Текст книги "Все шансы и еще один"

Заслушавшись, она поняла, что назвать его «богом» – недостаточно. Она должна была бы ему сказать: «Вы – сам Господь». В этот день она сочла, что ее политическое образование наконец закончилось. Когда была подростком, при отце, открыла для себя паранойю денег, позже, живя при Лоране, познала опьянение от перенасыщения кислородом власти. Во время связи с Дюмуленом очень старательно изучила воздействие на нее пьянящей смеси аргументов, порожденных христианством и идеологическими заблуждениями. Ей захотелось укрыться. В ту пору Тьерри, здоровый, улыбчивый и не сложный, появился на горизонте. Сожаления Дюмулена посыпались на Эвелину, как град. Он скорее согласился бы с легкой душой переспать с активисткой его партии, даже если она феминистка – а он терпеть не мог таких, – чем с женщиной из «высшего света», наследницей богатства и с телом, обработанным институтами красоты. Они осуществили самую совершенную, элегантную и бесшумную операцию.

Со своим наездником, шестидесятилетним Тьерри, Эвелина предавалась так называемым естественным радостям. Начинающая любительница нового досуга в этом пышном обществе, она признавалась, что она счастлива. И когда ее компаньон спрашивал у нее возможную дату свадьбы, она утешала его и просила терпеливо подождать. Она считала, что, когда Лоран будет избран, ее место будет рядом с супругом – она никогда не уступила бы его никому. Это положение «первой дамы в стране» должно было принадлежать ей по праву. Она чувствовала себя готовой для официальной главной роли, даже если для этого должна была ввести строгий сексуальный режим. Не испытывала ни малейшего желания уступить Лизе, которую она терпеть не могла.

Как только она почувствовала нерешительность в руках Эвелины, непредсказуемая черная кобыла Теодора начала брыкаться. Забывая настоящие пейзажи, ее окружающие, Эвелина участвовала в парадах, родившихся под звуки барабанов ее воображения. Одно знамя, два знамени и, бог знает почему, появление королевы Англии, которую она должна была встречать. А юбка Эвелины, поднимаемая ветром, как юбка Марилины, обнажала ее длинные ноги. Солдаты почетной гвардии заглядывались, а королева, придерживая край шляпы, величественно шагала. Какой прием! Тут Теодора, испуганная выскочившим зайцем, сбросила ее. «Сволочь, – сказала она кобыле – Ты – ужасная сволочь». По вспотевшей коже лошади пробежала дрожь. Эвелина вновь села на кобылу, согнувшись, но довольная, немного воинственная, продолжала ехать по идиллическим лугам, не придавая никакого экологического значения этим изумрудно-зеленым просторам. В случае победы Лорана их женитьба будет скреплена общественным мнением. Кончатся поиски плотских удовольствий. Лоран закончит свою семилетку в возрасте пятидесяти семи лет, помудревший, успокоившийся, утомленный. Она с удивлением обнаружила свою собственную амбицию: видела себя в роли всемогущей советницы: «Если она хочет, если она вас поддерживает, вы можете получить все что желаете». Она желала, чтобы о ней говорили с уважением и опасением.

Она звонила Жану Мюстеру часто поздно вечером. Еще до того, как эти звонки стали привычкой, самые первые контакты стесняли своим лицемерием, она сюсюкала банальности, вроде «я отсутствую с некоторых пор, однако хочу получить информацию от вас…». Она ценила ум Мюстера, его гуманность. Эти ночные беседы скоро стали откровенными и прямыми. Когда произносилось имя Лизы, Эвелина разыгрывала любезно-безразличную женщину, давно освободившуюся от мещанских чувств зависти. «После того как я пережила все приключения моего мужа, она… что, no-вашему она мне может сделать?»

Жан Мюстер думал, что помогает ей.

– Юная женщина скромна и бескорыстна. Настоящая дама-невидимка. Со стороны прессы у нас не было никаких неприятностей. Нас прикрывает заговор молчания. Ваш муж ведет себя прекрасно, его высказывания блестящи и выдержаны в новом стиле. Присутствие мадемуазель Дрори, видимо, открывает ему глаза на поведение молодежи. Как и я, вы хотите добра вашему мужу, поэтому могу вам сказать, что ваше присутствие его преображает. Он становится и моложе, и вместе с тем более зрелым.

– Так что это – настоящий феномен, – сказала Эвелина довольно нервно. – Как обычно, он принимает самое полезное, но не исключено, что когда-нибудь мое присутствие будет необходимым…

Мюстер слушал ее в своей крепости из бумаг, облокотясь на кипу газет, которые там и сям были помечены красным карандашом, в зависимости от важности статей, некоторые заголовки были даже дважды подчеркнуты. Голос Эвелины, более взволнованный, когда речь шла о политике, чем когда дело касалось ее мужа, доносился из межзвездного пространства:

– Как вы думаете, у него действительно есть шансы быть избранным?

Никакой цветной карандаш не мог так подчеркнуть слово «действительно», как интонация Эвелины.

– Ну да, – сказал Мюстер. – Ну да!

– У него серьезные шансы? Но…

– Не ищите логики у французов, – сказал Мюстер. – Порой они впадают в коллективное возбуждение. Мы живем в эпоху, когда каждый переполнен объяснениями, выводами, гипотезами и сведениями. Царит бешеное желание подражать друг другу. Вот вам пример: я пошел смотреть фильм, вышедший с довольно сенсационной рекламной шумихой. Речь шла о сюжете удивительно банальном и привлекающем внимание. В нем были заняты два актера, натренированные на возбуждении эмоциональности. Перед кинотеатром была чуть ли не драка: люди просто боялись опоздать и отстать от события, не попасть в зал одновременно с теми, кто уже час простоял в очереди перед входом в кино… Толпою овладела коллективная истерия. Масса людей, стоящих сзади, толкала тех, кто столпился у дверей. Они готовы были раздавить друг друга в атмосфере искусственно созданной паники, словно речь шла о получении места в спасательной лодке. Какой-то мужчина кричал на полицейских, растерявшихся перед этим редким зрелищем. Психическая истерия, возбуждение и подогретый интерес были вызваны необыкновенной рекламой, появившейся задолго до того, как фильм вышел на экран. Мысль «это надо повидать» засела в мозгах, люди шли на эту картину с нетерпением, настроенные агрессивно, нетерпеливые и воинственные. Такое же явление может сыграть свою роль во время выборов.

– Ваш анализ складывается не лестно для моего мужа…

– Я не люблю льстить. Скажем откровенно: каприз или любопытство подтолкнуло бы нас так же, как этих зрителей. Вот еще пример: человек смотрит на небо. Другие останавливаются и будут смотреть в том же направлении, не зная, на что смотрят. Постепенно образуется группа людей, глядящих в пустоту.

Жан Мюстер обнаруживал изменения в нем самом. Просыпался в наилучшем настроении, и дни казались лучшими. Каким было бы реваншем стать министром или префектом… Ему нравилась должность префекта. Эти царьки малых королевств его завораживали. Наконец, Франция децентрализована, разбита на регионы, имеющие расширенную власть. Он думал о Корсике с осознанным желанием. Захотят ли там его? Примут ли его как организатора нового сосуществования с метрополией?

Лоран, со своей стороны, приспосабливался к новой жизни, в которой несомненным признаком успеха было переутомление и истощение. Его обходили, чтобы зря не побеспокоить, ему льстили, вчерашняя бездарь сегодня почитался за чистокровного, заслуживающего соответствующего отношения. Лишним не был ни один кивок. Рабочие часы проходили в плавной обстановке, без сучка и задоринки.

Домой он возвращался с удовольствием. Во времена Эвелины он жил в окружении молчания, проходя по комнатам, он пересекал тишину в разных ее наслоениях. Присутствие Лизы обязывало открыть дом в мир музыки, дискотеки, речей и опер в стиле рок. Порой он с удовольствием запутывался в хрустальную паутину, создаваемую голосом Барбры Стрейзанд. Стены излучали музыку, Лиза, как профессионал, была окружена сверкающей аппаратурой и, подобно алхимику, царила в этом мире, она «делала» музыку, как другие готовят пиршество. Лоран несколько враждебно рассматривал эти инструменты, которые он находил слишком дорогими. Его привычка экономить, берущая начало в мещанской семье, восставала против этих вызывающих расходов. Подобно бобру, Лиза организовала в бывшей прачечной уголок по своему вкусу. Декоративные афиши с изображением животных занимали все стены и дверь ванной, на одной афише была изображена горилла с хитрым взглядом.

В этом новом для него мире Лоран бродил, счастливый, но чувствуя себя чужим. Лиза напоминала ему кошку из его детства, непредсказуемую и быстро переходящую от сладострастных ласк к царапанью мстительными когтями. Он ходил туда-сюда, исчезал. Лоран спрашивал себя: «Когда и как Лиза покинет меня? И по какой причине – истинной или ложной?» Вечера их проходили в прогулках по привлекательным окрестностям. Он целовал ее, любил, расспрашивал.

– О чем ты думаешь, когда мы занимаемся любовью?

– О любви.

– Значит, ты любишь меня?

– Люблю ли я тебя? – говорила она. – Ты нахал! Мне хорошо в твоих объятиях, но это не обязательно означает, что я тебя люблю. А ты? Прежде чем объясниться, я хотела бы знать, что ты чувствуешь по отношению ко мне…

– Конечно, я тебя люблю, – говорил он.

– Звучит это фальшиво. По-настоящему ты меня не любишь.

– Да нет же…

– Врунишка. Ты не умеешь любить, – говорила она. – Ты всегда думаешь о чем-то другом, а не обо мне.

– Неправда.

– Нет, правда.

– Я стараюсь изо всех сил, – говорил он.

Ни в коем случае нельзя было задевать его независимость, уступать какой-нибудь слабости и рассказывать лживые прекрасные басни этой милой девушке. Сластолюбец, требовательный и избалованный в сладострастии, он хотел слышать по отношении к нему «люблю тебя». Он хотел бы иметь «лучшего друга», никогда у него такого не было – дружба требует времени, – а он хотел иметь возможность сказать этому неизвестному другу: «Эта девушка с ума по мне сходит». Он смаковал эту фразу. Ему нужна была бы полная страсть Лизы, не отдавая ей своей страсти. «Для нее я – первая любовь, она должна бы громко прокламировать это, афишировать и убеждать меня в этом. Для меня она – последняя авантюра!» Вдруг погрустнев, он поправил себя: «Одна из моих последних авантюр… Она – лишь авантюра…» Он воспринимал выражения Лизы, изучал новый словарь, испытывал перепады настроения, мнимую независимость и подлинный романтизм. Для него и в чувственном, и в умственном отношении всему следовало верить.

– Почему ты говоришь, что ты – новый человек? – спросила она. – Для людей твоего поколения ты – новый. Но не для всех. Что ты считаешь новым в себе, Лоран?

Освободившаяся от своей скромности, не связанная каким-то уважением или презрением, враждебностью или влечением, она говорила с жестокостью, полезной для Лорана. Наконец, он изучал себя, видел себя глазами Лизы. Она плакала меньше или же плакала потихоньку.

Он не стремился узнать – как. Однажды, впрочем, он рискнул и сделал замечание.

– У тебя, кажется, меньше стало горя.

– Ты по-настоящему ничего знать не можешь, – сказала она. – Тебя мало что интересует, кроме тебя самого. Если дело не касается тебя, ты скучаешь.

Она хотела сделать ему больно, потому что ей было больно, и добавила без причины:

– Я здесь только для того, чтобы давать тебе советы, которых ты не слушаешь, например: если хочешь обращаться к молодежи, не одевайся так смешно. Жилет – это смехотворно. Не надо путать митинги с обедами в ресторане, в городе…

– С тех пор как ты вошла в мою жизнь, я никуда не хожу по вечерам, – сказал он.

– Я вошла в твою жизнь, когда твоя жена оттуда ушла.

Она продолжала:

– Мои родители принимали людей часто. Дела делаются во время обедов у себя дома или в ресторане. Неважно, ты должен бы приглашать на обед всю Францию…

Это правда, после отъезда Эвелины он отказывался от приглашений, которыми его осаждали. Еще несколько месяцев тому назад приглашения направлялись зятю Моро, бывшему министру, но после опроса речь шла о возможном будущем президенте республики. Такой кандидат, как он, не бегает по улицам, очаровывая, тратит очень малую часть своего очарования; он сиял, его ответы заставляли смеяться, его считали «еще очень молодым», и вокруг него организовывали вечера.

– У нас на обеде будет Лоран Же. Вы знаете, он почти никогда не выходит в свет. Принял наше приглашение, потому что…

Парижские обеды были населены личностями, которые «никогда не выходят в свет», вечера, где можно было их увидеть, становились исключительной редкостью.

Когда он уже был министром, он видел, как его собственное значение подчеркивалось орденскими планками полезных личностей. Он очень любил, что его принимали как звезду. Эвелина была бесспорной звездой на этих блестящих застольях, когда, согласно вековым традициям, женщины садились по одну сторону салона – они рассаживались со щебетанием в креслах, как разноцветные птички, и слушали рассказы Эвелины, – тогда как мужчины размещались в другом конце комнаты, создавая голубоватый дымный занавес между ними и теми, кого называли их «половинами». Эти обеды были остановками для Эвелины, постоянно в движении, перемещавшейся из одного модного места сбора в другое, где можно было еще «отдохнуть». Она выбирала места для солнечных ванн, навешивала этикетки Сейшельских островов на коробках светло-шоколадных пряников для загорающих в высокогорных местах Барбадосса. После опроса Лоран часто представлял себя президентом при Эвелине, чьи притязания были бы сняты в мгновение ока. Эта победа была бы абсолютным успехом, она стала бы Бернадеттой Субиру власти, на грани с исполнением подлинных административных чудес. Во время своих лирических витаний в облаках в абстрактном будущем, которое очень ему нравилось, он давал волю своему воображению и не отличал реальность от фантазии. Будущее Лизы вырисовывалось: она будет жить одна в тихой квартире, окна которой выходили на охраняемый сад, один из уголков для привилегированных жителей левого берега Сены. Он строил в уме личность Лизы: то она оставалась предметом воспоминаний, то становилась частью чувственного окружения в его распоряжении. Покоренная, как и подобает, она лишится своей агрессивности и будет жить для своего великого мужчины в постоянном ожидании. Он будет уделять ей частицы своего времени, а порой даже целый вечер. Как официальная любовница, она посвятит ему великодушно свою жизнь. И жизнь эта сгорит, как цветная свечечка на праздничном столе, праздничном для других. Он слышал тайные приказы: «Никаких мотоциклов. Нет. Никаких официальных автомобилей, я сам буду за рулем». Слово «сам», произносимое со слащавым уважением, доставляло несравнимое наслаждение. У этого слова был необычайный привкус власти, оно таяло во рту. Он будет являться к ней инкогнито, с двумя гориллами по пятам, которые будут ждать в отдельной машине, стоящей за его автомобилем. Мысль, что он будет заниматься любовью, пока вся страна будет его ждать, представлять себе, как эти гориллы посматривают на часы и комментируют его воображаемые подвиги, мысль эта возбуждала его в высшей степени. Им овладел эксгибиционизм будущего.

Став иссушенной почвой – до того он был изнурен своими дрессировщиками, – он использовал каждый нюанс личности Лизы, чьи неожиданные проявления изливались на него с горячей силой тропического дождя. Его борозды, углубления, засушливые периоды заполнялись жизненной силой Лизы. Зачарованный, он следил за ней. Порой он не мог отрицать, что их разница в возрасте удваивалась, когда он обнаруживал, что сам он, когда был молодым, вел себя как будущий старик. Никакая реминисценция той эпохи не могла догнать двадцать лет Лизы. Удушающая среда, состоящая из строгих профессионалов-христиан, выжгла вокруг него несравненные порывы отрочества и индивидуального бунта. В его собственном очаге никогда не допускался праздник, он жил в «благоразумном мире», превратившем его былое окружение в пустыню. Вспышки Лизы, ее негодования, громкий, искренний смех и ее неумолимая откровенность наполняли Лорана сведениями об окружающем мире. Главное – надо было схватывать, а он откладывал про запас удары и строил синтезы. Подобно старательному ученику, он резюмировал: что любили люди, которым сейчас исполняется двадцать? Прежде всего – свободу. Он с интересом открывал для себя молодежь, не останавливаясь на национальных корнях молодых, готовых поехать неважно куда и неважно когда, он обнаруживал относительность расстояний, отсутствие шовинизма, крах божества автомобиля. С удивлением он констатировал, что Австралия и ее коалы стали близкими благодаря чартерным рейсам и что Индия уже не фантастический пригород для ознакомления. Чего стоят речи перед молодыми людьми, которые их даже не слушают? Как только он открывал рот, чтобы попытаться сказать о здоровой индустриализации, столь возможной для скорейшего продвижения вперед, как Лиза начинала откровенно скучать.

– Тебя должно интересовать будущее, – говорил он.

– Если его подготавливаешь ты, лучше куда-нибудь эмигрировать.

– Почему?

– Из-за термоядерной войны, – говорила она.

Надо сказать, что термоядерная война приводила его во второе состояние гнева. У него было впечатление, что он бьется головой об стену нелогичности.

– Но как такая умная, как ты, девушка, можешь быть против электростанций? Чтобы ты стала делать с безработицей, с внезапным исчезновением промышленной продукции? Кстати, если только запретить поездки в автомобилях два дня в неделю, даже самые упрямые проголосуют «за». Ты не следишь за рассуждением, но мода, даже мода на то, чтобы быть против…

Она ответила с такой мягкостью, что ему понадобилось некоторое время, чтобы понять смысл ее слов. Никакой Моцарт не смог бы быть более мелодичным, чем она, произнося пианиссимо свои ругательства.

– Ты не только старый хрен, ты еще и грязный хрен.

После этого она посмотрела на него, внимательно взглянула, надеялась, что он взорвется от гнева. Лоран избрал позицию, позволяющую сохранить рядом Лизу: он достаточно подчеркнул свое негодование, ровно настолько, чтобы она не воспользовалась случаем, чтобы собрать вещи и уехать.

– Хочешь еще что-то узнать? – сказала она. – С твоими электростанциями ты работаешь для того, чтобы тебя избрали, и плевать хочешь на грядущие поколения. Вы удивляетесь, что рождаемость падает? Это теперь уже не только вопрос жилища или денег беременным женщинам, нет, настоящая причина – электростанции. Мы не хотим рожать будущих пианистов с шестипалыми руками, уродов, вашего Севезо, вы хотите подготовить его путем референдума, с вопросами, сформулированными таким образом, чтобы люди, глупые, или торопливые, или обезумевшие, попали в ловушку.

– Но…

– Я знаю наизусть твои аргументы, – сказала она. – Ваши аргументы. Не стоит утруждать себя. Сохрани слюну для других речей.

Он находил ее по-детски нерассудительной и упрямой, но слушал, что она говорила. С помощью критических ответов, которые он заготавливал, он предвидел нечто, что могло пригодиться для других. Последствия требовали создания комиссии, разрабатывающей энергетическую программу модификаций.

Два выступления, которые он считал незначительными, принесли ему огромный успех.

– Я не был сторонником того, чтобы вы произносили их, но ваши небольшие игривые тирады понравились. Не уходите слишком далеко по этому пути, в любом случае вас обвинят в оппортунизме. Вы не можете переменить курс и забрать у экологистов их козырной номер.

– Я хочу только поделиться моими убеждениями.

– Вашими убеждениями? – заартачился Боровиц. – Играйте, если хотите, но не пугайте нас. У нас без этого хватает трудностей.

– А если я убежден в том, что говорю?

– Это было бы очень плохо, – ответил Боровиц.

Возможно, именно во время этой беседы родился другой Лоран Же. С необычным странным ощущением, он впервые почувствовал, что может стать кем-то, даже в глазах избирателей моложе двадцати пяти лет. Перед ним открылись головокружительные горизонты: он стал мечтать о неверности, чтобы понравиться другой категории избирателей. Можно ли в пятьдесят лет сесть в поезд, идущий к здоровой и нереальной революции? Повернутый Лизой к тем, кто будет составлять мир, он почувствовал, что в нем произошло забавное преобразование. Впервые в жизни надо было стать именно молодым человеком. Он не хотел доставить Лизе ни малейшего удовлетворения, с одной стороны, он маскировался, чтобы лучше услышать критические замечания, адресованные «старому дураку», каким он был, и даже какие провоцировал. С другой стороны, со стороны своей партии и ее советников, играя в гибкого человека, он начинал мечтать о своем фантастическом замысле: провалить тех, кто его поддерживал сейчас. Напряженность игры представлялась ему нестерпимой, но, когда он открывался перед самим собою, кризисы внутреннего величия помогали его, добавляли кислорода.

Предстояли другие опросы. Лоран регулярно участвовал в них. Порою в начале списка, а часто – на втором или третьем месте, в зависимости от понимания вопросов, на которые отвечали опрашиваемые. С удивлением и радостью его люди видели, как их кандидат укоренялся в свежевспаханной почве общественного мнения. Последние выборы, осторожно предоставленные молодым избирателям, приносили свои плоды.

Боровиц, по природе своей пессимист, даже вздрагивал от мысли о будущей славе. Он поделился с другими своими опасениями.

– А что, если когда-нибудь дело пойдет… Если его выберут, как он перенесет удар? Влияние маленькой австрийки очень неблаготворно. Он начинает гоняться за электоратом, который откажет ему в любом случае, и потом его международный вес ничтожен.

– Я не согласен с вами, – отвечал Мюстер. – Этот человек растет.

– Вот именно, – говорил Боровиц. – Мы не можем позволить себе неожиданности… Эволюция? В каком направлении? Какие сюрпризы он нам приподнесет?

Они говорили о нем, как о чернорабочем. Во время избирательной кампании сможет ли он выдержать дикую нагрузку почти двадцать четыре часа в сутки? Как сделать, чтобы он не впал в ошибку? Как уменьшить пределы непредвидимых решений? Использует ли он как следует чувство дипломатии и будет ли у него достаточно этого чувства, чтобы выйти из того или иного сложного положения? Не зная, является ли Боровиц «предателем» или нет, Мюстер мог высказывать мнение, окрашенное только в розовый цвет оптимизма. Предполагая, что каждое высказанное слово может дойти до слуха Дюмулена, надо было проявлять осторожность.

– Я не беспокоюсь или очень мало беспокоюсь, – повторял Мюстер. – Он почти созрел для выполнения задачи, у него есть слабые попытки начать неприменимые реформы, но это – общая болезнь для всех, кто приближается к власти. Он сам вовремя поймет, что то, что он хотел бы иметь сейчас, – лишь милая басня.

Лоран-«чернорабочий» слышал в свой адрес определения, превращавшие его в символический фрукт. В зависимости от дней он бывал «зрелым», «едва съедобным» или «смачным». Он мог вызвать «несварение», какое-то из его заявлений могло быть названо «сочным», порою у него были «косточки», но все же был он еще «очень зеленым», крепко «держался на ветке».

– Его надо бы еще больше смягчить, он нуждается в доработке.

– Уверяю вас, что в разгар кампании он выдаст «лишнюю фразу», – сказал Ру.

И поскольку Ру мог все передать и Моро и Дюмулену, Мюстер отвечал: «Не беспокойтесь, он утихнет, я берусь за эти признаки спонтанности».

«Лишняя фраза» – было пугалом в их устах. Лоран, человек совершенный, с внимательным взглядом и некрикливым галстуком, был их созданием и почти всегда абсолютно правильно вел себя. Во время интервью по телевидению, для радио или в связи с пресс-конференцией Лоран-зубрила относился с удивительным уважением и вниманием к тем, кто его наставлял. Определенный, запрограммированный и прирученный, он говорил ясно, заявления его были четкими, отвечал он как машина, отрегулированная для соревнования. Когда зачитывал подготовленные тексты, останавливался в предусмотренные моменты, сохранял эффекты, соблюдал указания, включая антракты, разделенные многоточиями. Однако порой он выходил из-под контроля. Сильная разгоряченность сбивала организационную схему, а естественное увлечение пускало в ход детонатор словесной бомбы: «лишняя фраза». «Губительная фраза, которую надо было процитировать, прилипшая к нему на протяжении недель как первоапрельская шутка, заставит радоваться противников, – до того она привычна. Выхваченная из контекста, любая фраза могла сыграть предательскую роль. «Лишняя фраза» доказывала умственную жизненность, еще плохо подавляемую Лораном. Так возмущалась его природа, напичканная утилитарной мудростью. Значит, тренировка не исключала ошибки. Лоран, как лев, исполняющий свой номер, был под гипнозом в ожидании пробуждения.

Мюстер преследовал его со своей навязчивой идеей: встретить мадам Дрори. Одновременно он предвидел летнее турне, путешествие по Франции: пусть он выглядит как влюбленный без ума в свою древнюю и прекрасную страну, житель села, которого народ должен был обнаружить. Лоран должен будет объехать страну, останавливаясь то здесь, то там, обязательно участвовать во встречах, заранее не предусмотренных. По воле ветра и «случаев» он будет соблазнять. «Лето для меня – это возможность осуществить странствование по стране, – будет он заявлять – Я люблю мою страну и стараюсь познакомить французов с Францией, чтобы заставить их оставаться во Франции во время отпуска». Это понравится хозяевам гостиниц. «Иностранец? Конечно, надо знать окружающий нас мир, но, между нами говоря, что мог бы иностранец предложить по сравнению с нашими прекрасными древними городами? Игра в шары, друзья мои, конкурс на лучшую игру в шары, Господи, как же это снимает усталость. Гонка на велосипедах, это для ног… Футбольный матч – это религия, ставшая ударом ноги, завершающим ударом. Франция – это прекрасно». Он должен бы делать заявления такого рода. «Гонконг, вы сказали “Гонконг”? Неблагодарный. Оставьте джонки и поезжайте по нашим каналам на лодках, как делают некоторые иностранцы, приезжающие к нам. Нью-Йорк? Заезжайте, да, но не живите там. Нежность Европы нигде так не очаровательна, как во Франции. Отвернитесь от Калифорнии, отвернитесь от нее». Он продолжал свой внутренний монолог: «Германия? Нам уже нечему в ней позавидовать, наша продукция сказочна; однако ведь мы выиграли войну. Смешная штука – слава, правда?» Дистиллировать добротный национализм, купаться в Плуманаке и ступить ногой на бретанский пляж, раненый и до сих пор страдающий. Предохранить Бретань от губительных судов и перейти от слов к делу! Тайком проникнуть в сознание будущих избирателей, как подпольная реклама.

Воспользоваться всеми возможностями, включая спортивные достижения. Надо было, чтобы один или два фотографа застали его бегающим, рыбачащим, читающим. Пусть образ его войдет в вечность с лопатой: «он занимается садоводством в субботу и воскресенье»; в очках: «он – как все»; на велосипеде: «он любит спорт». Футбольные матчи по телевидению были удачной находкой, но надо ли орать от радости или свистеть? Ему советовали оставаться любезно-нейтральным, ведь и игроки и болельщики тоже голосуют. Каждая беседа должна приносить плоды, даже тень дыхания не могла оставаться бесполезной. Надо было завоевывать голоса.

Растертый в порошок дисциплиной, Лоран позволял себе кое-какие выходки. Его развитие было подчиненно экзаменам, которые он находил оглупляющими. Став пансионером помещения, подобно мыши, занимающейся постоянным изучением исследователей, которые удаляли оболочку качеств явлений, произведенных политическим осеменением, несносный постепенно разрушал пределы своей чувственности. Достигнув президентского звания, он отстранил бы Мюстера, удалил бы человека, которого судьба привила ему. Они составляли забавную пару, связанную общими интересами, преданными богу Удачи. Желание «развода» приходило на ум обоим. Этот путь к распятию, проложенный мирно, шел от одной остановки к другой. Однажды Лоран заговорил об этом непринужденно:

– Наши отношения становятся натянутыми, – сказал он Мюстеру. – Не желая того, даже подсознательно вы переступаете пределы того, что я нашел бы допустимым. Позвольте мне предупредить вас против самих себя. Вы не соблюдаете мою умственную неприкосновенность.

– Извините меня, – сказал Мюстер. – Отсутствие чувства меры – мой недостаток, признаю это. Я слишком настойчив. Я сливаюсь с вами в одно целое.

– Ваше нетерпение действует на нервы, – сказал Лоран.

– Очень сожалею, – сказал Мюстер. – Признаю, что я недостаточно любезен. Слишком прямо иду к своей цели. Я должен бы принимать меры, чтобы вас оберегать.

– Я не желаю, чтобы меня «оберегали». Но вы уподобляетесь скульптору, и, поскольку я не простая глина, вы хотите силою меня переделать. Вы были моим другом, Жан, а теперь постепенно становитесь угнетателем. Предложения вчерашнего дня становятся почти приказами сегодня. Стоит мне открыть рот, и вы принимаете вид вежливо скучающего человека, словно каждое мое слово это потеря времени.

– Я люблю идти быстро, – сказал Мюстер. – У нас слишком мало времени.

– В глубине души вы остались преподавателем, а я – ваш «первый ученик». Скоро – просто ученик, а поскольку мы сводим счеты, хочу вам сейчас сказать, что я хочу реорганизовать репетиции для телевидения. Тренировка нудно утомительна.

– Вы не захотели больше Флориса, – сказал Мюстер. – Надо было сохранить живой контакт с экраном…

– Вот именно, этот контакт не живой. Флорис – негодяй, согласен. Надо было его отстранить, но цирковой номер, который я должен исполнять, репетируя речи для видео, меня деморализует.

– Я не могу вновь собрать толпу, вам аплодирующую, смеющуюся или кричащую в нужный момент. Господин Моро не пожалел средств на материальную часть, он установил отличную схему. Если рассуждать разумно, мы не можем прервать репетиции. Вы должны быть натренированы к кампании.

– Натренирован – это верно, – отвечал Лоран, – но не убит. Я говорю, а техники болтают между собой, люди прогуливаются, всем наплевать. Я бы хотел, чтобы меня слушали, действительно слушали. Из уст моих фразы вылетают уже уставшими, не свежими – какие-то обрывки. Я объявляю урок Мюстера и принижаю себя. Вы настойчиво хотите превратить меня в плохого актера.

– Нет, – сказал Мюстер. – Нет. Я изучу другую формулировку, еще не знаю какую, впрочем…

– Я говорю проще, это верно. Речь вылетает, как вода течет, я это знаю. Но слова появляются смешными, кастрированными. У меня впечатление, что все звучит фальшиво и что я никогда больше не смогу быть искренним.

Мюстера охватила паническая дрожь при мысли об импровизированном тексте.