Текст книги "Все шансы и еще один"

– Когда-нибудь ты отлично расскажешь парню двадцати пяти лет. Он поддастся, не оказав ни малейшего сопротивления. Между твоей историей и моей жизнью есть лишние двадцать пять лет.

– Ты так уверен? – спросила она, целуя его в щеку и передвигая губы к левому уху, слегка покусывая мочку этого уха, которому было уделено столько внимания.

Он обнял ее за талию. Она была стройной и мускулистой – настоящая тростинка.

– Тебе говорили, что ты похожа на тростинку?

– Что ты знаешь о тростинках, бедный западный дикарь? Тростинка – это живое украшение озер востока. Ты даже не знаешь, что такое озеро в Венгрии. И даже озеро на границе Бургенланда. Тростник – это принц, в тростниках живут дикие птицы, забавные и любопытные утята, вразвалку идущие к воде, где живет множество игривых головастиков. Ты не знаешь Фертёто…

– Что? – сказал он. – Что такое Фертёто?

– То – по-венгерски значит озеро, а Фертё – местность. Поезжай туда, это в Бургенланде, поброди там в тростниках, окружающих тебя как лезвия влюбленных метателей ножей, походи по щиколотку в плодоносной влаге, попробуй нанять лодку и проберись в тайных изгибах каналов, где растут тростники.

– А зачем все это?

– Тогда, повидав настоящий мир тростников, очарование этих великолепных мест, ты сможешь сказать, что я похожа на тростник, и, если ты скажешь это как знаток, я восприму эти слова как лучший комплимент.

– Какая ты венгерская…

– О да, – сказала она – Ужасный француз, расист. Сексом заняться со мной хочешь?

– Если принцесса из зарослей тростника соблаговолит раздеться и принять своего буржуя, так мало похожего на джентльмена.

– Не хочу видеть, как ты раздеваешься, – сказала Лиза. – Раздевающийся мужчина – зрелище некрасивое. Напоминает визит к врачу, или наказание, или проверка, чего-то, приход в исправительное учреждение, напоминает все, кроме любви. Выйди и вернись.

Он исчез в ванной, снял одежду с бьющимся сердцем, наступил на брюки, скомкал рубашку и попробовал положить запонки на край умывальника так, чтобы они не упали в ненасытную дыру. Лоран обдал себя горячим душем и, после того как вытерся, надел мягкий халат на теплое, влажное тело, пошел к Лизе.

А та скрючилась, голая, под одеялом, изображала женщину, лишенную желания. Она проявляла возбуждающее кокетство и ждала с книгой в руке. Так что надо было взять книгу из ее рук и развернуть простыни, в которые она была завернута. «Тебе холодно? Ты боишься? Хочешь меня раззадорить?» – «Нет, – сказала она. – Просто мне кажется, что я тебя люблю…» – «Нет», – возразил он. – «Я тебя не слушаю. От того, что у меня впечатление, что я могла бы тебя полюбить, я становлюсь стыдливой».

Он обожал физическую любовь, сам акт, он чувствовал себя, наконец, выше своей судьбы, годы были получены обратно, заполнены, он успокаивался, сожаления исчезали. Ценя горячее и бурное присутствие Лизы, он уже подумывал о жизни, которая должна быть иной, ему казалось необходимым создать для себя такое существование, из которого было бы исключено всякое присутствие женщины. Он предполагал нанять мужчину, который думал бы обо всем и освободил бы его от кулинарных и сексуальных мыслей. Он должен бы питаться рисом, минеральной водой и политикой. Предстоящие месяцы, трудные для проживания, сможет преодолеть только спортсмен, рационально мыслящий. Прекрасные моменты, прожитые с Лизой, его вполне удовлетворяли, он был счастлив физически и властвовал над временем. На этом он спокойно уснул, дыша глубоко, объезжал пограничные посты сновидения, прелестное бессознательное состояние предоставляло ему спокойное убежище, когда, словно сидя на бомбе, он взорвался от громкого чиханья.

– Это «Опиум», – сказала она, такая же проворная, как тиканье будильника.

– Какой опиум?

Лекарство, паника, скандал, бессонница, пропавшая молодость, о чем она говорила?

– Мои духи.

Она протянула руку под нос Лорану.

– Однако это приятный запах, разве нет?

Он кивнул утвердительно головой и продолжал сердито чихать.

– Если у тебя аллергия, я должна переменить, – сказала она.

– Лиза, – сказал он. – Переменить ты должна квартиру, мужчину, город, но не духи. Не обустраивайся здесь, ладно?

Подходящим моментом надо было воспользоваться.

– Лиза, дорогуша, не поселяйся здесь Я чувствую себя ответственным за тебя… Признаю, что поступил глупо, когда попросил тебя приехать.

– Я слушаю тебя, – сказала она. – Негодный, ты заставишь меня плакать…

– Плачь, – сказал он. – И знай, что у меня есть сын старше тебя.

– А какое мне дело? – спросила она.

Надо было кончать с этим, вскрыть нарыв, дать ей понять, что он – отец, брошенный и отсталый, немного смешной.

– Мне плевать, что у тебя сын, – продолжала она.

Теперь она говорила, прижавшись губами к груди Лорана.

– Не плевать, если он очень на тебя похож. Ну как, еще займемся сексом?

– Нет, дорогуша, завтра у меня заседание комиссии, которая занимается частью моей будущей программы относительно Европы. Мне надо поспать.

– У тебя Европа в твоей кровати, – сказала она. – Я одновременно француженка, венгерка и австрийка. Три страны сразу. Европа, немного сползающая на восток, но все же Европа.

Она прикасалась кончиком языка к коже Лорана.

– Эти глаза не соответствуют твоей мнимой невинности, – сказал он.

– Я, может быть, сверходаренная, – ответила она. – Ты позволишь мне его потрогать?

Она говорила о половом члене Лорана в возбужденном состоянии как об уважаемой персоне.

– Нет. Теперь иди в свою кровать.

– Это, должно быть, необыкновенно: быть мужчиной и иметь это, то, что реагирует на ласки, даже самые отдаленные, на мысли, на идеи…

Она добавила:

– Согласно старым венгерским традициям, отец мой хотел мальчика, сына, который унаследовал бы управление заводами. Постепенно он привык к мысли, что это дочка… Когда я думаю, что если бы была мужчиной, то ходила бы с такой штукой. Смешно…

– Какими заводами? – переспросил он.

– Завод – это сильно сказано, – продолжала она. – Скорее, переработка продуктов наших биологических ферм. Отец мой был сперва биологом, затем учился на химика. У него диплом специалиста по консервации пищевых продуктов без химических веществ.

– А что делаешь ты во всем этом? – спросил Лоран.

Она зевнула.

– Я – человек, которого обычно называют «наследница». Отец мой поставил во главе предприятия штаб, который очень хорошо работает. Когда мне исполнится двадцать пять лет, я буду иметь право участвовать в управлении в составе руководства. Отец мой спроектировал стратегию развития Соединенных Штатов в вопросах биологии и экологии. Ты вправду не хочешь больше заняться сексом?

– Нет! Продолжай.

Если бы Мюстер услышал это, он бы тоже заплакал от удовольствия.

– На этих заводах мы производим также косметические товары из отрубей пшеницы и ячменя.

Он облокотился на локоть:

– Дай я на тебя посмотрю: ты – первый глава предприятия в моей постели.

– Глава предприятия? Пока нет.

– Ты совсем не бедная девочка, – сказал он.

– Если они не разорятся до моего двадцатипятилетия, если не обкрадут меня, я, может быть, буду богатой.

Он закрыл глаза. Еще одна «сильная» женщина в его окружении. Значит, никогда он не встретит несчастную крошку, трясущуюся от холода, даже эта, страдая от своего траура, организует что-то и чувствует себя способной что-то изложить в полночь. Надо было отделаться от женщин. Другого способа для спасения не было.

– Если ты богата, зачем тогда работать?

– За кого ты меня принимаешь? Все работают. Я продолжу дело моего отца. Буду учиться в коммерческом училище начиная с октября. Если не покончу с собой, получу диплом в двадцать четыре года.

Она говорила о самоубийстве, как говорят о какой-то поездке. Она заплакала. Лоран признал искренность ее горя. Он обнял Лизу. Это горе было ему так же чуждо, как была бы поездка в неизвестную страну, едва указанную на карте. В ее семье, где твердость называли сдержанностью, смерть приходила регулярно и методично. Она уносила своих жертв на больничных койках, где оставляли «дорогого» человека на сиделку и уходили домой. Надо было немного подкрепиться, поесть, набраться сил, не так ли? О кончинах им сообщали обычно рано утром. «Он (или она) не страдал», – добавляла сиделка. Что она могла знать о страданиях умирающего? Затем присутствовали на похоронах с бесконечными молитвами. Во время бурных разделов вещи крутились, мебель меняла свое местонахождение, спорили о принадлежности, всю жизнь жалели об их отсутствии, вспоминали в последующих поколениях. Столовое серебро часто разбиралось, кофейницы скучали по сахарнице, а толстые чайницы тосковали по подходящему молочнику. Озабоченно меняли немного кривой поднос из массивного серебра на безупречный поднос из тонкого металла. Из деликатности сохраняли фотографии в альбомах из искусственной кожи или обернутых в прозрачную пластмассу.

Мать Эвелины сумела умереть, не причинив семье тяжелую агонию. Взорвалась в самолете, от которого остались две вещи: знаменитый черный ящик, в котором сохраняется секрет воздушной катастрофы, и стальная коробочка с драгоценностями супруги Моро. В этом маленьком сейфе, упавшем с высоты десять километров, драгоценности остались целыми и невредимыми. Эвелина носила их по большим событиям. Знаменитое рубиновое колье ее матери порой принимало вид украшения дикарей из клочьев ярко-красного цвета.

– Если ты больше не любишь меня, я ухожу. И изменю тебе с гондольером.

Он вновь накрыл ее своим телом, но хотел спрятать таким образом собственное удовольствие. Воздержаться от хрипа и от финального придыхания. Когда-то он любил немку из Восточной Германии, ее звали Сильвия. Он агонизировал от наслаждения в мускулистых объятиях молодой женщины с романтической душой. Он разделял ее имя на три слога: Силь-ви-я, зная, что больше ее не увидит. Он остерегался ее приливов чувств, признание в высшем наслаждении являлось лишь еще одной слабостью, которую надо было скрывать, любовь надо было сохранять для безымянных людей, для рядовых, а не для политического деятеля, которого любая сомнительная женщина могла бы держать на поводке или шантажировать.

– Я чувствую себя живой, когда ты со мной занимаешься любовью, – сказала она. – Продолжать можно сколько угодно. Почему после сеанса любви ты со мною не ласков?

– Что ты хочешь сказать словами «не ласков»?

– Не откровенен. Ты стыдишься своего удовольствия.

– Я терпеть не могу, когда за мной наблюдают, смотрят и выслушивают меня.

– Наблюдают? Нет. Само слов мне не нравится. Это не то, ты отказываешься от праздника.

– Какого праздника?

– Этого, необыкновенного… Ты и я…

– Но мы даже не влюблены друг в друга.

– Это верно, – сказала она грустно. – А так было бы хорошо любить друг друга. Мне надо найти достойного человека. Не такого жадного на чувства, как ты.

– Если бы мне было тридцать лет, если бы я был свободен, если бы не хотел участвовать в президентской кампании, если бы я не был противником «все пожирающей» страсти, я бы любил тебя.

– Из малейшего объяснения ты делаешь избирательную кампанию, – сказала она. – Обними меня.

Они лежали рядом калачиком, он обнял ее. Она почти впивалась в тело этого мужчины, который упорно не хотел полюбить ее, но хотел, чтобы она его любила.

– Кажется, я буду хорошо спать. Без страхов и кошмаров. Спокойной ночи, – сказала она.

Их сознание было подключено к автопилоту. Они продвигались через прелестный туман, спали и не видели снов. Из этого душевного спокойствия их вырвал телефонный звонок. Лоран на ощупь снял трубку.

– Алло!

Он не хотел мешать Лизе спать.

– Кто говорит?

Еще до ответа он услышал легкое дыхание, окрашенное улыбкой.

– Надеюсь, я вас не разбудил…

Он узнал интонацию, голос, манеру дышать, знакомую и высокомерную. Так что не был удивлен, услышав:

– Это говорит Дюмулен… Вы спали?

– Добрый вечер, – ответил тот. – Спали? Нет. У меня слишком много работы.

– Расплата за неожиданный успех, не так ли? – сказал Жозеф Дюмулен.

– Мне не нужен был опрос, и без того я был завален работой. Часто я до утра сижу над папками.

– Я плохо верю в легенды, – сказал Дюмулен. – Особенно когда их только что выдумывают. Хочу сказать – при их рождении. Вы сейчас на том этаже, когда создают свое изображение с помощью других.

– Вы не для этого мне позвонили?

– Хотел бы видеть вас, если это возможно.

– Ничто не помешает нам встретиться, когда хотите.

Небольшая пауза.

– А если я скажу «сейчас»? Не слишком ли большая жертва – попросить вас оторваться от ваших папок и выйти? Случайно я нахожусь в вашем квартале, таком элегантном.

– Вы живете напротив Пантеона, – сказал Лоран. – Это тоже не окраина…

– Согласен. Но это иное дело. На левом берегу можно быть пролетарием и жить в здании, принадлежащем музею Изящных искусств. Левый берег – особый мир.

– Где вы?

– Я ужинал в бистро неподалеку от Дома радио, вернулся сюда пешком, увидел телефонную кабину и подумал о вас. Благодаря импровизации можно порой разрядить обстановку.

– Я не живу в состоянии напряженной обстановки.

– С чем вас и поздравляю, – сказал Дюмулен. – Хотел бы иметь возможность сказать о себе так же.

Лоран ногой искал на ощупь пижамные брюки, затерявшиеся в темноте постели.

– Ты едешь на велосипеде? – спросила Лиза.

Он прикрыл телефонную трубку.

– Молчи…

От того, что она была принуждена к молчанию, она рассмеялась.

– Я больше вас не слышу, – сказал Дюмулен. – Так вы приедете?

– Кто звонит? – спросила она, наполовину придушенная желанием рассмеяться.

– Дюмулен, – сказал Лоран. – Жозеф Дюмулен.

Лиза отвернулась и спрятала голову под одеяло, чтобы приглушить смех.

– Где мы встретимся? – спросил Лоран.

– Буду ждать вас перед главным входом кладбища Пасси…

Лиза задыхалась и повторяла:

– Дю…му…лен…

– Замолчи, ради Бога, – сказал он, прикрыв аппарат.

Возобновил разговор.

– Итак, я с вами встречаюсь…

Тот повторил:

– Перед кладбищем Пасси.

Под одеялом Лиза согнулась пополам от смеха.

– Откуда это шевеление? – сказал Дюмулен. – Я чувствую какое-то шевеление…

– Это радио, – сказал Лоран – Когда я работаю, я включаю радио.

Он стукнул по шевелящейся от смеха массе рядом с ним и вывернул себе руку.

– Я буду через четверть часа, – сказал он Дюмулену. – Но есть и другое решение… Не подняться ли вам сюда, ко мне?

– Нет конечно… Жду вас внизу.

– Тогда до скорого.

Он положил трубку и повернулся к Лизе.

– С чего это ты так смеешься, дура!

Лиза выпутывалась из своих одеял. Попыталась произнести:

– Дюм…Дю…му…у…му…у…у…

И наконец, закончила:

– …лен…

Несмотря на напряжение, он чувствовал, что его тоже заразил этот смех.

– Но почему Дюмулен?..

Он тоже смеялся.

– Почему слово «Дюмулен» тебя рассмешило?

Она заикалась.

– Это не только его фамилия, но, засыпая…

Она поперхнулась.

– Скажи, – сказал он, тоже смеясь. – Это же глупо – так смеяться.

– Когда я пытаюсь уснуть без снотворного, то считаю не барашков, как многие, а тюльпаны…

Она смеялась, заикаясь…

– Я думала – тюльпаны, и вдруг слышу – Дюмулен.

Она вцепилась в подушку, чтобы лучше спрятаться.

– Ты смеешься, как ребенок, из-за пустяка, – сказал он, постепенно успокаиваясь. – Будь добра, облегчи мою жизнь: сделай уборку в этой комнате, чтобы по возвращении я увидел ее чистой, проветренной, спокойной, и иди к себе, в свою кровать.

Она опять закатилась неистовым смехом.

– Почему это свидание перед кладбищем?

– Он ужинал в этом квартале, проходил мимо, выбрал это место сегодня вечером.

Лиза рыдала от смеха.

– Трудно упасть ниже.

Легким ударом ноги он хотел заставить ее замолчать. Невольно это движение вызвало землетрясение: телефонный шнур, как хорошо запущенное лассо, зацепился за элегантную ножку столика и опрокинул его. Лампа, украшенная пышным абажуром, упала и уронила стакан с водой, который, падая, опрокинул бутыль. Обе лампочки, оказавшись в воде, погасли с громким хлопаньем и голубой вспышкой. Ковер оказался залитым водой.

Лиза высунулась из одеял и сказала со смехом, застрявшим в горле:

– Это из фильмов Фрица Ланга: в полночь перед кладбищем…

– Кладбище или холл вокзала – мне совершенно безразлично, – сказал он.

Силуэт отца Лизы озарял комнату. Он был подобен элегантному инопланетянину, явившемуся из того мира только для того, чтобы дать несколько уроков нечистой совести.

Когда он вернулся, чтобы ей сказать «до свидания», она уже расстилала постель.

– Добрый вечер, – сказал он ей, лицемерно поцеловав ее в лоб. – Спокойной ночи…

Он хотел, чтобы она увидела его таким: одетым «по-спортивному», в бархатных брюках и в свитере.

– Добрый вечер, – сказала она. – Ты сможешь взять меня посмотреть сезон тюльпанов в Голландии?

– Сезон чего? Тюльпанов? Когда? – сказал он.

– Не знаю, когда сможешь… Когда-нибудь.

Взгляд ее был прощальным. Несмотря на вклад, который она делала в сельское хозяйство, несмотря на ее очарование, несмотря на молодость, которая делала ее порою почти нереальной, надо будет в какой-то момент уйти. Она была опасна, потому что он мог вообразить, что привыкнет к ней.

– Тюльпаны? Не знаю. Поговорим потом. До завтра. До свидания, Лиза.

Он был уже в дверях, когда она сказала:

– Лоран!

– Да…

– Твой свитер…

– Что «мой свитер»?

– Он очень хорош. Когда он тебе больше не будет нужен, я займу его у тебя. Я часто надеваю мужские свитеры. В нем кажется, что мы вдвоем, ты не находишь?

Одной-единственной фразой она смогла присвоить его свитер, как будто он уже принадлежал ей. А он выйдет в занятом у кого-то свитере.

– Оставь мне его еще ненадолго, – сказал он.

Он закрыл за собою дверь квартиры и вошел в лифт; освещенное привидение, страдая от одиночества, с распростертыми объятиями приняло этого нежданного пассажира. Лоран вышел из дома, дрожа от холода, с ощущением волнения, которое овладевало им, словно ему предстояло выступление по телевидению. Перешел через мокрую дорогу, прошел по другой стороне авеню Жорж-Мандель вдоль стены кладбища, идущей рядом с тротуаром. Его остановила увиденная картина: большая крыса, которая тоже замерла. Она возвращалась после неудачного посещения металлической помойки. Кончилась прекрасная пора гниющих вдоволь остатков еды, отбросы становились драгоценными, чуть ли не хранились под замком. Подавленная крыса подумывала о демонстрации против мэра Парижа, города, переживающего полосу борьбы за чистоту. Крыса с торчащими лопатками двигалась согбенная, с мордой на уровне водосточного желоба. Увидела человека и с презрением повернула свою остренькую голову к этому существу, чье поведение ее разочаровывало и гипнотизировало. Эта крыса, со шкуркой, блестящей от жирного питания, проверяла по картотеке своих унаследованных знаний о двуногом существе, отштампованном Дарвином. В Париже было столько же людей, сколько обезьян на острове Бали. Крыса, избежавшая дератизацию, стала специалистом по выживанию. Как существо справедливое и объективное, она признала, что дегуманизация более эффективна, чем дератизация. Этот Маркузе помоек и философ богатой тухлятины, этот возвышенный Андре Жид узких щелей и дверей, открытых на секреты плохо расположенных могил, избегал человека, поскольку ничего не ждал от этого вертикально стоящего зверя: ни страха, ни жира, ни тайного братства, ни взаимной зависимости. Лоран сделал два шага вперед. Крыса тотчас вздулась, и из мыслителя преобразилась в толстую картошку, в крысу-рантье, которая делала вид, что она привыкла быть в отборных помойках, шикарных ночных клубах. Крыса-лунатик в поисках своего Фрейда, поздно ложащаяся крыса, имеющая кредитную карту, какие выдаются только богатым крысам. Глядя на человека своими ищущими глазами, она разыгрывала комедию. Она хотела заинтриговать человека, чтобы тот задался вопросом относительно нее: она кто – крыса, поигрывающая на бирже, ожидающая тайной покупки слитков, которые ей просунули через щели последних уличных писсуаров? Крыса-сластена, крыса-ловкач, крыса-инициатор, промышленник, выбрасывающий свою химическую отраву в реки, когда-то чистые? Была ли эта крыса-пройдоха изгнана другой крысой с блестящей шкуркой и с крохотными черными лаковыми сапожками на лапках? А эта крыса, прожорливая и плодовитая, недоброжелательная и насмешливая, гордилась своим хвостом, покоряющим других? Он длиннее и пышнее, чем у других? Может быть, она была потомком благородной крысы, которая, воспользовавшись правом первой ночи, оказалась во власти одного из предков? Благодаря этой легенде, которую трудно проверить, она оказалась аристократкой из изысканных нор? И с помощью своих компаньонок она сумела прогрызть помойку и питаться лучше скелетоподобных детей нищего рода, питающихся из деревянных плошек, полных протухшего риса. Со своей острой мордочкой и живыми глазками крыса разглядывала человека. «Кто кому уступит проход? Как всегда, испытание силой», – подумал депутат и сделал два энергичных шага вперед. Крыса отошла. Прежде чем скрыться в одной из бесчисленных дыр, превративших эту стену в подобие бетонного сыра, она оглянулась в последний раз на Лорана. Этот человек вызывал любопытство. Крыса исчезла почти против своей воли.

Лоран заторопился Он пришел к повороту на авеню и увидел издалека своего собеседника. В желтоватом свете фонаря Дюмулен был похож на разжалованного генерала, бюст без постамента, наполовину разобранный.

– Вы думаете, что победили, так? – сказал ему Дюмулен вместо приветствия.

– Вовсе нет, – сказал Лоран. – Возле вас я научился быть скромным. У вас была привычка ставить людей ниже их истинного места, такая была практика…

Они пожали друг другу руки.

– Продолжайте. Какие преступления я совершил?

– Вы принижали людей, делали из них говорящих попугаев, механических громкоговорителей…

– У вас еще есть упреки в мой адрес?

– Сколько угодно… Из-за вас я стал временами нетерпимым, фарисеем и, во всяком случае, человеком без лишней щепетильности, если так было надо для доброго дела.

– Итак, я научил вас азам поведения политического деятеля, желающего остаться живым?

– Думаю, что так, – сказал Лоран.

– Посмотрите мои внутренние карманы, в них не спрятано ни одного японского звукозаписывающего аппарата.

– Вы полагаете, что играете в американском кинофильме? – сказал Лоран.

А тот сладким голосом перебил его:

– Нет. Я, как и вы, нахожусь в преддверии избирательной кампании. Хотел бы быть уверенным, что под вашим элегантным пуловером нет микрофона…

– Если начнете ощупывать меня здесь, – сказал Лоран, – вас примут за сатира… Давайте… Нам не хватает только нескольких фотоснимков…

– Можете дать мне слово, что вы не записываете меня? – спросил Дюмулен.

– За всю вашу жизнь вы поверили кому-нибудь на слово? Вы такой недоверчивый, что, полагаю, не говорите даже во сне.

– Недоверие лишним не бывает, – сказал Дюмулен. – Например, вот вы, я вам доверился. Вы – последняя моя ошибка. Этого не забывают, это – как первая любовь. Это неизгладимо, навсегда.

Они медленно шагали по эспланаде дворца Шайо.

– Вы приумножаете количество недопустимых поступков, – сказал Дюмулен. – Вы намерены совершить поездку по Франции, вы даже не признаны официально кандидатом от вашей партии, и предвыборная кампания не началась. У вас слишком много денег, и вам дают в долг из-за вашего отчима, – слишком много связей с нынешней властью.

– Я отвергаю ваши инсинуации. То, что вы говорите, – ложь. Полностью – ложь… Всё – ложь. А ваши размышления дешевые. Я больше не участвую в вашей формации, я больше не «ваш человек», не ваш пособник, все кончено. У меня впечатление, что вы совершенно потеряли рассудок. Как будто я не имел права перемещаться без предварительного разрешения, как будто подчинялся вашим приказам. Порой мне кажется, что вы – совершенный параноик.

– Вы развалили все, что оставалось от левых, разрушили надежду на обновление.

– Не устраивайте мне ваше кино, – сказал Лоран. – Мы слишком хорошо знаем все ваши ниточки, и у нас слишком мало времени, чтобы играть в героев, в спасателей.

Он сам удивлялся своей смелости. Не чувствовал себя больше раздавленным личностью Дюмулена. Он захотел даже проявить щедрость и сказал ему:

– Я достаточно умен, чтобы знать, что, несмотря на опрос, между нами двумя, у вас больше шансов.

Дюмулен улыбнулся и добавил:

– Вас поддерживают для того, чтобы лучше раздавить меня. Вы не герой в национальном масштабе, Лоран Же.

Дюмулен несколько раз подряд произнес его имя, меняя интонацию.

– Лоран Же – забавное имя, имя, которое склоняет к доверию, имя, которое остается в головах как подпольная реклама, сугубо наше имя, озаренное солнцем, в нем есть даже оранжевое слово, как в апельсине.

Лорану стало холодно. Ложная любезность, искусственно радостный тон Дюмулена причинял ему горе.

Дюмулен продолжал:

– Франция развалится от аргументов соревнующихся трех левых при виде трех человек, друг друга уничтожающих. Поверьте мне, этот спектакль никого ничему не научит.

– Я не уверен, что ваша интерпретация левых подобна моей. Если вам кажется, что нас слишком много, нас, желающих «спасти» эту страну, – слово это, кстати, смешно выглядит, Франция не так уж больна, – но если вы находите, что нас слишком много, выйдите сами из соревнования!

– Мне выйти? Мне? – воскликнул Дюмулен. – Мне выйти и уступить вам место, с таким трудом подготовленное? Вы спятили! Никогда я никому не расстилал постель.

– Кроме постели моей жены…

Довольный, сознательно разрывая узы уважения и страха, он осмелился заговорить, выступить против, а главное – выразить то, что он больше всего ненавидел в человеческом плане, тот факт, что он обманут.

– Значит, она вам сказала, – заключил Дюмулен. – Я полагал ее более скромной.

– Не надо лицемерить. Вы ждали только этого намека, вы дали бы в любом случае почувствовать эту деталь, сфабрикованную вами двоими.

– Все это меня смущает, у меня, конечно, были колебания относительно вашей жены.

– Надо же! Это – благодаря годам, проведенным в религиозном колледже?

– Нет. Не будьте вероломны. Зная, что она переживает, живя рядом с вами, я не считал ее поведение неестественным.

– Не заставляйте меня подумать, что чувство справедливости, вас вдохновляющее, заставило вас переспать со злой феей Карабос, чтобы ее утешить. Надо ли было, чтобы «жертва» была красива и даже прекрасна…

– Это верно, – сказал Дюмулен. – В самом деле, Эвелина приблизилась ко мне потому, что искала моральную поддержку, она чувствовала себя потерянной. В пору нашего сближения вы как раз меняли лагерь и любовницу с замечательной скоростью…

– Уникальный случай! Вы были бы неправы, лишая себя такого случая, – сказал Лоран. – И потом, признайтесь, дело получалось пикантное: с одной стороны, лидер левых, с другой – великолепная капиталистическая креатура. Почти как в басне Лафонтена. Волнуйтесь или успокойтесь: мы с Эвелиной расстаемся. То, что я сделал, находясь рядом с ней, я сделаю без нее, я буду бороться с вами изо всех моих сил. Я пережил стадии первого шока, переварил это дело и даже на вас не сержусь…

Дюмулен, в нервном состоянии, завидовал молодой внешности Лорана, быть может, из-за его страстной натуры, выразившейся в этот раз без удержи, лицо его было почти как у мальчика. Дюмулен, как профессиональный физиономист, всегда поджидал губительные последствии годов для своих противников. Среди политических деятелей некоторые имели счастье обладать молодым лицом, и оно, к счастью для них, не менялось на протяжении годов. Лоран был из тех, которых годы не меняют. В эту ночь, когда легкий ветер трепал его волосы, ему, в спортивном пуловере, можно было дать не более сорока лет.

Со стороны эспланады, освещенной несколькими фонарями, Париж был похож на праздничный торт, на котором потушили половину свечей. Глядя в анфас на Дюмулена, Лоран скрупулезно разглядывал его лицо.

Тот отлично сохранился, но лицо его носило симптому возраста. Гладко выбритые щеки были слегка припудрены, нервозно вздувшиеся веки, по которым пробегали короткие спазмы, утяжеляли его взгляд. Несмотря на то что двойной подбородок исчез, как говорили злые языки – благодаря скальпелю эстетического хирурга, Дюмулен выглядел в тот вечер так, как он себя чувствовал, – уязвимым. Или же он играл такую уязвимость? Лоран был настолько же уверен в себе, как могучая рептилия, потерявшая свой яд.

– Так вы настаиваете и хотите участвовать в предвыборной компании? – грустно повторил Дюмулен.

– Вне всякого сомнения, – отвечал Лоран. – Вы не представляете себе, что кто-то согласится, чтобы вы моноплизировали все левое крыло. Для такого коллективиста, как вы, идея разделения должна бы быть приемлемой, если не желаемой. Во всяком случае, позвольте вам повторить: ваши левые не участвуют в деле. Вы не можете продолжать ваши прежние идеи, а сегодня очень трудно быть марксистом. После первого же поединка на вас нападут. Перед вами возникнут во весь рост и Афганистан, и проблемы Кубы. Мир изменился, и вы уже не можете его силою ужать в ваших теориях.

– Эти политические дела, некоторые из которых подлежат осуждению и часто, кстати, провоцируются невольно американцами, не могут быть решены нами. Эти дела нас не касаются, – защищался Дюмулен.

– Оставьте в покое американцев, – сказал Лоран. – Америке все надоело. Особенно надоели мы, европейцы. Несомненно, что вы не чувствуете, что вас касается весь мир. Вы не допускаете мысли, что все вдруг стало касаться всех. Что незаконный переход через границу – рана на нашем теле, что каждый человек, чьи права нарушаются, – наш брат, что каждый ребенок, умерший от голода, – труп на нашей совести.

– Пока вы говорите об этом, вспомните также четырех епископов, взятых в заложники, – сказал Дюмулен – Когда у вас тесть один представляет многонациональную проблему, ясно, что перед нами трудная тенденция, я бы сказал даже, семейная обязанность – заниматься «внешним миром». Поскольку у меня нет никаких интересов ни в одном зарубежном банке, я вижу только Францию и рассматриваю события только относительно Франции.

– Не распространяйте на меня ваши клише, – сказал Лоран. – Оставьте все это для вашей сиюминутной кампании.

– Вы удивляете меня самим размахом вашей неблагодарности, – сказал Дюмулен – Несмотря на сомнительное окружение ваших капиталистов, я принял вас в мою партию, оказал вам доверие. Не забывайте это и не подчеркивайте с такой жестокостью ошибку, мной допущенную. Лучше иметь память и не забывать, что я вас всему научил.

– Действительно, я многому у вас научился. Мой опыт своеобразен, он содержит различные противоречия. Я видел, что вы несгибаемы даже в условиях явных потребностей диалога. Видя вас таким закрытым перед некоторыми очевидными вещами, я взвесил все «за» и «против», и вы меня научили анализировать противников. Чем больше вы уходили в ваше молчание, тем больше мне хотелось узнавать, спорить, менять направления. Что я и делал. Спасибо. Я обязан вам всем этим.