Текст книги "Все шансы и еще один"

– Сейчас почти лето, – сказал он. – Солнце прибавляется. Что касается безумной любви, это не в моей власти. Но я увезу тебя на время отпуска.

Она задумалась. Взвешивала все за и против. Внутреннее солнце. Отпуск вокруг.

– Хотела бы, чтобы меня любили!

Что сказать этой девушке? Что он был на грани поддаться и согласиться на любовь к ней?

– Ты увидишь, будущее это…

Она перервала его:

– Будущее? В сентябре я поступлю в коммерческое училище. Это – единственное, что я знаю о моем будущем…

Он взгрустнул. Сентябрь уже скоро. Сентябрь был близок.

– Я буду присутствовать на переговорах, которые состоятся до нашего переезда в Соединенные Штаты, – сказала она – Я говорю по-американски, это всех устраивает.

Он констатировал заслуги этой новой породы женщин, которые мечтают о карьере и плевать хотели на детишек и на соски. Ясная, рожденная для деятельности, сбивающая с толку, потому что решительная, она была действительно женщиной только в постели.

Из корзинки с фруктами она взяла яблоко.

– Слишком блестящее это яблоко, – сказала она.

И добавила:

– Было бы хорошо, если бы ты стал президентом республики. Я бы помирилась с матерью. Чтобы вызвать ее зависть, я сказала бы по телефону: «Если ты будешь умницей, если не женишься на твоем клерке нотариуса, если опять будешь оплакивать папу, я приглашу тебя в Елисейский дворец». У нее дикий снобизм. Она обнаружила в бумагах моего отца титул графа, близкий к нам. Она хотела, чтобы отец имел титул. Мы с папой смеялись над этим. Графиня Дрори, затерявшаяся в социалистической Австрии. Отец высморкал этот титул, и все на этом кончилось.

– Уважать предков – не обязательный признак снобизма, – сказал Лоран.

– Но использовать гипотезу, датированную сотнями лет, это что? – сказала она – Не говори, что ты тоже сноб.

– «Дерзайте жить!», – повторил Лоран – Этот лозунг отлично выглядел бы на стенах, на стенах Парижа и в провинции. «Дерзайте жить!» Воспроизвести твой почерк в увеличенном виде на тысячах плакатов.

– Это было бы лучше, чем фотография, – ответила она. – Особенно чем та, что ты мне показал. Фото часто бывают неудачными: на них изображены неподвижные мужики и бабы с параноическим взглядом. Видны только их недостатки. Слова, они несут нагрузку, и каждый может додумать, что за ними скрывается. Слова позволяют самодовольство.

Он слушал ее, зачарованный, не выдавая себя, ни разу не сказав: «Какая ты проницательная». Он воздерживался от возможной задолженности признания или фраз, которые он должен был услышать в таком стиле: «К счастью, я об этом подумала, правда?» Он заранее отказывался от возможной благодарности. Подобно скваттеру, он располагался в обжитых идеях.

– Если бы ты увидела плакат на стене, ты бы хотела узнать, кто произнес эту фразу? – спросил он у нее.

– Это не фраза, это призыв.

– Ну да, – сказал он. – Конечно, это призыв.

Она была права.

– Это призыв, конечно, – повторил он. – Как бы ты среагировала?

– Я бы побежала за типом, который призывает меня «дерзать жить». Кстати, насчет «дерзать», а куда ты повезешь меня проводить отпуск?

– Возьмем самолет до Женевы, а потом, в автомобиле, который предоставит мне друг, повезу тебя в кантон Валэ. Составлю программу.

– И ты не будешь спешить?

– Нет.

– Сколько времени пробудем там?

– Не менее трех дней, – сказал он.

Он думал, что предлагает королевский подарок.

– Три дня, – сказала она. – Это лучше, чем два дня. И лучше, чем один. А потом?

– А потом – не знаю… – сказал он.

И добавил:

– Если меня самого пригласят, я пойду с тобой на прием к президенту республики.

Реакция была неожиданной.

Он представлял себе, что она скажет: «Подумаешь, какой интерес?», и он имел бы право на радостное восклицание. А услышал:

– Классно! У настоящего президента?

– Ну да. Меня удивляет, что ты так довольна… Не ожидал такого эффекта.

– Он соблазнителен, – сказала она. – До чертиков соблазнителен.

– Это не критерий.

– Нет. Голосуют лучше за соблазнительного президента, чем за толстого мужика с текущими слюнями…

– Такового не оказалось на рынке, – сказал он.

– Что ты можешь предложить, чтобы меня пригласить?

– Что ты племянница Крейского.

– Смеешься надо мной?

– На этот раз – да. Слушай, Лиза, когда меня пригласят, я что-нибудь придумаю, согласна?

– О, я в восторге, – сказала она, – действительно в восторге…

Это неожиданное счастье сделало ее говорливой. Лоран не понимал этот энтузиазм, но воспользовался им: он был инициатором этой выдумки. Осторожно он добавил:

– Если протокольная служба отведет тебя…

– Поклянись, что ты устроишь…

– Клянусь, – сказал он. – Клянусь тебе…

Втянувшись в эту прихоть, растерявшись, он знал, что должен будет взять ее с собой, если сам пойдет. Поддавшись слабости, он натворил себе гору трудностей.

Освещенная солнцем пустыня отражала мираж города, похожего на Париж. Несколько мостов украшали, как бантами, реку цвета глины. Как гигантская ядовитая змея, Сена извивалась в своих берегах. Голубой дым, выходящий из выхлопных труб, создавал занавес между измученными автомобилями и окнами первых этажей, забранными в решетки. Город-чудо, город-тюрьма, город-весна, неуловимый город.

– Мужайся, – сказал Мюстер Лорану без тени иронии. – Мужайся!

Автомобиль остановился перед рестораном, Лоран закрыл дверцу, сказав довольно грубо: «До скорого!»

Обед с матерью Лизы представлялся как неприятная обязанность.

– Ваша гостья уже здесь, сударь, – сказал ему метрдотель.

Он довольно нервно взглянул на часы: без пяти час. Он не опоздал. Почему эта женщина уже была здесь? Он прошел через зал, слегка склонив голову, с озабоченным лицом. Сделал над собой усилие, чтобы изобразить светскую улыбку. Ресторан был полон, люди разговаривали не громко. Время текло, и скоро, и не скоро, как в неуравновешенных кадрах немых фильмов.

Лоран поклонился перед женщиной, еще молодой, элегантной и слегка смущенной. Считая себя слишком республиканцем, чтобы изобразить возможный поцелуй руки, он пожал руку Колетт Дрори, как боксер пожимает руку противнику перед боем.

– Здравствуйте, мадам.

– Здравствуйте. – И она тут же сказала: – Вы выглядите моложе, чем на телевидении.

– Мне очень неприятно, что я опоздал.

– Вы не опоздали, – сказала она. – Это я пришла раньше срока. Трудно точно рассчитать время, когда едешь в незнакомое место в городе, где находишься проездом.

Он сел и машинально взял салфетку.

– Хотите аперитив? – спросил официант.

– Мне не надо, – сказал Лоран немного поспешно.

И тотчас добавил:

– Может быть, для мадам…

– Нет, спасибо, – сказала она. – Капельку минеральной воды, пожалуйста.

У них в руках оказались меню. Она подняла на Лорана голубые свои глаза. Это была гладкая блондинка, в ней не было ничего от мадам Бовари, повороты в беседе она совершала, как самая великолепная спортивная машина.

– Лучше, если все будет ясно: в нашем кругу вас не любят. Ваша идея национализировать конторы нотариусов возмущает людей.

– Не бывает реформ без «возмущенных» людей. Особенно если дело касается области денег.

– Я собираюсь выйти замуж за чиновника, работающего у одного и того же нотариуса двадцать два года, – он скоро вернется к своим делам. Он долгое время собирался, чтобы не прийти теперь к мысли о национализации!

– Мужчина вашей жизни, возможно, святой человек. Я не подвергаю сомнению его достоинства, но я бы все же национализировал нотариальные конторы. Они слишком манипулируют с деньгами.

– По-вашему, если человек не ест народную похлебку, он – капиталист. И вы называете это «левый центр»? Я предпочитаю социалистов. Они яснее, откровеннее. Вы плывете между двух берегов.

– Нотариусы – священнослужители денег, – сказал Лоран, – а я – против всякой религии.

– Не хотите ли попробовать нашего молочного ягненка? – скромно спросил метрдотель, так, словно он вмешивался в поединок двух фехтовальщиков.

– Отлично, – сказала она. – Со свежими овощами.

По крайней мере, она не тратит попусту время, медленно выбирая. Он заказал бруйи из винограда хорошего урожая, заранее зная, что бутылка вернется хозяину почти полная. У Колетт Дрори, как и у ее дочери, были чувственные губы отличной формы.

– Должна вам сказать, милостивый государь, что я не собираюсь предложить ни суждения, ни совета, ни высказывания. Лиза упряма как ослица, независима и непредсказуема, она делает что хочет. Передо мной она не отчитывается. Вы – тоже. По природе своей я не любопытна и не прошу от вас никаких объяснений.

– Я организовал этот обед, мадам, именно для того, чтобы избежать недоразумений. Ваша дочь отклонила взрослого человека, она выбрала меня, я поддался. Я никогда ей не лгал, не обещал жениться. Я не разведусь.

– Это ясно, – сказала она. – Но зачем мне сообщать все это?

– Из вежливости, мадам.

– Не беспокойтесь чрезмерно. Я вас не осуждаю, вы не обязаны давать мне объяснения, и я, во всяком случае, не буду голосовать за вас, я не согласна с тем, что мне известно о вашей политике. Однако вы симпатичны.

– К счастью, – сказал он, – что-то осталось… Меня редко принимали за людоеда.

– У нас все, что не на правой стороне, относится к лагерю «людоеды», – сказала она. – И я этого не стыжусь…

– Быть реакционеркой?

– Ну да, я реакционерка, и таких гораздо больше, чем вы предполагаете, милый мой. С вашей точки зрения, во мне все недостатки: я верю в Бога, хожу в церковь молиться, признаюсь в моей связи и ожидаю официального оформления брачных отношений, люблю деньги и дорожу безопасностью, вот так.

– Для меня именно вы воплощаете сторону «людоеды», – сказал Лоран.

– Жареный картофель или стручковую фасоль? – спросил метрдотель, слегка волнуясь, готовый обороняться.

– Стручковую фасоль, – сказала она.

– Жареную картошку, – сказал он.

Они посмотрели друг на друга с каким-то вожделением, почти искушенные. «Он довольно соблазнителен, и даже очень соблазнительный». – «Как добрая христианка, она должна быть неистова в законной любви, когда наслаждение разрешено…»

Диалог был коротким. Он проклинал Мюстера. Эта женщина обладала невыносимой точностью. К счастью, им принесли молочного ягненка; это позволило Лорану вновь взять положение в свои руки.

– Я представлял себе, что у прекрасной девушки должна быть прекрасная мать, – сказал он. – Я предвидел, что вы – исключительная личность. Я не ошибся.

– Ах так, – сказала она, приятно удивленная. – Я как все.

«Какое лицемерие, – подумал он. – Боже, до чего же невероятна эта женщина».

Она улыбнулась и сказала:

– Скажем, что я проницательна. Я удивилась, узнав, что моя дочь с вами. Меня меньше удивило бы, если бы я узнала, что она с негритянским студентом-революционером из Южной Африки, или в дикой колонии, основавшейся в Израиле, или, наоборот, связана с палестинским движением. Она авантюристка-идеалистка. Унаследовала от отца.

– Я не вижу ее политически ангажированной, – сказал Лоран, – если не в смысле реакции против вас…

И беспокойство вновь возникло возле солнечного сплетения. Новый страх скандала или же в предвидении немедленной разлуки.

– Будь то против нас или в ее пользу, это то же самое, – сказала Колетт Дрори. – Вот именно, я не понимаю, почему она с вами. В вас нет ни одной черты, возбуждающей Лизу, я имею в виду в политическом плане. Извините меня за откровенность, но в вас нет ничего от революционера. Не знаю, какую игру она ведет с вами: изображает девочку, убитую горем, страстную сторонницу биологически чистых овощей, будущую роскошную бродягу, собирающуюся объехать мир или же будущую главу предприятия…

– Вы не любите вашу дочь, – сказал он холодно. – Как вы можете говорить о ней таким образом? Она волевая, нежная…

– Нежная?

– Да.

– Ах так? Допустим. Она мне столько наговорила, моя дочь, что ее «нежность» поражает меня. Вы должны были констатировать, – продолжала Колетт Дрори, – что она наделена нетерпимостью, когда с ней не соглашаются. Она всегда обладала большим влиянием на своего отца, который порой слушал ее больше, чем своих деловых помощников, своих советников. Когда ей исполнилось пятнадцать, Лиза стала участвовать в собраниях экологистов, в антиядерных маршах, фермы моего мужа не всегда были «биологическими»… Они стали ими постепенно и преобразовались в подходящий момент.

Официант наполнил их бокалы, и Лоран выпил глоток – до того он был заинтересован и напряжен.

– Вы описываете мне активистку, а я всегда видел в ней девушку, отвлеченную от непосредственных политических проблем.

– Да она только этим и занимается, – воскликнула Колетт. – Она еще не объяснила вам, как надо спасти мир?

Клиент, сидевший за соседним столом, повернулся к ним.

– Если она еще не обозвала вас преступником или буржуем, значит, вы ей действительно симпатичны. Конечно, употребляя слово «симпатичны», я позволяю себе слегка пошутить над вашими отношениями. Кстати, не исключено, что она может быть для вас полезной, и даже очень полезной.

– Объяснитесь…

Он добавил:

– Пожалуйста.

– Это – конструктивная девушка. Уже в то время, когда она делала вид, что играет в куклы, от нее исходила редкая умственная дерзость. Это сверходаренный человек, как сейчас говорят. Она могла придумать рекламные тексты для своего отца и по-французски, и по-немецки. Знаменитый плакат с двумя яблоками. Никогда не видели?

– Нет. Какой плакат?

– Червяк, живущий в яблоке, открывает окошко и говорит: «Будьте, как червяк, благополучны в вашем фрукте. Допускайте пятна, но не химию». Если дельцы, имеющие сейчас полную власть в делах моего мужа, не разрушат предприятие, Лиза станет важной персоной в деловом мире. Предметы ухода за красотой связаны с идеей вечной молодости, продукты ферм Дрори связаны с идеей долгой жизни. Чудесное дело! Если она не бросит все, вздумав пойти бороться где-нибудь против притеснений, против строительства атомной станции или за жизнь детеныша моржа или кита – она будет богатой.

– Продолжайте.

– Я констатирую, что вы знаете о ней только то, что она сама захотела вам сказать…

– Вы закончили? – спросил гарсон, глядя на остатки еды в их тарелках.

– Да, закончили…

Колетт добавила:

– Я предпочла бы видеть ее живущей с мужчиной, который мог бы внушить ей свое состояние миссионера, не коррумпированного политикой. Апостола нецивилизации. Паломника, посвятившего жизнь сохранению оазиса.

– Но, кроме политики, – сказал он, – даже не будучи чудовищным гордецом, можно предположить, что она привязана ко мне… Нет?

– Можно, – сказала она – Конечно можно. Она знает об этой нашей встрече?

– Нет. Она не хочет вас видеть.

– Потому что она завидует мне. Моей жизнерадостности, так она называет инстинкт, позволивший мне вновь начать улыбаться. Я любила своего мужа, он умер – я переворачиваю страницу.

– Она не так рациональна, как вы, – сказал Лоран. – Для нее драма и ее развитие не так схематичны.

– Было бы трудно забыть его – такой у нее был отец! Но моя душа спокойна. Я любила великолепного венгра, полного очарования, недостатков, неопределенностей, величия, а порою непонятной мелочности. Он любил меня, как мог любить. Ни больше ни меньше. Дочь моя была открытой раной с того дня, когда она увидела, что ее отец любил меня больше, чем ее. Ее темперамент не выносил никакого разделения. Вы расстались с вашей женой? – спросила Колетт.

– Десерт желаете? У нас есть клубника и малина… – вмешался метрдотель. (Теперь на нем был пуленепробиваемый жилет.)

– Смесь, пожалуйста, – сказала Колетт, – с сахаром и немного сливок.

– Мне то же самое, – сказал Лоран – Продолжайте говорить мне о Лизе.

– Она хотела бы все иметь для нее одной: мужа, идею, судьбу. Она отрицает компромиссы, она – воплощенная нетерпимость. Каковы ваши планы, господин Же?

– Займусь политикой, мадам. В стране и…

Она перебила его.

– Я говорила о Лизе. О ваших планах, касающихся Лизы…

– Я был скрупулезнейшим образом честен в отношении Лизы. Ничего ей не обещал, никакого будущего. Имея разницу в возрасте в тридцать лет, я был бы в затруднительном, а скорее, смешном положении, если бы хотел играть на финансах… Какое-то время мы живем вместе.

Он продолжал:

– Мне говорили о вашей семье. Я был бы очень рад встретить вашего отца и ваших близких. Лиза будет сопровождать меня во время неофициальной поездки по Франции. Я люблю мою страну летом. Хотел бы показать Францию Лизе.

– Показывая и себя Франции, не так ли? – сказала Колетт. – Господин Же, мы люди уважаемые и почитаемые, как честные люди, во всех отношениях. Нам было бы очень неприятно оказаться причиной через посредство других людей, супружеской драмы, вашей драмы. Отец мой – человек достойный и уважаемый – бывший участник Сопротивления. Он очень внимательно относится к правилам морали, совсем не похож на современных людей, обожает свою внучку и еще не знает о том, что она близка вам. Мой зять – ветеринар, он более продвинут, скажем так, более приспособлен к нашему времени, но я не стала бы расхваливать перед ним достижения его внучатной племянницы, которая стала любовницей политического деятеля. Особенно, – сказала она с некоторым очарованием, – политического деятеля почти левого направления.

– Кофе?

– Да, – сказала она. (Она не любила, когда ее перебивают.)

И Лоран добавил:

– Для меня – покрепче, пожалуйста.

– Я нахожу, что вы очень смелый человек. Это признак смелости, когда берутся за дело без особой надежды. А избирательная кампания – какое утомительное занятие!

– Нет дела без надежды, мадам, – сказал он, – даже знакомясь с представительницей святой семьи, какой, по-видимому, является ваша, святой до безнадежного совершенства.

Она сделала паузу. С наслаждением пила кофе, чтобы разрядить атмосферу, заговорила о безобидных вещах.

В заключение сказала:

– Приходите к нам в гости, если хотите, но, во всяком случае, не в то же время, что и Лиза, и не обижайтесь, если почувствуете легкую враждебность.

Лоран захотел тотчас уйти и попросил счет.

– Думаю, мадам, что мы совершили обзор по довольно широкому кругу вопросов. Я очень счастлив, что познакомился с вами. Но не хотел бы, чтобы у вас сохранилось воспоминание о человеке стесняющемся. Я вовсе не чувствую себя виноватым. У нас была сердечная встреча, и говорили о вещах, которые касаются меня, возможно, больше, чем вас.

Она почти не слушала его.

– Скажите, господин Же…

– Что, мадам?

– Возможно ли, что она вас любит?

– Не знаю об этом ничего, – сказал Лоран – Я только прошу вас воздержаться от любого заявления, которое захотят от вас услышать. Не говорите о нас.

– Не исключено, что она действительно увлечена вами, – сказала она.

– Почему?

– Потому что вы привлекательны…

Счет уже лежал на столе. Лоран заплатил и сказал:

– Вы тоже, мадам. Если хотите, мы еще увидимся.

Они пожали руку друг другу и были похожи на двух львов в одной клетке, исполнивших свой номер, не нуждаясь в укротителе.

– Ну, как? – спросил Мюстер, увидев Лорана у входа в ресторан. – Хорошо прошло? Вы даже не вместе вышли.

– Нет, – сказал Лоран.

Он сел в автомобиль рядом с Жаном Мюстером.

– Она ушла раньше меня. Давай, вернемся в помещение партии.

Мюстер тронул машину.

– Надеюсь, вы расстались не враждебно…

Машина ехала по набережным. Речной трамвай, пустой в это неподходящее время, спускался по Сене, как автоматическая игрушка.

– Мы с дамой установили статус-кво… – объяснил Лоран, разглядывая пустой пароходик.

Он добавил:

– Для меня важно было ее увидеть. Вы были правы: у нее почти против ее воли есть все, чтобы стать звездой морализирующего правого крыла. Отличная христианка, внушающая уважение.

– Значит, я не ошибся, – сказал Жан Мюстер.

Лорану не хотелось превозносить ее. Не хотелось и сообщать слишком много деталей об этой встрече.

Различные детали о матери, переброшенные на дочь, представили ему лицо другой Лизы. Была ли права мадам Дрори? Могла ли она знать свою дочь настолько, чтобы судить о ее идеологии, о политическом поведении, которое та тщательно скрывала от Лорана?

– Расскажете ли вы что-нибудь мадемуазель Дрори об этой встрече? – спросил Мюстер, всегда до неприятного проницательный.

– Не знаю, – ответил Лоран. – Подожду подходящего момента. Вы действительно хотите совершить путешествие по Франции?

– Это необходимо, – сказал Мюстер.

– Тогда можно будет нанести визит этой идеальной семье, – сказал Лоран. – Вы этого хотите?

– Претензий на то, чтобы хотеть этого, у меня нет, – ответил Мюстер. – Я выразил пожелание в этом смысле. Если вы примете его во внимание, тем лучше.

Мюстер действовал с крайней осторожностью. Лоран, которым было трудно манипулировать, менялся. Он сам не мог определить момент, когда он отделился от своего окружения. Разрыв был важным; все его существо резко повернулось в его исключительный внутренний мир. Каждый день углублялся разрыв между ним и другими, между его личностью и удивительными событиями, вызываемыми судьбой вокруг него. Эта беспечность, недавно приобретенная, беспокоила Мюстера. «Он уходит от нас, как вода, между пальцами, – говорил он себе. – Это из-за девушки? Это – успех? Что с ним происходит?» Мюстер страдал от этого превращения. Если Лоран принимал войну за игру, все они проиграют вместе с ним. Он был их кандидатом, частной собственностью партии и, в какой-то день, машиной на службе у Франции. Мюстер улавливал изменения, как врач улавливает симптомы болезни, он пытался обнаружить эти признаки независимости, проанализировать их и преодолеть. Лоран Же был его креатурой, символом успеха, о котором он никогда не смел бы и мечтать для себя, но его надо было уметь направить. Лоран полагал подняться на гору без гида, без связки канатов, без желания разбить бивуак. Лоран держался на расстоянии. Его юношеское восхищение перед Мюстером превращалось в вежливое безразличие, ему даже порою с трудом удавалось подавить улыбку, когда он слушал его. Слишком велико было расстояние между карьеризмом и его желанием иметь возможность свободно выражать свои мысли. Святотатственные идеи возникали в его голове, политические комбинации соблазняли его, он выстраивал гипотезы, направленные на сближение с Социалистической партией, которая, объединившись, наконец открыла бы перед ним двери. Он чувствовал, что в нем пробуждается столько сил и амбиций, так много идей рождается в его голове, что он почувствовал бы себя более защищенным, объединившись с организацией, более старой, чем его партия. Он всегда был запевалой опросов, импровизатором-канатоходцем, идущим по натянутому канату без права смотреть вниз. Он работал без сетки. Он почти искал бы отвертку для своего собственного успеха; если бы он был избран, как мог бы он отдалиться от капитала, ненавистного для него, от власти его тестя, который потребовал бы компенсаций? Он мечтал иметь союзников против нынешних своих союзников. Он считал, что Мюстер относился к поколению, не имеющему нужной гибкости, чтобы обеспечить ему достойную жизнь в случае успеха. Он считал Мюстера старым и отставшим.

Его отношения с Лизой постепенно менялись. Он уже не считал Лизу оракулом, говорящим от имени целого поколения, порой он отказывался от ее замечаний и спорил с нею, как равный с равной.

Наконец, он осмеливался выражать свою ненависть по отношению к некоторым заведениям, к буржуазному слою людей, именуемых «благоразумными». Он стал вырабатывать в себе антигены, чтобы освободиться от всех, кто над ним глумился, влиял на него, направлял исподтишка. Маскируясь, он проявлял осторожность, чтобы властно изменить привычки, словарный запас, стиль одежды и даже взгляд. Освобождение его могло совершиться только тайно. Если бы его обнаружили слишком рано, он был бы тотчас устранен, объявлен опасным, потому что независимый, и заменен кем-то другим, более податливым.

Он приучал людей своего окружения к неожиданному поведению, исчезал на время недолгих поездок в сопровождении Лизы, ездил на встречи с политическими деятелями, чьи взгляды были ему близки. Он забирал Лизу в свою квартиру и оттуда ехал в аэропорт.

Мирьям любила эти перемены соучастников. Она считала Лорана человеком, который становится деятелем, принимающим решения в одиночку. Она организовывала все и хранила молчание. Мюстер, Боровиц или Ру не могли получить от нее никакого сообщения.

Для Лизы каждая поездка была покупкой-сюрпризом. Они выходили на берег в разных европейских городах, она ожидала конца доверительных собраний Лорана. Она была скромна и счастлива и разделяла эту призрачную жизнь. Так они проследовали по очень специальному пути, делая то там, то здесь остановки в этом изнуряющем времяпрепровождении.

Во время пребывания в Гааге, на следующий день по прибытии, он повез ее в Амстердам, через который они проехали также на лодке, чтобы лучше полюбоваться грустными каналами. Поздно вечером они были еще за городом, ненасытные, охмелевшие от свободы, бродили по маленьким улочкам с особенным очарованием. Лоран открыл в себе непознанный аппетит к жизни. Он пытался восстановить все, чего ему недоставало. Всегда мечтал предложить кому-нибудь открытие. Преумножал шалости, опьяненный и создающий прошлое молодого человека.

– Ты – великолепный Фантомас, – сказала ему Лиза. – Люблю твои паузы. Хотела бы знать, почему мы свободны и почти счастливы?

Он улыбался, обнимая ее.

– Будешь смеяться, но я совершаю запоздалое обучение свободе. Мне обещают надежду на сказочное будущее, вот я и протаптываю почву вокруг себя. Слушаю дыхание Европы. Как дойти до центра страны, не познав как следует ее соседей? Я никогда не говорил тебе о евролиберализме, который я предложу вместо еврокоммунизма.

– А евроэкологизм, – сказала она, – что ты об этом думаешь? Европа окружена протухшими морями, отравленным воздухом. Прежде чем быть либералом, может, следовало бы сохранить жизнь?

– Ты не находишь меня слишком старым, чтобы заниматься экологией?

– Не ищи извинений, – сказала она. – Ты не очень-то в это веришь, вот в чем проблема.

Была ли она права? Он этого не знал. Экология была поездом в пути, и, быть может, из-за нехватки дыхания он не мог ее догнать.

Стокгольм, Брюссель, Берлин, Лондон были городами-этапами, где после собраний он посвящал себя Лизе, ставшей для него символом вновь найденных годов. Ее тоже охватило восхитительное головокружение.

– Я хотел бы подарить тебе драгоценность на память… – сказал ей Лоран.

– Подари мне Венецию и настоящую ночь с настоящим утром, без собрания.

Он задумался на секунду, посмотрел в записную книжку и спросил ее:

– Почему именно Венеция?

– Предпочитаю драгоценности Венецию, – сказала она. – Хотела бы поехать с тобой в Венецию. Но если ты предпочитаешь Фосс-Сюр-Мер…

Сперва он поехал в Рим и встретился с социалистами и несколькими христианами-демократами. Затем повез Лизу в Венецию.

Город-чудо, город-барокко, город-декорация, город-предлог, город из папье-маше плыл по вонючей воде, черной и блестящей, отражающей скульптурные дворцы из розового и красного мрамора; их ждал этот шедевр на краю пропасти, вот уже века граничащий с катастрофами, это притягательная красотка, старая актриса, еще игравшая Джульетту в восемьдесят лет.

– Я хотела бы поехать в гостиницу на настоящей гондоле, – сказала Лиза. – Не на пароходике…

Они сели в первую попавшуюся черную лодку. Прикосновение руки лодочника было грубым. От одного канала к другому, прежде чем повернуть, он издавал громкий птичий крик. Лиза, сунув руку в ладонь Лорана, сказала:

– Это напоминает свадебное путешествие.

– Это не свадебное путешествие, – сказал он.

Она посмотрела на него.

– Ты знаешь, ты красив и создан, чтобы плавать в гондоле с девушкой в твоих объятиях?

Она прижалась к Лорану. Он был ошарашен, услышав, что он «красив».

– Я не красавец. Ты говоришь неведомо что…

– В тебе безумное очарование, значит, ты красив, и у тебя загадочный вид, ты силен, полон идей, которых я не знаю, значит, ты мне нравишься.

– Мне повезло, – сказал он, – что на меня глядят снисходительные твои глаза.

– Какой ты глупенький! Снисходительные!

Она повторила слово, чтобы лучше отбросить его.

– Снисходительные. А если я тебя по-настоящему люблю?

– Да нет, – сказал он. – Ты под впечатлением города. Когда человек в гондоле, каждый считает себя влюбленным.

– Я выйду при первой возможности, – сказала она сердито. – Сделаю так, чтобы ко мне подошел посторонний, лягу с первым попавшимся итальянцем – любителей на это хватит.

– Надо же, – сказал он. – И у тебя действительно будет желание?

Он обожал эту игру. Это роскошное ухаживание позволяло ему воображать, что все впереди.

– Ты и впрямь хотела бы лечь с первым попавшимся?

– Если это ты, противный, – сказала она, ослабев. – Да.

Лоран устроил Лизу в апартаментах гостиницы «Даниэли», где он провел свою официальную брачную ночь заслуженного спортсмена с Эвелиной.

– Нам предлагают номер, который послужил когда-то Жорж Санд и Мюссе, – сказал он Лизе – Перед тобой, – добавил он как гид, – Большой канал.

Венеция предстала в окне, как обрамленная картина художника. Как только их багаж внесли и дверь за служащим отеля закрылась, он занялся с ней любовью. Ошеломленная, она ему сказала:

– Посмей только заговорить о разнице в возрасте… Ты меня всю вытряхнул… Как прекрасно жить, – констатировала она.

Утром следующего дня, в одних халатах, они позавтракали в кровати, выковыривая чудеса в большом подносе, который поставил на одеяло равнодушный гарсон. Через минуту царил фантастический беспорядок, все вокруг было клейким, и крошки образовали инкрустации на их коже.

– Еще кофе хочешь? – спросила она.

Он заметил след варенья на груди Лизы.

– Подожди.

Он деликатно снял его губами.

– Это варенье горького апельсина, – сказал он.

– Люби меня, – ответила она.

Пришлось бросить поднос на пол, снять халаты и заняться любовью среди кусков печенья. Она хохотала до изнеможения.

– У меня тарелка на спине…

Он нашел тарелку, и она описала три слога на толстом паласе.

В то утро он получил фантастический реванш над порядком. «К раннему завтраку надо являться выбритым и в галстуке», – поучала его мамаша. Была ли она когда-нибудь молодой? Он представлял ее себе старой девственницей, старой невестой, старой возлюбленной, старой беременной и со старой головой, в которой мысли были седыми. Она хотела, чтобы он побыстрее вырос и догнал ее в ее мире порядка и точного времени.

– Ты знаешь, что у тебя было под затылком? – спросила Лиза, корчась от смеха. – Чайная ложечка!

Доведенные ласками до изнеможения, с ватными ногами и шаткой душой, со следами нежных и страстных поцелуев, они выехали в Париж.

«Но что он делает? – спрашивал себя раздраженно Мюстер на грани нервного криза. – Что он выделывает? Он меня отстраняет… Делает все, что ему вздумается… Эта девица его с ума сведет…»