Текст книги "Все шансы и еще один"

Изложенная несвязанными словами и выраженная образами, история эта растянулась на все ее детство. Лоран наконец убедился, что заросшая шерстью морда этой верной собаки мешала ему видеть людей. Он подчеркнул свой интерес:

– Почему оставили собаку как Мистера Магу? Собака должна видеть, не так ли? Если бы у меня была собака с мордой, заросшей шерстью, я бы расчистил эту морду.

– Выстричь шерсть у венгерской овчарки? – воскликнула она. – Ты шутишь?

У него не было и тени желания шутить, а только желание встать и вырваться из этой сказки. Он представил себе несколько депутатов Национальной ассамблеи сегодня утром с волосами, спускающимися им на нос.

– А еще был случай на реке…

Он пошевелил пальцами на ногах, чтобы успокоиться.

– Она туда упала и вернулась вплавь по реке к берегу. Была вся мокрая.

– Кто не был бы весь мокрый, вылезая из реки?

Ее улыбка была очень и очень сжатой. Она стала строгой и произнесла безапелляционный приговор:

– Я знаю, что ты торопишься…

Однако он из осторожности воздержался от всякого скрытого движения и даже не попытался разыскать одну из тапочек, потерявшуюся под столом.

– Надо признаваться, когда ты торопишься, – сказала она. – За обедом я расскажу тебе продолжение. Ты как клубок шерстяных ниток из электрических проводов. Не хватает только стула. Тоже электрического.

– Ты несправедлива, – сказал он и встал. – Я не на каникулах. У меня ужасный день…

Он оставил одну тапочку под столом и собрался уходить, левая нога обутая, а другая – сурово выставленная на пол.

– Лиза, не устраивай кулинарных неожиданностей. Ни венгерских, ни японских. Сегодня вечером мы поедим что-нибудь легкое.

– Сыр и салат как для большой мыши, – ответила она. – Я поняла.

Ему пришла в голову мысль вызвать Эвелину сейчас, немедленно. Чтобы не попасть на воспитателя никчемных людей, он должен был попросить Мирьям позвать Эвелину.

– Его имя даже не интересует тебя? – сказала Лиза.

– Какое имя?

– Имя моей собаки, – сказала она.

– Интересует, скажи мне его…

– Нет. Когда ты сам меня об этом спросишь.

Она убирала на кухне.

– Скажешь мне сегодня вечером…

– Скажу, только если ты меня спросишь сам, – сказала она почти взволнованно. – Клянусь, что буду молчать, потому что если ты сам не спрашиваешь, значит, ты ничего не слышал, не понял, не интересуешься и не…

– До скорого свидания, дорогая! Приду тебя поцеловать перед самым отъездом.

– Если я не окажусь в ванне.

– Даже если ты в ванне.

– Осторожно, – сказала она. – Могу отомстить. Намочить твою красивую рубашку, галстук…

Он обожал ее в состоянии раздражения. Когда ему удавалось приводить ее в такое состояние, он чувствовал себя моложе. Довольный, он видел себя в роли шутника в лицее, заводилой, человека которого приглашают, потому что он «забавный». Эти робкие попытки были подавлены матерью. «В мире серьезном слушают только людей серьезных». Подобно вору, тайком проникшему, чтобы украсть чайник, оставленный покойной тетушкой Такой-то, смех был изгнан как пустое и даже недостойное, почти аморальное поведение, когда он вызывал веселье. Беспечность была отодвинута до уровня преступного мотовства. С Лизой он впервые в жизни смог пошутить.

Он пересек знаменитую восьмиугольную прихожую, гордость всех Моро, место, торжественная обстановка которого придавала ему вид музея, куда приходят уже в восемь часов утра, причем в халатах, чтобы ничего не пропустить.

Он позвонил Мирьям. Она приняла его, как всегда любезно и невозмутимо.

– Здравствуйте, Мирьям! Извините, что беспокою вас так рано, причем у вас, согласитесь, это редко бывает, не так ли? К счастью. Не могли бы вы позвонить моей жене и попросить ее позвонить мне сейчас сюда, домой. Я хотел бы избежать случайной встречи с ее типом. У вас есть ее номер? Даю его вам.

Бумага с номером лежала на видном месте на столе. Положив трубку, он стал ждать у телефона.

Потом, сбитый с толку медлительностью Эвелины, он пошел одеваться. Наконец услышал звонок. Кинулся, чтобы снять трубку.

– Алло, Эвелина?

Услышав мужской голос, он растерялся.

– Не кладите трубку, передаю ее вам!

«Вот свинья, – подумал он, – не захотела избавить меня от скотовода».

– Здравствуй, Лоран, – сказала Эвелина.

Он перебил:

– Раз ты не одна…

– Сейчас уже одна…

– Почему мне ответил твой компаньон?

– Его зовут Тьерри…

– Не люблю фамильярность. Почему он?

Она ответила чувственным голосом, преисполненным любовью, волосы ее в этот момент были в легком беспорядке, издавая аромат горячей ночи. Голос ее, модулируя выражения, подчеркивал отдельные слова, играя маленькими паузами. Она занималась самым совершенным стриптизом по телефону.

– Мы были еще в постели. Ты знаешь, еще рано. А телефон ближе к Тьерри.

Лорану было трудно слушать эту интимность. Он предпочел бы видеть ее лишенной всего и кристально чистой, жертвой самоотверженности, достоинство которой он первым бы оценил.

– Мне тебя не хватает, – сказал он.

– Ничего не слышу.

Он ей не поверил. Просто она хотела, чтобы он повторил погромче.

– Мне тебя не хватает, – закричал он вдруг. – Так достаточно громко?

– Вполне, – прошептала она. – Но зачем ты мне звонишь? Не для того же, чтобы сказать мне, что тебе меня не хватает? Какая у тебя проблема?

– Мы еще не в судебной палате. Будь повежливее.

– Ты звонишь, чтобы меня отругать? – спросила она. – Ты что, ревнивец? Я хочу сказать – вообще ревнив, безотносительно ко мне.

Он засомневался. Какой смысл лгать этим женщинам, которые своей проницательностью, своим инстинктом делают нас прозрачными…

– Все просто, хочу, чтобы ты вернулась. Хочу выиграть выборы с тобой…

Какое облегчение, наконец! Он смог свободно высказаться, осмелился потребовать ее и даже закричал, чтобы быть убедительнее. Он ее вернет, а от Лизы отстанет. Когда вернется к упорядоченной жизни рядом с Эвелиной, желание Лизы исчезнет. Вопрос дисциплины. Он покончит с соблазном, который его преследовал, с соблазном заключить двадцатилетнюю девушку в свои объятия. Этот фантазм рисовал его молодым человеком в куртке, да, в куртке, и готовящимся в кругосветное путешествие на мотоцикле. Образ мотоцикла был секретным, скрытым, спрятанным с осторожностью и опасением.

– Вернись, брось этого ирландца.

– Он француз, – сказала она с откровенным смехом – Обожаю чувствовать тебя таким сердитым. Помнишь, на острове Бали… я видела тебя там таким же сердитым…

Всех мужчин она хранила в электронной памяти классификаторов, вычислительных машин, содержащих сведения, упреки и статистику потерянных удовольствий. Что-то там было, на острове Бали. По совету одной из подруг «в курсе», Эвелина решила, что они будут жить у местного жителя. Она с чемоданами, помеченными буквой «М», некая Мария Антуанетта на рисовом поле, суперкреатура, порою достойная публикации в изданиях для мужчин, предупрежденных и желающих побаловаться, она хотела спать у местного жителя. Там у Лорана случился самый жуткий приступ диареи, который не мог описать ни один врач, даже специализирующийся в этой области, настоящая тема для будущей диссертации по кишечным заболеваниям. Согнувшись пополам, с руками, скрещенными на животе, словно он хотел таким образом удержать снаружи бурю в разбушевавшемся кишечнике, он страдал. Она хохотала и пичкала его лекарствами.

– Согласись, что странно так страдать в стране, где произрастает рис.

На третий день, чтобы облегчиться, ему пришлось уединиться в дальнем углу пляжа, проклиная землю и небо. Когда операция закончилась, он увидел себя в окружении серьезных взоров мальчишек.

– Вернись, – сказал он угрожающим тоном. – Если не хочешь, чтобы я привык жить с Лизой Дрори, двадцати одного года, родившейся в Вене, говорящей на трех языках, бывшей девственницей, нынешняя моя любовница, которая рядом со мной. Здесь. В квартире.

– У нас, уже? – сказала Эвелина. – Ты зря время не теряешь.

Он засчитал одно очко в свою пользу.

– Да-а-а.

– Быстро сделано, – сказала она.

– Ты оставила место свободным для южного демона.

– Не рассказывай басни. Южный демон – это твой лучший дружок. Он заставляет тебя бегать с тех пор, как тебе стукнуло тридцать. На коленях от истощения – у него трудности с сохранением ритма, – это единственный демон, который умоляет о жалости и отдыхе.

– Вернись, – сказал он. – Обещаю тебе, что она уйдет тотчас же.

– Ты ее вот так выставишь за дверь? Но что это за девка, с которой можно делать все?

– Она очаровательна, понятлива и, главное, только что приехала в Париж. Она экспериментирует с ласками французского очага.

– Это ты «французский очаг»?

– Ну да. Семейная жизнь тоже. Это я.

Было бы великолепно прекратить играть. Сказать Эвелине, что он предпочел бы благоразумно вернуться в семейное лоно, что он опасается скомпрометировать без нее свою политическую карьеру.

– Когда-нибудь ты принесешь несчастье этой малышке, – сказала она.

Словами «этой малышке» она отбросила Лизу на огромное расстояние, не поддающееся измерению. «Эта малышка» превратила Лорана в слюнявого сатира, в старое чудовище, приоткрывающее пальто на скрюченный отвратительный половой член, напоминающий земляного червя. Чтобы не застрять на рейде, надо было ранить и с его стороны тоже.

– Она защищается, эта молодая женщина, которую ты зовешь «эта малышка». Она организованна, современна. Поездила по миру и происходит из знатной семьи. Она представительна.

Эвелина терпеть не могла такое описание, и Лоран, довольный своим дорого оплаченным превосходством, добавил:

– Пока не забыл: вчера я встретил Дюмулена.

Он порадовался молчанию жены.

– Ты меня слышишь?

– Да. Я слышу тебя. Надеюсь, ты не совершил никакого преждевременного обещания. На этот раз – и это не в его привычках – он находится в затруднительном положении. Он попрошайка. Опрос, должно быть, вызвал у него исключительную зависть, не так ли?

– Он уверяет, что придает этому самое малое значение, – ответил Лоран. – Что, конечно, неправда.

– Обо мне он говорил?

Лоран улыбнулся. Через все отходы, возмездия, печали и возрождения, политические советы, даваемые во время этой возвышенной встречи, когда только голоса их встречались в облаках, она хотела убедиться в том, что оставила память в существовании Дюмулена.

– Мы коснулись слегка этой деликатной темы. Я лишил его всякой возможности испытать криз самолюбия или ревности, которые я мог почувствовать. Потрясти Дюмулена – нелегкое дело. Кстати, он мог испытать их только благодаря фактам, касающимся его самого.

– Остерегайся, у него всегда будет последняя карта в игре, – сказала Эвелина. – Это – единственный человек, которого ты можешь действительно опасаться. Его политический ум почти сравним с женским умом. Он терпеть не может интуиции у женщин, особенно если она относится к нему, он и сам ею владеет.

– Ты еще придаешь значение Дюмулену? – спросил он.

– В разумном масштабе. Он интересен.

– Не поговорить ли нам на другую тему, а не о нем?

– Ты начал говорить об этом. Скажи, Лоран…

– Что именно?

– Австрийка…

– Ты превращаешь ее в действующее лицо. «Австрийка», называй ее Лиза.

Она поколебалась.

– Эта Лиза…

– Да?

– Ты очень любишь быть с нею?

– А ты с твоим коневодом?

– Да. Но ты? Хочу знать.

– Да. Очень. Ты ревнуешь?

– Нет. С некоторым опозданием я, наверно, соглашусь с твоим пониманием продвинутой пары. Современной пары.

– Поздновато, нет?

– А я, может быть, медлительна, – сказала она. – Я даже могу представить себя разрываемой между тобою и Тьерри.

– И сколько девушек ты мне оставишь…

– Ни одной.

– Эгоистка, – сказал Лоран.

– В какой комнате живет эта Лиза?

– У служащей магазина.

– Я не хотела бы, чтобы ты занимался любовью с нею в моей комнате…

– Она даже не видела твою комнату. Она очень и очень скромная…

– Будет мешать тебе во время агитационной кампании.

– Ее там уже не будет…

Он говорил с легкой интонацией, ему было бы трудно смириться с мыслью об уходе Лизы.

– Выборы еще не скоро. На твоем месте я вернулся бы почти из осторожности. Я тебя честно предупреждаю: если ты приучишь меня обходиться без тебя, я не возьмусь больше за работу. Я ни шагу не делал, не посоветовавшись с тобой, ты это знаешь. В конце у нас были отношения почти такие же, как отношения между человеком, отравленным наркотиком, и коммерсантом: я нуждался в твоем мнении и чувствовал себя больным, если не мог узнать, какое решение я должен принять.

– Так что же, это было хорошо или плохо? – спросила она в недоумении.

– Не знаю! Человеческое существо очень сложно. Я хотел бы вернуться в мое состояние зависимости от тебя, хотя и отбрасываю сам принцип. Я хотел бы, чтобы ты была здесь. Правда. Однако я чувствую себя более независимым с тех пор, как ты ушла. Кстати, в каком состоянии процедура развода? Никаких признаков жизни ни от кого я не вижу…

– Не занимайся этим. Предоставь все моему отцу. Правда, если ты торопишься… Может быть, ты хочешь жениться на Лизе?

– Нет, я не хочу жениться на ней. Предпочитаю быть жертвой покушения, чем быть убитым смешным. Тридцать лет разницы, представляешь, нет?

Они долго еще болтали. Потом, сказав грустным тоном: «Теперь я тебя оставляю», Эвелина прервала разговор. Она повесила трубку, сказав притворно миролюбиво: «Целую тебя».

Ободренный, Лоран убрал свои папки и сумел сделать свой портфель тяжелым, как ядро. Перед тем как уйти, он пошел поцеловать Лизу. Искал ее сперва в ванной, но там ее уже не было. Она читала, лежа на своей постели. На глазах ее были очки.

– Что читаешь?

Он протянул руку, чтобы взять книгу. Она положила закрытую книгу названием вниз.

– Нескромно! Чтиво может быть таким же сугубо личным делом, секретным и даже разоблачающим, как линии на ладони.

– Если бы придавали всему такое значение, никогда ни до чего не договорились бы. Простой вопрос: «Что ты читаешь?» – и начинается целое философское исследование. Что ты сегодня делаешь?

– Возьму напрокат стереофонический проигрыватель и велосипед.

– Стереопроигрыватель?

– Да, именно так! У меня впечатление, что в этом доме я глухая. Мне нужна музыка, ну и велосипед.

Он сказал:

– Попросишь денег у Мирьям.

– Не нужно у нее, у меня есть.

– Где ты его установишь, проигрыватель?

Он повторял эти названия, чтобы привыкнуть к ним. Музыка для него умещалась в ванной, когда он брился, как раз перед новостями или после них. Эвелин попыталась купить несколько опер. Во время представления на немецком «Рыцаря с розою» он уснул. Когда он был министром, ему пришлось четыре раза смотреть «Лебединое озеро» с зарубежными гостями.

– А где бы ты хотел установить «твою» музыку?

– В помещении для стирки.

– В помещении для стирки?

– Ну, да. Ты удивляешься? Это кажется тебе странным, словно я говорю о военной базе или атомной электростанции. Сними очки, – сказал он.

– Почему?

– Хочу тебя поцеловать…

Она сняла очки.

– Может быть, займемся любовью? – предложила она.

– Нет. Будь благоразумна. У меня очень мало времени.

Он нагнулся и почувствовал усилие в позвоночнике, настолько низкой оказалась постель. Она подставила ему свои свежие губы, еще пахнущие зубной пастой, рот ее был как оазис. И в дополнение ее руки обвились вокруг шеи Лорана.

– Как хорошо ты целуешь, – сказала она. – Еще…

Он был затянут в темный костюм с узкими белыми полосками, в безукоризненную белую рубашку и отлично завязанный галстук, повторил еще:

– Будь благоразумна…

– Что ты называешь быть благоразумной?

– Когда есть силы, чтобы преодолеть желание.

– Какой ты глупенький, – сказала она.

Сняла пижаму; брюки, сужающиеся у щиколоток, растягивались как жевательная резинка. Наконец, разноцветные части одежды оказались на полу. Она лежала обнаженная, веселая, любопытная и сияющая от желания. За несколько секунд галстук, манжеты, рубашка, брюки, вся одежда Лорана оказалась на полу. Он отдался любви быстрой, любви эгоиста, любви-забвению. Надо было спешить и уходить. Нет времени даже для ласкового слова. Она казалась довольной и смотрела на него благожелательно.

– Надеюсь, что твое выступление будет иметь успех, – сказала она. – И вообще, скоро лето. Ты сможешь повезти меня куда-нибудь в отпуск, чтобы мы могли заняться любовью вволю… И почаще…

Он слушал. Пока снова одевался, думал о чудесном исступлении, каким окажется отпуск перед кампанией. Лиза вернулась к чтению, надев очки, – вылитая мадам Кюри после удачного опыта, готовая писать заметки для диссертации на тему о поведении мужчин. Он боролся со своей рубашкой и стыдился жилета. Он мог сделать вид, что забыл о нем, но Лиза нашла бы его. Нетерпеливо и глупо надел он жилет, как сделал бы нотариус, мучимый показной совестью добропорядочного христианина, зазывающего клиентуру после того, как провел полчаса у публичной девки. Такая же проблема возникла бы перед опустившимся политическим деятелем, застигнутым в последнем публичном доме. Подобно тому, как беременная женщина видит всех женщин беременными – до того она втянута в свое состояние, – он стал бы считать жилеты в Национальной ассамблее, чтобы видеть, у кого он есть, а у кого нет…

От того, что вновь надела очки, она выглядела более обнаженной.

– Простудишься… – сказал он по-глупому.

– Простужусь? Ощущаю эротизм, а ты говоришь о простуде… Не стоит тогда применять усилия.

– Ты дьяволица, – сказал он.

– Ах так? – сказала она. – Ты видел «Заклинатель»? Я еще не дошла до зеленой блевотины, как «одержимая» девица.

– Нет, – сказал он. – Но это может произойти.

Надо было убегать.

– Теперь я скажу, что я читаю, – сказала она. – Потрясающая вещь: дневник биолога, который пишет о воспитании детеныша гориллы. Это может тебя заинтересовать…

– Почему это может меня заинтересовать?

– Я подумала о воспитании вообще. Твой случай, например, не безнадежен. Ты становишься все более и более милым… Ты, как животное в рассказе, с каждым днем добиваешься успеха.

Он почувствовал себя заросшим волосами, с руками, опущенными до колен, готовым кинуться с ветки на ветку в лесу.

– Вот я уже и горилла, – сказал он. – Спасибо.

– Скорее, я уже биолог.

– То есть…

– Вижу, как ты живешь и молодеешь. Надо воспитывать тебя в обратном порядке, научить тебя жить без жилета, с музыкой и не говорить мне, что мне холодно, когда я предпринимаю усилия, чтобы выглядеть фатальной… Лоран?

– Да, – сказал он, борясь с последней запонкой на манжете, которая разрослась и не влезала в уменьшившуюся петельку.

– Кажется, сегодня утром я ощутила настоящий оргазм…

– А! – сказал он, застеснявшись – Ты мне ничего не сказала.

– Но вот теперь говорю.

– Так скоро. Я очень быстро совершил акт.

– Это, может быть, потому, что я очень тебя хотела.

Он нашел, что она божественна, тонка и женственна. В ней были все лучшие качества.

– Если бы именно так, – сказала она. – Какое-то внутреннее фантастическое электричество переворачивает вас с головы до пят.

– Всегда должно было бы быть именно так, – сказал он, счастливый, как Христофор Колумб, открывший Америку.

Однако он сыграл скромного мужчину.

– Ну вот, сокровище мое, до вечера.

– У меня нет опыта, но у тебя удивительный темперамент, правда?

– Не со всякой. Это потому, что ты…

– Люблю, – сказала она. – Люблю, когда ты мне так говоришь.

Потом она добавила как старательная школьница:

– Ты уверен, что не со всеми ты такой?

– Уверен, – сказал он. – До вечера.

– До вечера, – сказала она. – Расскажу тебе продолжение. Если это тебя интересует.

– Какое продолжение?

– Про собаку.

– И правда, – сказал он. – Это меня очень и очень интересует, знаешь…

– Думаю, что ты врешь, – сказала она. – Но ты действительно очень мил. Ты делаешь то, что можешь…

В лифте он стал насвистывать. Улыбался. Но прежде чем выйти из дома и оказаться на улице, придал себе вид человека, осознающего серьезные проблемы эпохи, с лицом того, чья мораль безупречна. С нахмуренным лбом, в складках между бровями уместились все заботы народа; в завтрашних газетах о нем будет сказано, что перед внимательно слушающей ассамблеей он явился столь же резким, как и блестящим. Более чем когда-либо производил впечатление человека будущего.

После пяти тысяч лет библейских страданий, обогащенный умственным запасом, сохранившимся в складках его памяти, чувствительный как радар двухтысячного года, Жан Мюстер позволил себе поверить в политическое везение ССФ (Союза свободной Франции).

Лоран рассказал ему о ночной встрече с Дюмуленом. Он подробно изложил намеки этого последнего на их собрание и на его личную жизнь, которую он отлично знал. Они решили опасаться Ру и – более тонко – Боровица также.

Поскольку он считал его особенно восприимчивым и моменты были подходящими для диалога, Мюстер внушил Лорану новые, утонченные понятия продуманного политического знания, истолкованного на втором уровне. Он внушил ему, какие встречи организовать, какие тонкие демарши предпринять. Благодаря отсутствию Эвелины и подозрениям, которые царили отныне в отношении Ру и Боровица, Мюстер постепенно стал один царить на внутренней территории Лорана. Он ежедневно вливал ему жизненную силу, необходимый сок. До знаменитого опроса они брались за опасное дело, расположение надо было выпрашивать, привилегии вымаливать. Потом уже другие устремились к ним. Те лабиринты, которые они прошли бы вслепую до событий, были отныне снабжены благожелательными дорожными знаками, расставленными другими.

Моро, верный своим театральным привычкам, продолжал отбирать и рассчитывать свои удачи. Он прерывал свое елейное молчание лишь для того, чтобы усилить эффективность своей ударной силы. Он отправлял – всегда с курьером – записочки от руки, им написанные. Почерк был аккуратный, отработанный графологами, что свидетельствовало о воле, благородстве души и щедрости. Эти послания имели свое значение, Моро становился внимательным и изобретательным по отношению к своему зятю, который, быть может, выиграет соревнование и получит председательский пост. Лоран, который до выборов оставался на обочине семьи, увидел, что его шансы приняты всем обществом. Финансист продолжал поддерживать любезные и не совсем отеческие отношения с дочерью, но родственные отношения с ним прервались, когда Эвелина вышла замуж. Он страстно любил ее, но считал свободной и независимой. «С возможным разводом мы подождем, – сказал он своим адвокатам. – Инициатива должна исходить от моей дочери. Если когда-нибудь инициатива будет проявлена…»

Для обсуждения финансов Союза свободной Франции своим собеседником Моро выбрал Антуана Ру. Тот чувствовал себя избранником и надеялся, что даже в случае неудачи с Лораном финансист оставит его в своей орбите. Партия пополнялась также за счет нескольких диссидентов из других формаций, перемена лагеря происходила тайно. Лоран насчитывал среди своих сторонников недавно появившихся коммунистов, уклонившихся с их прямого пути, несколько социалистов, у которых наблюдалось головокружение от сомнений и привлеченных идеей открытых дверей на всех уровнях. Только Дюмулен и его окружение сохраняли умозрительную позицию.

Комиссии ССФ, которые должны были официально назвать своего кандидата в президенты, вынесли окончательное решение – избрать Лорана Же. Это решение было логичным, и при нормальном ходе событий никаких неожиданностей не предвидели в этом отношении. Но до официального решения царило недоверие, личное возвышение Лорана подняло новую партию, молодую, в первый ряд национальных партий, так что притязания пробуждались. Открывались ловушки, чтобы лучше его прихватить, его индивидуальное возвышение могло превратиться в высылку в любой момент. Горячие амбиции царили вокруг него, каждый горел желанием вступить в соревнование.

В политических кругах царила мода на гонку задом наперед, и в закрытых помещениях шептали еле слышно откровенные высказывания. Политические формирования в полном молчании возникали на их территориях. Молчаливое согласие, осторожное и обороняющееся, было единственным решением в тонкостях внешней политики, малейшее событие в которой могло нарушить равновесие в жизни французов. Кто станет союзником Марианны, волшебницы и сирены, матери и любовницы, принимающей брошенных детей, портфели и мечты?

Секретная Марианна улыбалась. Будучи замужем, она поднимала свой сине-бело-красный взор лишь на человека, который еще имел права на нее. Взор, полный семилетних раздумий о совместной жизни.

Насытившись физической любовью и большой порцией спагетти, Эвелина скакала верхом по лугам, заросшим папоротниками ее зеленой Ирландии. Она поняла, что она завистница, завидует во всех отношениях. Разве не хотела она – тогда не признаваясь в этом – испортить своим отъездом политическое будущее Лорана? Несмотря на успокаивающее поведение, которое она умело применяла, несмотря на интеллектуальный контакт «из уст в уста», который она предлагала мужу, она никогда не была убеждена в политических способностях Лорана. Порою она даже содрогалась при мысли, что мужчина, слабости которого она знала лучше всех, мог оказаться во главе государства. Во время своей связи с Дюмуленом она невольно сравнивала этих двух мужчин. Дюмулен был широк в плечах. Это был настоящий хищник, лишенный каких-нибудь чувств, упорно следивший за территорией, занимаемой им как человеком, живущим в ограниченной свободе под наблюдением средств массовой информации. Эвелина хотела завоевать и завоевала эту стальную площадь. «Настоящий властелин – это он, – думала она в объятиях Дюмулена. – Если бы его ошибки не оказались неизменными, у него были бы все шансы». Во время их встреч каждый проявлял по отношению к другому исключительное внимание, каждая минута была прелестным противопоставлением, элегантной словесной дуэлью, а заканчивалась в постели, погруженной в волны молчания. Восхищенный их физическим наслаждением, несомненным и взаимным, Дюмулен заботливо сохранял точное значение слов, им произносимых: «Мужчина должен избегать ласки и нежности».

– Полюбить вас было бы катастрофой, – сказал он. – Страсть паникующая, чувственная привязанность – покушение на свободу.

Восхищенные и испуганные, они поняли, что могли бы дополнять друг друга. Дюмулен ценил знания Эвелины в области политики, ее прозорливость и суждения. Предаваясь интеллектуальным поискам, они вместе открывали абстрактный мир. Эвелина следовала за ним, очарованная. Полвека назад Дюмулен был бы революционером, а она с удовольствием видела бы себя роскошной революционеркой в одежде Теда Лапидуса, разглядывающей свой кулак, сильно сжать который она не могла из-за толстого перстня. Обычно они встречались в тайном жилище Дюмулена, холостяцкой квартире, меблированной в «прежнем» стиле, в верхнем этаже башни, построенной в авангардной манере. Дюмулен, преодолев опасения, касающиеся посвящения Эвелины в его секреты, решился отдохнуть от своих забот и сделать вид, что он просто живет. От встречи к встрече, от одного физического свидания к другому, Эвелина открывала для себя, как этот политический зверь был натренирован на отпоры. Она поняла также, что совместная жизнь с Дюмуленом была бы так же невозможна, как ее жизнь с Лораном. Поскольку стареющий Дюмулен, отрицательно реагируя на всякую слабость, успокаивался, высказывая прощальные клятвы и уроки морали. Получал при этом удовольствие и одновременно дозу огорчения.

– Вы, Эвелина, – живое доказательство того, как опасно связываться с женщиной. Особенно – с умной женщиной. Ваше поведение сильно шокирует… Сознаете ли вы, что вы делаете?

– Я обманываю мужа, но не предаю политического деятеля. Вы не знаете ничего о нем, как и он не узнает ничего о вас, о ваших мыслях.

– Никакая политическая жизнь с женщиной не может обойтись без риска. Вот вы в моих объятиях подтверждаете это правило.

Эвелина сравнивала Дюмулена и Лорана с таким же удовольствием, с каким коллекционер сравнивает редкие предметы. Терпеливо и почти по-братски, с некоторой отстраненностью, она определяла достоинства и недостатки двух мужчин. Она по-прежнему любила того, кто побуждал ее к столь печальному реваншу, и была очарована другим, благодаря которому она смогла получить это личное удовлетворение. Во всяком случае, оба ускользали от нее: один из-за своей неуловимости, другой – из-за своей грузности. Конечно, она признала в Дюмулене солидность «мэтра». Познав привычки этого дома и «вальс-сомнение» Дюмулена между его приступами добродетели и морали, преисполненными острыми религиозными проблемами, она хорошо себя чувствовала. После их первого любовного акта, когда каждый из них получил удовольствие сверх всяких ожиданий, вместо чая, кофе или сигареты Дюмулен ей предложил ванну. Без каких-либо комментариев и признаков удивления, она поняла это как символ очищения. Она погрузилась в ванну, словно хотела понравиться индусу, который предложил ей купание в Ганге. Значит, надо было смыть с себя грех нарушения доверия мужа-бабника и воспоминание о жене Дюмулена.

– Все равно я никогда не согласилась бы жить в вашей тени.

– У меня нет тени, – сказал он, – потому что я не имею «солнца». Нет у меня ни жены, ни титулованной любовницы. Никого. У меня полная свобода.

Они часто встречались в редких местах, позволяющих им сохранять анонимность. Он приглашал ее в маленькие безопасные рестораны, а она порой ждала его в своей норке, когда мог туда приходить.

– На ваших президентских выборах на кого вы рассчитываете? – спросила она его однажды.

– На бедняков. Они проголосуют за меня.

Все гонялись за бедняками, кроме Лорана, который хотел большего.

Эвелина чувствовала, что за ней следят, а беспокойство Дюмулена настораживало ее, причем это было результатом желания его по отношению к ней, а это желание могло создать зависимость.

– Вы слишком совершенны. Слишком умны и удачливы как женщина. Привязанность к вам подобна несчастному случаю, когда получают ранение из-за ветрового стекла.

Он защищался, усиливая свою недоступность для понимания, баррикадируясь за шутками. Их вальс на прогнившем полу заканчивался глухим соперничеством и постоянно возникающим вопросом: «Кто сильнее? Кто рискует не хватать другого? Причинить больше боли другому?»

– Вы истинный бог в политике, – сказала ему Эвелина. – Просто бог какой-то…

– Какой-то бог? – отвечал Дюмулен в раздражении.

Эвелин решила, что она преувеличила. Она подняла его на пьедестал слишком высокий, а значит, смешной.

– Не принимайте меня слишком всерьез.

С несколько потерянным взором он отвечал:

– У вас не было привычки к нехватке нюансов.

– Я пошутила, – сказала она.

Он продолжал:

– В глазах тех, кто верит в мое политическое призвание, записанное в историю Франции – даже в случае поражения на выборах, – я выгляжу, во всяком случае, как человек весьма терпимый и добрый. Вы, как дочь крупного капиталиста, найдете это смешным, но я дорожу своей репутацией добряка.