буржуазию…

– Знаю я ее, французскую буржуазию. Говорю вам, он скупердяй. Я уверена в этом. Чую скупость за два километра.

Она вздохнула и почти с облегчением сказала:

– Хороший гнев приносит пользу. Согревает. Не хотите ли еще стакан воды?

– Нет, спасибо, – сказал он, несчастный – Моя трудная миссия выполнена, и я прощаюсь с вами. Считаю, что вы правы, но мужчина стоит лучшего, чем то, что вы думаете.

– Подождите секундочку, – сказала Лиза. – Он хотел бы, чтобы я пришла, не так ли?

– Не будем больше говорить об этом, – сказал Мюстер.

– Нет, поговорим… Секундочку подождите. Ему повезло, господину Же. Увидите почему. Сейчас вернусь.

Он увидел, как она удалилась. Глубоко взволнованный, он понял, что времена изменились, что он постарел, что понятия, ранее невыразимые, стали темами обычных бесед. «Мир меняется быстро, слишком быстро». Он замыкался в своем ожидании. Звон стенных часов пронзил его, как невралгическая боль. Он с трудом переносил эти звуковые вмешательства, которые проникали вплоть до подсознательного.

Лиза вернулась и резким жестом положила на стол сверток.

– Вот, – сказала она.

Она развернула и достала шесть плоских коробочек и шесть одноразовых шприцев.

– Что это? – спросил Мюстер. – Что вы хотите с этим делать?

– Это моя смерть. И это не шутка. Эти ампулы придают мне уверенности. Сразу после кончины моего отца – до того, как был убран медицинский арсенал, – я стащила эти ампулы морфина. Чтобы иметь возможность свободно покончить с собой.

– Патологические истории меня дезориентируют, – сказал Мюстер. – Играть с жизнью неприлично.

– Это не игра, господин Мюстер.

Он стал слегка сердиться.

– Ваш отец отказался бы от этой мысли. Можно даже сказать, что он рассердился бы. Вы не относитесь к великим романтичным личностям? Вы не подумываете о свидании с ним? Хороший вид у вас будет, когда начнете бродить по небытию. Если все, потерявшие отца, будут кончать самоубийством, мир опустеет из-за отсутствия людей.

– Ваши родители еще живы, господин Мюстер? – спросила она холодно.

– Нет. Они умерли в Аушвице.

– Рак, это тоже Аушвиц, – сказала Лиза. – Аушвиц внутри тела. Тело становится фабрикой собственной смерти. Даже если это покажется вам странным, после смерти отца мне не хочется существовать, не хочется жить. Я привыкла к мысли о самоубийстве. Но теория проще практики. Надо быть чрезвычайно точным. Не промахнуться. Я хотела убить себя. Видите ли, приглашение господина Же попало в точку. Между ним и самоубийством я бы скорее предпочла… я скорее склонна выбрать его. Наверное, это и называется инстинкт жизни.

– Конечно, – сказал Мюстер. – Конечно, и я вас понимаю. Так, значит, вы придете? Когда?

– Сегодня. Собираю чемодан, и мы уходим.

Озадаченный, Мюстер прервал ее:

– Быть может, это слишком скоро. Не торопитесь. Обдумайте. Приезжайте через два-три дня…

– Нет, – сказала она. – Сегодня или никогда. Если останусь здесь одна, уничтожу себя почти против своей воли. Здесь всё – приглашение к смерти. Желание встретиться с отцом даже на гипотетическом свидании слишком сильно, слишком желательно.

Сбитый с толку, Мюстер защищался:

– Вы перевертываете роли, мадмуазель Дрори. Признаюсь, что пришел сделать вам жалкое предложение, но неожиданно вы делаете меня ответственным за вашу жизнь. Если бы не было инцидента с господином Же, а после него – ночной интермедии, которую вы одна знаете, если бы не было неожиданного отъезда мадам Же, если бы не было всех этих фактов, столкнувшихся между собой, что сделали бы вы с вашей жизнью?

– «Если бы да кабы, во рту выросли грибы», как говорила моя матушка… Думаю, что я подготовилась превратиться в горстку пепла и оказаться рядом с урной моего отца в ожидании теоретического возрождения.

– Вы возлагаете на меня ответственность…

– Не пугайтесь, – ответила Лиза. – В тот час, когда вы сели в самолет, чтобы приехать ко мне, вы уже были частью моего существования…

– Прежде чем принять решение, я должен позвонить в Париж… Чтобы держать в курсе господина Же…

– Пусть будет по-вашему… Связывайтесь, организуйте, делайте что хотите, но уходим. Если он хочет меня, то это сегодня вечером, но не завтра.

Она уже поднималась по ступеням.

– Минуточку подождите, – сказал Мюстер.

Чтобы говорить с ней, ему надо было поднять голову.

– Я неважно себя чувствую, мадемуазель Дрори. Впечатление, что я вмешиваюсь в дела, которые касаются меня все меньше и меньше.

– Считаю ваш приход ниспосланным свыше, – сказала Лиза. – Достаточно? У вас все данные, чтобы иметь совесть в покое. Вы пришли как посредник, а теперь вы спаситель. Обмен удачный. Моральный выигрыш на вашей стороне.

– Я пришел не как посредник. Не признаю этого определения. Считаю его оскорбительным.

– Вы правы, – сказала Лиза. – Это оскорбление.

– Я выполнил дружеское поручение человека, который вас…

Лиза стала очень внимательной.

– Кого?

– Который вас…

– Который меня любит?

– Ах, Боже мой, – сказал Мюстер. – Да не умеет он любить, но если бы умел, думаю, что он бы полюбил.

Он вспотел, тем более что полагал, что говорит правду.

– С вашей стороны любезно, что вы говорите со мной таким образом…

– Мадемуазель Дрори, – продолжал он, – я вынужден просить вас, и это абсолютное условие для нашей поездки…

– О чем просить?

– Чтобы в вашем багаже не было морфия.

– Вы так дорожите моей жизнью? – сказала она.

Она неподвижно стояла на площадке второго этажа.

– Само собой разумеется. Но есть еще один пункт, если вы собирались совершить какую-то неосторожность во время вашего пребывания, и без того деликатного, в квартире господина Же, если возникнет скандал, он тут же будет отстранен от предвыборной кампании.

– Успокойтесь, у меня не настолько дурной вкус, чтобы убивать себя у человека, который меня приглашает.

– Где у вас телефон? – спросил Мюстер, измученный.

– За вами. На столике.

Взволнованный, а значит неловкий, с душою, кидающейся от оптимизма к пессимизму, отталкивая очки указательным пальцем, чтобы они не скользили, Мюстер сперва позвонил в аэропорт. Ему удалось заказать второе место на самолет, вылетающий из Вены, с короткой остановкой в Цюрихе, и прибывающий ночью в Париж. Потом он набрал номер Лорана. Ответила Мирьям.

– Добрый вечер, Мирьям, передайте ему трубку. Я тороплюсь…

– С ним беседуют три человека, – сказала секретарша.

– Надо его побеспокоить, это необходимо.

– Не кладите трубку.

Мюстер подождал. Пространство между Веной и Парижем было наполнено металлическими шумами, далекими «бип-бип» и какими-то писками из человеческих голосов. Какая-то женщина объясняла длинную историю на языке, который Мюстер не смог определить.

– Алло, я здесь, – сказал Лоран – Я переменил офис, чтобы иметь возможность разговаривать с вами. Слушаю вас.

– Я у нее, в Вене. В ее доме.

– Какой результат?

– Положительный. Может быть, даже слишком. Она согласна приехать с одним условием: выехать отсюда сегодня же вечером.

– Сегодня вечером? Почем так торопится? Мне нужно передохнуть, выспаться. Не могу ни говорить, ни соблазнять, ни разглагольствовать, никаких сантиментов, больше не могу. Завтра у меня целый день в Марей. Вы знаете, что это такое…

– Не думаю, что у вас есть выбор… Или соглашаться или бросить.

Лоран прервал его:

– Я нахожусь на собрании. Говорите короче, дорогой друг.

– Если не приедет сегодня вечером, никогда не приедет.

– А ее работа, что она с ней сделает?

– Она уволена из-за инцидента в Женеве.

– Они все же наказали ее, жалко. Не могу больше с вами оставаться. Делайте что можете. Привезите ее и спрячьте где-нибудь. В гостинице или у вас, например. Почему не у вас? На одну ночь… Хорошая идея, разве нет?

– Вы шутите? У меня нет места. Мадемуазель Дрори согласна поехать в Париж при условии, что будет жить у вас, причем начиная с сегодняшнего вечера…

– Ох уж эти женщины! – сказал Лоран, приятно подзадоренный. – Женщины способны на все… С ними невозможно ничего предвидеть. Я думал, что эта будет нерешительной, что будет разыгрывать роль оскорбленной женщины. Так нет!

– На вашем месте я бы не полагался на поспешное суждение, – сказал Мюстер. – Это совсем не то, что вы думаете, совсем не то…

– Она, должно быть, влюблена в меня, – сказал Лоран. – Пользуется случаем, чтобы прийти.

– Вовсе она не влюблена в вас, – возразил Мюстер. – Вы меня понимаете? Я не могу говорить громче. Ну совсем не влюблена!

– Ладно, – сказал Лоран. – У меня на авеню Жоржа Манделя две комнаты для гостей. Мирьям договорится с консьержкой, чтобы она открыла вам квартиру. Вы войдете, и я могу вас не встречать. Главное, не делайте шума при входе. У меня региональное телевидение в Марси завтра. Мне надо иметь приличное лицо. Вы приземляетесь в котором часу?

– Около полуночи… Или позже. Точно не знаю.

– Успокойтесь! И пойдем так, – сказал Лоран. – Во всяком случае, спасибо за все, что вы делаете. Знаю, что это было неудобно. Большое вам за это спасибо.

Мюстер положил трубку. Не успел он высморкаться, как на площадке второго этажа появилась Лиза. Легким шагом спускалась она по ступеням внутренней лестницы.

– Нашли места? – спросила она.

– Все в порядке.

– А ваш идол? Он, должно быть, вне себя от гордости и мнит себя Редфордом, нет? В Париже он будет невыносим.

– Он счастлив от вашего приезда, ждет вас с огромным удовольствием. Просит извинить его за то, что не может явиться сегодня вечером, но, когда мы приедем в Париж, он уже будет спать.

– С каких пор он стал вежливым? – спросила она.

– Он очень приятен, когда не так торопится.

На первом этаже она ходила из одной комнаты в другую и тушила свет.

– Я включу систему тревоги, – сказала она.

Мюстер вышел на улицу. Лиза – за ним.

– Стоит слегка задеть дверь, и весь квартал проснется. Снаружи дома даже есть сирены.

Она положила ключи в свою сумочку. Улица, очень приятная на вид, была пуста. Сумерки, отливающие цветами радуги, покрывали Вену. Они увидели медленно едущее такси, остановившееся по первому сигналу.

– В аэропорт, – сказал Мюстер шоферу.

На переднем сиденье спала большая собака, пиренейская овчарка, затерявшаяся в Австрии. От толчка она подняла голову, зевнула и посмотрела на них как разбуженный человек, с которым говорят на непонятном языке.

– Господин Мюстер, у вас есть собака?

– У меня не та жизнь, при которой можно иметь собаку. И детей тоже.

– А жену?

– И жену тоже.

– Что вы делаете, господин Мюстер?

– Я – ближайший сотрудник Лорана Же.

– Специалист в какой области?

– Я его советник по всем вопросам.

– Вы достаточно квалифицированны, чтобы давать советы во всех областях?

– Во всех – слишком сильно сказано. Я окружен специалистами, которых сам выбираю.

– «Быть хорошо окруженным – половина успеха», – говорил мой отец.

Она продолжала:

– Хотела бы я узнать, какова была его жена?

– Она и сейчас жива и полна жизни.

– Как же он, должно быть, изменял ей! Мужчины, которые говорят, что обожают своих жен, всегда ловеласы.

Мюстер прокашлялся. Надо было стараться, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Быть справедливыми со всеми.

– Эвелина Же – воплощение разума и элегантности, – сказал он. – У нее и инстинкты, и суждения справедливы. Но совершенство не всегда привлекает мужчин.

– Чудесно, – сказала она с металлическим оттенком в голосе. – Значит, у меня – все шансы. Я настолько несовершенна, что могла бы стать Мессалиной.

В аэропорту они зарегистрировали багаж и продолжали болтать.

Мюстер был очень удивлен интересом, который Лиза проявляла к нему.

– Хотите знать мое имя? – сказал он, пристегивая ремень.

– Да.

– Жан, – ответил он. – Жан Мюстер.

– Могу звать вас Жан?

– Да. Почему бы нет? Это меня омолодит.

– В самолете летать любите, Жан?

– Не знаю. Для меня это только средство передвижения. Не больше.

– А я обожаю самолет, – сказала Лиза. – Отец мой был постоянным пользователем TWA, он сам организовывал по телефону все свои поездки. Вокруг света, сидя в кресле. Для нас сохранялось одно и то же место в одном и том же ряду.

– Для меня, – сказал Мюстер, – все компании одинаковы. Кстати, я всегда боюсь. Только однажды я путешествовал с женщиной, которая боялась больше моего. Она вцепилась в мои руки и так сильно их сжимала, что они покрылись синяками. С тех пор я ее не видел. К счастью.

– А сколько мы странствовали с отцом, – продолжала Лиза. – Летали всюду по пустякам, мне потом приходилось догонять в школе. Проглатывать двойные порции.

Она взглянула на поднос с обедом Мюстера.

– Если не будете есть пирожное, можете мне его отдать? Я еще не наелась. Давно мне не хотелось так поесть. Вкус к жизни… Странно, правда? С кем вы живете, Жан?

– С моими папками. Я человек из архива, мадемуазель Дрори. У меня горы бумаг и папок. Я один в них разбираюсь. Я инстинктом чую, где прячутся документы, которые мне нужны.

Она с явным удовольствием съела шоколадное пирожное Мюстера.

Еще с полным ртом, она спросила:

– Он по-прежнему храпит?

– Кто? – спросил Мюстер.

– Лоран Же.

– Храпит?

Говорить о такой близости к Лорану его шокировало.

– Не знаю.

– В Женеве он храпел…

– Это меня не касается, – сказал Жан Мюстер.

– Не настраивайтесь на такой лад… – ответила Лиза.

Мюстер хотел переменить беседу:

– Горничная приготовила для вас гостевую спальню. Сегодня вечером вы не увидите господина Же. Когда мы приедем, он будет спать.

– Я еду, чтобы не быть одной, – сказала она.

– Лоран Же – не няня, – сказал Мюстер. – У меня впечатление, что вы не очень хорошо поняли его образ жизни, его работу…

– Нет, хорошо, – сказала она. – Но все, что я пережила с ним, все, что вы рассказываете, кажется мне таким нечеловечным, что мне трудно в это поверить.

Мюстер стал торжествен.

– Я дал слово Лорану Же, что сегодня вечером никто его не побеспокоит. Прошу вас соблюсти эти пожелания.

– Тем хуже, – сказала она, – приму снотворное.

– Не принимайте слишком много яду, – сказал он.

– А, черт, – ответила она ласково. – Я сказала вам, что не покончу с собой у него, так что перестаньте следить за мной и так бояться. Пожалуйста.

По прибытии к зданию на авеню Жоржа Манделл, Мюстер попросил шофера такси подождать его. Он вошел вместе с Лизой, позвонил, дверь открыла дама в розовом пеньюаре.

– Добрый вечер, господин Мюстер. Можете уезжать спокойно, я проведу мадемуазель наверх.

Мюстер только и хотел как можно скорее уехать.

– До завтра, – сказал он Лизе. – Позвоню вам, чтобы узнать, хорошо ли спали…

Тесная кабина лифта располагала к откровенности, стоя рядом с Лизой, консьержка спросила ее:

– Вы, наверное, одна из племянниц мадам?

– Не совсем.

– Нет? Ах так? Значит, вы…

– Подруга. Дальняя родственница…

– Чья?

– Всей семьи.

Ее раздражал этот допрос.

– Месье уже спит, – сказала консьержка. – Главное, не надо его беспокоить. Мадам уехала на несколько дней. Вы знаете это, не так ли?

– Ну да…

Лифт поднялся на площадку седьмого этажа.

– Приехали! Пойдемте, – сказала консьержка.

Восьмиугольная прихожая была освещена теплым желтоватым светом. Лиза была готова узнать декорацию, в которой жил Лоран.

– Вот сюда, – шепотом сказала консьержка.

Лиза шла за ней. Они вошли в широкий коридор, затем в комнату, отведенную для гостей. Она была выкрашена в розовое, серое и золотистое. На стене обои подражали фреске: вид Венеции. На переднем плане – гондольер, опирающийся на весло своей черной гондолы, любуется Большим каналом.

– Выключатели здесь… Потушить сможете и прямо в кровати.

Лиза подняла голову и увидела люстру, смешную и безобразную: буйное сочетание стеклянных цветов разных оттенков, переплетающихся с зелеными листьями шпината. В день, когда замышлялось это хрупкое изделие, у стеклодува, наверное, в душе царило расстройство.

– Ванная там…

– Спасибо.

Она показала на уголок возле окна.

– Хозяйка велела поставить здесь маленький холодильник… Как в гостинице, тут все есть. Даже пиво.

– Больше не беспокойтесь, – сказала Лиза. – Все в порядке. Уже поздно. Из-за меня вы стояли долго на ногах, идите, отдохните.

– Спокойной ночи, мадемуазель. Я закрою дверь за собой… Храните ключи.

Оставшись наконец одна, Лиза открыла свой чемодан. Убрала вещи и вымыла лицо холодной водой.

После этого надела комнатную одежду, кимоно, на спине которого были вышиты забавные драконы, сувенир из Японии. Ложиться ей не хотелось. Она бы с удовольствием повидала вновь Лорана. Прижаться к нему, просто быть с ним. Смутившись из-за смелости, не соответствующей ее скромной природе, она решилась войти в апартаменты в поисках мужчины, которого не следовало будить.

Через двери, которые она открывала и тут же закрывала, она разглядела комнаты, каждая из которых имела свое лицо. Она бродила как по незнакомой планете. Хотелось ей встретить кого-нибудь. И вот она оказалась в спальной Лорана.

В потемках она продвигалась, чтобы получше разглядеть тайком освещенного мужчину. Его правая рука с открытой ладонью, словно предложенной небесной гадалке, лежала на одеяле. Наконец-то Лиза могла вдоволь наглядеться на нее. Она испытала нежность, ту самую, в которой нуждалась сама. Встала на колени, выдержала паузу и положила лицо на ладонь Лорана. Успокоилась. Лоран, чей сон был нарушен, перевернулся и высвободил руку. Лиза очень хотела бы прилечь рядом с ним, обнять, но не решилась двигаться дальше. Через несколько минут она вернулась в свою комнату; готовилась одна провести всю ночь.

Он усталости забившись на заднее сиденье в такси, Мюстер должен был пересечь весь Париж, чтобы попасть домой. Перспектива подниматься пешком на пятый этаж ему не улыбалась. Как признаться, что в шестьдесят лет мышцы опасались такого усилия? Хорошо выполненная миссия в Вене изнурила его. Он выиграл, но его самолюбие пострадало. Ему пришлось пережить весьма деликатные моменты с Лизой, чьи довольно безапелляционные суждения ранили его. Быть исключительной личностью и позволить относиться к себе как к второстепенному персонажу – это его морально ущемляло. Горделивый и скромный, он должен был заставлять себя с самого начала общественной жизни изображать человека спокойного, мирно живущего в своем окружении. В зависимости от предлагаемых обстоятельств и интеллектуальных поворотов истории, он применял крохи из исключительного богатства своих знаний и использовал для других свое чувство стратегии. Через победы, одержанные для своих подопечных, он, подобно счастливому Пигмалиону, расцветал и любовался своими творениями. Едва успел он порадоваться первым умственным успехам, как фраза, брошенная одним из друзей, припечатала к его сердцу желтую звезду. «С твоей еврейской внешностью тебе будет очень трудно преуспеть с политической карьерой во Франции». Никогда не забудет он этого арийского Дюпона, который припечатал ему эти убийственные слова человека даже не враждебно настроенного, а просто завидовавшего его уму и таланту: «Тебе бы родиться, – сказал тот, – лет пятьдесят назад в Германии, или в России, или где-нибудь в Центральной Европе, когда легко воспламеняющийся пролетариат этих стран ждал лишь зажженного фитиля, чтобы спалить архаичные структуры. Ты опоздал на полвека и ошибся страной».